Марина ПОНОМАРЁВА. Мне здесь тринадцать. Вместо тридцати

Вселенная

Из цикла «Положительный резонанс»

Это вам ли не знать про бесформенность неба и мира?
Можжевельником пахнут сердца журавлей и ракет.
У параболы нет ничего, кроме линий пунктира.
У Вселенной есть мы и ещё миллиарды планет.

Я хлебнула бы лиха, но встречи заложены в карме.
От ожогов следы пролегли между гроздьями звёзд.
Зарубцуется всё – превратится в могильные камни
И в солому сухую от птичьих заброшенных гнёзд.

У искусственных птиц не линяют железные перья.
Золотится душа где-то в недрах ревущих турбин.
Что могло быть без вас – не узнаю, конечно, теперь я –
И ответ не ищу, среди мутных вселенских глубин.

Чёрный порох накрыл довоенные странные годы.
Будем делать добро – пусть вернётся не вам и не мне.
У параболы нет ничего, даже мнимой свободы.
У Вселенной есть всё, даже то, что мы видим во сне.

Над остовом осенних кораблей…

Над остовом осенних кораблей,
Что всех осин багровей и красней,
Безропотно парит уставший мятлик,
Проросший через ситечко небес.
Зажмурился еловый, тёплый лес,
Как брошенный перед зимовкой ялик…

Растянуто панно угрюмых дач.
Твержу себе циничное «не плачь».
Медовым Спасом пахнет и корой,
Сухой травой, созревшею рябиной.
Слабее ночью говор комариный,
Дом изнутри становится сырой…

Воспоминаний горькая строка,
Сегодня в сон вплывет наверняка.
И высветит в родительских домах,
Очаг и стол, постель и покрывало,
Где вышиты все те, кого не стало,
Но кто в поступках, мыслях и словах.
Они все бродят по тугому мху.
Их узнаёшь по каждому штриху,
Что сохранит стеклянная роса.
Узнаешь их среди обломков детства…
«Будь счастлива!
             Не бойся
                        и не бедствуй!»
…В осеннем дыме тают голоса.

Руза

Ах, Руза, Руза! Звон на языке!
И хочется зарифмовать с арбузом!
Еловый бор в промокшем сюртуке
Растерян и взъерошен, точно Крузо.
На подоконнике томится пара груш.
Полуденницы в поле варят донник.
И сумерки свой не раскроют сонник,
Пока на небе облачный картуш.
До станции – полжизни наугад.
Чаёвничает за сараем банник.
Нам вечером привидится овсяник,
Ворующий по зёрнам звездопад. 

Ах, Руза, Руза! Капает с ресниц
Зарниц роса, пропахшая метлицей.
Гуляет солнце в пыльной колеснице
По трещинам дубовых половиц.

Диптих памяти папы

 1.

Останусь я наедине с листвой.
Она шуршит, как фантик от конфеты.
Здесь все цветы посажены тобой.
Здесь ягоды – твоей рукой согреты.
Над старой дачей бьётся пустота…
Как сердце!...Остановка и молчанье.
Смородины прощальное касанье
Над линией нательного креста
Взмахнет крылом. Последнее тепло
Сливаясь с дымом, улетает в небо.

– Послушай, папа! Ты как будто не был…
И разобьётся детство. Как стекло.

2.

Эта дача забыта. Заброшена.
Эта дача как в горле комок.
У принцессы засохла горошина.
Развязался зловредный шнурок.
Задремала семейная вотчина…
Хорошо спать лицом на земле?
Замаячила жизни обочина.
Задыхаюсь. Как будто в петле.

«Ма» и «Па» – это «крестики-нолики».
Хочешь лучше – в итоге ничья.
В похоронной утонет символике,
Моё бывшее детское «Я».
Зацепилась за ветку цепочка.
Над затылком склонилась ирга.
А в Москве бестолковая дочка,
Дико мёрзнет с того Четверга…

Подвальное

Безучастность сожги как сахар.
Чтобы пахло три дня горелым.
– Вот же дура! Не знаешь страха?!
Где-то сверху идут расстрелы.
Где-то снизу бунтуют черти.
В горловине печного ада.
Хато-крайний всегда инертен.
Смельчакам не всегда награда.
Все осины пойдут на колья.
Все рубашки – на перевязки.
– Твоя шубка, поди, соболья?!
А мы все тут! Иной закваски.
Облака на пуху лебяжьем,
Хороши кирпичи – подушки.
А ты думала, всё бодяжим?
Средь чумы хороши пирушки?
Отодвинься! Ударит в стену.
Разрывные! Скажу по звуку…

Синеватый упал оттенок
Распорол понарошку руку…

Были первые – все домашние.
Все вторые – сгорели заживо.
Были третьи. Почти без башни.
Нам за ними теперь ухаживать.

– Обопрись! Оглянись! Бедовая!
Коли выживем – не безбожничать!
Над корзинами, над бидонами,
Штукатурки гуляет дождичек.

