Евгений ЮШИН. Негасимое

Рассказ

…И вот я вновь у небольшого дома из красного кирпича, где немало было прожито и пережито. Теперь здесь непривычно пусто. Ни бабушки моей – Натальи Егоровны, ни деда – Михал Иваныча, ни соседа – Кольки Ворона. Сдвинули брови одряхлевшие избы, сады оглохли, вкривь потянулась пьяная изгородь, и только рябина у дома улыбалась и звала под свое зеленое крыло.

Я оглядывал все это родное и знакомое, почти не изменившееся, и лишь слегка припудренное старостью. Казалось, сама душа моя искала здесь что-то и никак не могла найти. Потому и цеплялся взгляд за каждый сучок бревенчатого сарая, за немую собачью будку, за обнажившиеся ребра курятника. И странное чувство овладевало мной, словно не я, а эти подслеповатые окна, это крыльцо с прищуром ступенек, этот продувной сарай с остатками слежавшегося сена  –  разглядывали и пытались вспомнить меня. Нет, родной дом не стал чужим, он просто постарел за годы нашей разлуки, немного ссутулился и притих без добрых хлопот и уверенной руки хозяина. Все вещи живы настолько, насколько часто к ним прикасается человек. А нет человека – и все порастает тягучей дрёмой, коростой забвения. Ветра стирают прежний лик, а воды уносят память. И лишь в глубине любого предмета, пока его не рассыпало время, теплятся токи минувшего. Подойдет человек, прикоснется рукой, душою, любовью своей, и, словно спящие царевны, оживают ступени, дремные двери, тепло и осмысленно смотрят в мир окна, отступает угрюмый страж запустения – крапива и прилетают птахи, в счастливых хлопотах рассыпая веселый щебет и приветствуя жизнь.

В первый же день сходил на кладбище к бабушке и деду – привёл в порядок родные могилки. А затем несколько дней провел в трудах: поправлял крыльцо, выкашивал около дома сорную траву, подвязывал изгородь. И когда уже понял, что самое необходимое сделано, решил пойти на рыбалку. Утро было зябкое, и, вспомнив, что в сенях, в сундуке, всегда хранились теплые вещи, я решил покопаться в нем и найти себе что-либо подходящее.

  Сверху лежало старое лоскутное одеяло, под ним какая-то грубая сумка с неимоверно огромными пряжками, калоши, платья, старый китель. Я поднял его за тяжелые плечи, встряхнул и надел. Китель пришелся впору. В карманах нащупал горсть дедовской махорки и аккуратно сложенную для самокруток пожелтевшую от времени газету. Сразу стало тепло, необыкновенно уютно в этом кителе и протекла по душе волна чувств, словно озарило минувшим.

  Я увидел, как отец с мамой приехали за мной в деревню, чтобы забрать после летнего приволья  в город. В доме, конечно, радость встречи, раздача подарков. Бабушке достался полушалок, мне красивая книжка, а деду папа подарил коробку табака.  Растопили печь, бабушка пышек напекла, мама городскую еду на стол нарезала, отец с дедом беседовали у окна, а я разглядывал на диване только что привезенную мне книжку.

  Радость нашу заметил сосед – Колька Ворон, живший напротив, стал прохаживаться у своей калитки и поглядывать  на наши окна.

– Ишь ты, – кивнул дед отцу, – гляди-кось, то неделями его не видать, то тут как тут. Вот нюх-то на рюмку.

– Ворон, что ли? – спросила бабушка.

– А то кто? Колька!

Странное дело, в селе все друг друга звали по имени-отчеству, а Ворона, несмотря на преклонный возраст, даже ребятишки всегда окликали Колькой.

– Ворон – прозвище что ли? – спросил отец.

– А хрен бы знал, – махнул жилистой рукой дед. – Всегда так звали. Вишь, ходит в сером пинжаке, в брюках таких же, в кепке черной. И нос вон как у ворона. Птица та еще… Он родом не наш, откуда-то с Сибири. Жена его, Маня – это наша. А он издаля залетел. Лет за пять до войны, должно. Ага. Или шесть. Перед самой войной в Москву уехал, и там, говорят, ножом кого-то убил. Насмерть, нет ли – не знаю. Но в тюрьму попал и всю войну там… В сорок восьмом возвернулся и с тех пор пьет и пьет – всегда капля на носу.

– Будет тебе болтать-то! – рассердилась бабушка.

– А я что? Говорят… – дед пожал плечами.

– Ты, зятек, его не слушай. На вот лучше пышечку горячую, угостись… А Вороном зовут – у них фамилия такая – Вороновы.