Вот же сила твоя донецкая!
Вот же сила твоя – великая.
Наша радость давно не детская…
Но Марусей как раньше кликаю
Я соседку.
Моя ровесница
Лишь условно.
Во взгляде – безднища…
Пятый год здесь войнушка бесится,
О которой духовно нищие
Нам расскажут «святую правдочку».
И прогнозы дадут под водочку…
Затрещала, потухла лампочка.
Зазвенела уныло форточка.
Никакой у Маруськи паники.
Семь ступенек – цена привычная.
– Жаль… остынут на кухне драники!
Все ж свои, а не дрянь фабричная.

Бог качается на вишне…

Поговорим с тобой как прежде.
Не без посредников небесных.
Послушай, папа! Мне здесь тесно…
Я вечно застреваю между
Тугим космическим пространством
И старой брошенной кофейней.
Где запах пряно-бакалейный,
Похож на детское жеманство.
Он проникает сквозь мембраны
Хрущёвок блочных и панельных.
В него ныряю как в безделье,
Недетские врачуя раны…
Когда уходят на Пасхальной[1],
То в храме говорят: «счастливый».
У счастья этого кандальный,
Железный привкус, точно сливы
Впитали вкус солёной крышки…
Того, последнего варенья,
Что ты закрыл. Его излишки
Я раздарила.
Липкой ленью
Меня советский манит город.
Сбежать сюда малейший повод
Использую. Чтоб по бульварам
Бродить. Всё те же «Промтовары».
Фонтаны в желтизне акаций!
Я, здесь, мелком испачкав пальцы,
Писала на асфальте «МаПа».
Пусть он не моден и обшарпан,
Засыпан крошкой антрацита,
Весь перештопан, перечитан
Наш общий город! Город Бога.
Я, папа, ошибаюсь много…
Но поднимая взгляд на небо,
Где клёны, абрикосы, верба
Врастают в точку невозврата,
Где жизнь пока что не измята,
Я улыбаюсь…
Знаю – слышишь!
Ведь Бог качается на вишне,
Пасёт гусей в соседней балке
И рвёт за церковью фиалки.
А после, греется на крыше.
…Слабеет голос мой охрипший.
А в небе – точка невозврата
Горчит и жжётся, точно мята!

Волонтёрское (гуманитарные войска)

Запах горелых шин. «Слушай, не мельтеши!
Женщину в дальний путь?! Брать опасно!»
Колонна ржавых машин в жаркой степной глуши.
До смерти один аршин. А я с атласной
Лентой! Куда глупей…?! Крики «живей-живей!
В ящиках все проверь:  бинты, лекарства!»
Звоны мёртвых церквей. Дует в лицо суховей.
Отдай матерям сыновей – а я полцарства
Отдам за букет цветов из бабушкиных садов!
Господи! Я – то вернусь…. близка граница!
Но стонет степная Русь, полная новых вдов.
Руки истёрты в кровь. Жара – под тридцать.

Скрип тяжёлых сапог. «Возьмите с собой пирог!»
Местные крестят вслед. Грохочет кузов.
Здесь каждый отдаст кусок. Затянет на ране платок.
Но слабость стучит в висок – попутным грузом.

Сегодня не взяли в путь. Войны закипает ртуть.
Ленту стащу с волос – пропахла дымом.
Попробуй теперь уснуть, попробуй теперь забудь
Сгоревшую свидину... над черным тыном.

Коломна

Калачная – полумесяцем.
На площади – тонкий лёд.
Коломны витая лестница
Бог знает, куда ведёт.
Башня Маринки бесится –
Встряхнётся в ночи совой.
Подлунная околесица
Запахнет полынь-травой.

В меду пастила да пряники.
На окнах как встарь – герань.
Декабрь, слоняясь пьяненький,
Наливкой сожжёт гортань.

Зима на природном компасе.
Далёко Медовый Спас.
Совино-бунтарский промысел
До времени поугас.

Во льду анемоны синие –
Июньских остатки треб.
Не сахаром блещет – инеем,
Коломны душистый хлеб.

Гостей подкупила маслицем.
Заштопала, прям по шву.
Нам будет, о чем похвастаться,
Вернувшись к себе в Москву.

А ночью заплачет родинка
В предсердии у Кремля.
Коломна, опять молоденькой,
Танцует, как ей велят,
Те силы, что в башне маются…
Истошен совиный крик.
По улицам вновь слоняется
Маринки ночной двойник.

Шатура

«Шатура – мрачная натура» из сказаний скоморохов (15-16 вв.)

Шатурский лес! Угрюмый, заболоченный.
Мне греет душу сочной рыжиной.
Заброшенный, забытый, заколоченный,
Уснул наш дом – ни мертвый, ни живой.
Шатурский бор остался оклеветанным.
Обходит стороной его эстет.
Идёт-бредёт грибник с лицом обветренным,
Несёт грибы и вереска букет.

Черника, клюква, комары в брусничнике.
Мне здесь тринадцать. Вместо тридцати.
Как странно видеть целые наличники,
Что средь развалин выпало найти.

Шатура, как была, осталась дикою!
Пружинит мох над зыбкостью болот.
Не увлекла родителей брусникою…
Со мной совсем, совсем наоборот!

Гагат озёр, сиренева ятрышника…
Потрогаю рукой кукушкин лён.
Шатурская болотистая вышивка –
Подарок тем, кто так в неё влюблён!