– Фамилия само собой, – подтвердил дед. – Однако вон тоже фамилия – Бычковы, а Ваську Бычком не кличут, потому как худосочный и, стал быть, не соответствует. А наш Ворон, он и есть что птица ворон. Ишь, зыркает! Учуял добычу.

– Может, пригласить его? – спросила у бабушки мама.

– На кой он тут? Напивается скоро. На медовый спас зашел, выпили с дедом по лампадке. Гляжу, наш-то, как ни в чем, а этот зашатался весь, пошел на крыльцо курить да уснул там. Едва растолкали.

– Полбеды, – многозначительно заметил дед. – Годами не умывается. Как вернулся, – ни раз его никто в бане не видал. Вечно из ушей солома торчит. Какая жара была – в речку не окунулся. Маня его говорит, последний год вовсе с ума сходит: спит в одеже.

– Что же случилось? – удивилась мама. – Помню, раньше опрятным был.

– Раньше, – отреагировал дед. – Раньше на елках груши росли, а теперь только шишки. Когда было-то?..

– Видимо, у него гидрофобия, – вступил в разговор отец. – Это болезнь такая, когда человек воды боится.

– Как говоришь? – сощурился дед.

– Гидрофобия. То же самое, что и бешенство.

– Бывает, – кивнул дед, – бывает ужас какой бешеный. Маньку свою избивает до синяков зеленых. Эта, как ты говоришь, самая настоящая гидра он и есть.

– Опять ты! – ткнула его в плечо бабушка и, повернувшись к отцу, добавила: – Страху в нем много. Может, и воды боится.

Колька Ворон тем временем  начал колоть дрова.

– Мать, – позвал бабушку дед, – посмотри там у себя за печкой: земля с оси не сковырнулась? Ворон дровами занялся. Где б записать.

– Ты его не зовешь, он и обращает на себя внимание.

– Жарко что-то стало, – заметил отец.

– А ты сними китель, – посоветовала мама.

– Да-а, – протянул дед, ласково оглядев китель. – Сукно хорошее. Настоящее.

– Примерь!

– Что я, барышня что ли? У двери повесь.

– Примерь, Михал Иваныч. Впору будет – подарю.

Дед засиял, засмущался, словно испугался даже, руками замахал.

– Да ты что? Куда мне его носить? У нас тут парады не устраивают.

– Да примерь, говорю. Он теплый. Победный!

Дед как бы нехотя влез в рукава, а бабушка, успевшая накинуть праздничный фартук, озорно улыбнулась:

– Как молодой сделался дед-то!

– Не боишься? Девки теперь за мной – рысью.

– Вот и забирай, носи на здоровье, – улыбнулся отец.

Дед поежился, у зеркала постоял – так, сяк, боком – даже глаза задымились слезой. Сели за стол.

Колька Ворон тем часом метался за окном. И под стожок рукой лазил, и граблями под ним ширял, и вилами елозил, словно искал чего.

– Все крутится Колька, – в голосе деда проснулось участие. – Нешто поднести ему лафитничек? – И запел:

Ты не ве-ейся, черный во-орон,

Над мое-ю голово-о-ой…

– Цыц! – остановила его бабушка. – Услышит, разобидится насмерть.

– А что я ему? Из песни слова не выкинешь.

– Вот и замолчи! На тебе колбаски городской. Закуси.

– Не-е…  Я ее не уважаю. Ты, Шур, хошь обижайся, хошь нет, а зря ее везла. Ни мясом не пахнет, ни фигом каким. Жуешь, как веревку. Я люблю все натуральное. Вот щи из молодого петушка вчера мать варила. Это – да. – И вновь повернулся к отцу. – Значит, победный китель? Это хорошо. Сукно, сукно какое! У-у-у!

– Куда?! – неожиданно  пронзительно заорал за окном Колька Ворон. – Сознавайся! Куда?!

  Из окна было видно, как он с кулаками бросился на свою жену. Дед сразу вышел из дому и уже с крыльца уговаривал Николая успокоиться.

– Я под стожок ее положил, – объяснял Ворон, – думал, схороню от этой, а видать-таки углядела. Как теперь опохмелиться мне? Нечем! Не понимает, дура!

– Ладно, ладно, – успокаивал дед подошедшего соседа, – опохмелим тебя, угомонись. Пойдём в дом.

– Да куда, я  в грязном-то?

– Ну, подожди тогда.

Он сходил в дом и вынес лафитник. Колька выпил, крякнул и сразу подобрел:

– Зять, гляжу, с дочкой  приехали.

– Да, – заулыбался дед. – С подарками. Вишь, китель подарил. Зять-то  с самим Жуковым воевал-то.  Во!

– Китель? – заморгал Колька. –  Чтобы носился – обмыть надо.

– Так и быть, поднесу еще.

Дед еще раз сходил домой, а Колька опять крякнул и насладился. Курили, обсуждали текущие дела, и вдруг дед с наскока в упор спросил:

– Говорят, Коль, ты в Москве человека зарезал. Трепятся, что ли?

Ворон съежился.

– Зарезал? – выдохнул Колька.

 Он уже  опьянел, сощурился и – грым себя кулаком в грудь:

– Злюсь! На себя злюсь!.. Всего тебе не скажу – совестно… Однако, Миш, не зарезал, но через меня… человек повесился. – И, словно испугавшись своих слов, замахал руками. – Что?.. А? Поверил? Шучу я, шучу.

– Понятное дело, шутишь, – кивнул дед. – Садись. Еще выпить хочешь?

Колька горько улыбнулся. Беззащитно обнажился щербатый рот. Руки успокоились, не тряслись.

– А чего ты, говорят, будто  баню не любишь? – допытывался дед.

– А сколько ни мойся, все одно вины с души не отмыть. И, знаешь, – глаза Кольки забегали, засуетились, в них появилось что-то рабское, паническое, – мне цыганка одна гадала, что смерть ко мне от воды придет.

– Боишься, что ли?

– А кто не боится? Дурак только.

– Ты и есть дурак,  если цыганке поверил.

– Глупый ты, Михаил, человек. Вот не знаешь, а все, что она мне сказала, – сбылось.

– Тогда и последнее сбудется. Берегись, не берегись – сбудется. Кто на что записался – тому и быть.

…А потом мы уехали, и зимой умер дед. А еще через год не стало и Кольки Ворона. Рассказывали, что пошел он к реке – лошадь там у него паслась, а тем часом двое соседских мальчишек играли на крутом берегу. Один возьми да оступись. Колька увидал – плюх за ним! – вытолкнул мальца из воды, а у самого сердце, видно, зашлось,  и разыскали его мужики только на следующий день.

…Дом вздрогнул, как от взрыва – это реактивный преодолел звуковой барьер. Я очнулся от воспоминаний и, собрав удочки, пошел на реку. Облака текли низко и быстро, но мороси не было.

Я почему-то пошел не сразу к месту рыбалки, а кругом, хотела душа насладиться и полем, и лугом, и колючими, серыми, словно шинели, стогами, выстроившимися до самого леса. Давным-давно здесь была битва при Воже, где русские впервые одержали победу над ордынцами. Вот Шатров холм, где стоял шатёр Бегича, вот лощина Рудинка, что значит рудой, кровавый. Сколько воинов тогда здесь полегло! Так я и шел, и мое настроение перетекало от березы к пряслам, от них – к рябине, от нее – к размазанной заоколичной дороге. А вот и крайняя изба. Какая же это прелесть – русская избушка! Хоть и ветхая,  хоть и горбенькая, а все в радость. Солнцем жженая, дождем тертая, ветром скобленная – звон один до сини. И кажется, что стоит она недвижимо, в одиночестве, ан  нет, все вокруг  вычищено, обихожено – глазу даль кажет. И скрипит себе, скрипит потихоньку, пережевывает ступеньками дни да ночи, луны считает, от солнца щурится – вольно ей и радостно на родной  земле. Хоть и подточены горестями сучки-зазубринки, хоть и погрызли мыши углы, а есть в избе свет и внутри от икон намоленных, и снаружи – от доброго людского труда и неба ясного. Кинет она туда – в синь поднебесную – дымок пуповиной из трубы и слушает небо. Долго, долго, долго. И все понимает, все знает, все скажет тому, кто слышать может.

На берегу я устроился  под ветлой, на знакомом пеньке – обветшавшем, состарившемся,  и, закинув удочки, долго вглядывался в набегающую чешую волн. И сделалось мне привольно и уютно. И всё вокруг ласкало взгляд. Так сидел бы и сидел, и вспоминал себя.

Поплавки мерно колыхались на волнах. Вода текла и текла. Она двигалась тяжело и весомо. Подобно крови, которая насыщает жилы жизнью, родительница-вода плескала к ногам память веков. И огромное облако, широко распластав крылья, подобно сказочному Ворону несло  живую и мертвую воду. Пошел дождь. Земные и небесные воды омывали меня. За чередой частых капель размывались дома и сады, размывались леса и стога, проявлялись незнакомые силуэты, вырастали новые дали. В этом кружении, в этом желанном потоке, словно невзначай прорезалось тугими лучами молодое солнце, и влажно затеплилась радуга.

На илл.: Аркадий Пластов. Гость с фронта