Инга ИГОЛКИНА. День Победы

Рассказ

Виктор Афанасьев по прозвищу Афоня боялся бурундучков.

Склонившись над столом, он сосредоточенно вносил правку в воспоминания, которые принёс ему месяц назад один дедок. Автор через слово сетовал на то, что долго лежал в онкологии с подозрением на глиому. Текст был написан от руки очень ровным почерком, буква «в» напоминала восьмёрку, а «р» – две капли, падающие вниз одна за другой, причём верхняя обозначала кружочек, а нижняя палочку. Афоня прочел о том, как автор устроился на завод «ГронскМаш», где работал его герой, или, если угодно, Герой, потому что это слово сочетало два понятия: центральный персонаж, перед которым дедок, в далёкие семидесятые  молодой сотрудник Отдела снабжения, благоговел, и звание – Герой Советского Союза. Афоня что-то дописывал и делал сокращения конвертом: обводил ненужный текст прямоугольником и перечёркивал крест накрест.

Полбеды, что статья была мала. Герой в ней ходил на лыжах, обтирался снегом, имел первый разряд по плаванию, полученный в далекой довоенной молодости, организовывал на заводе любительский театр, где пытались даже ставить «Гамлета», но безвременно умер от повторного инфаркта, «не успев осуществить многое из задуманного». Рукопись завершалась этими расхожими и трагическими словами. В ней не было главного – за что Герой получил Золотую звезду и звание.

Афоня перезвонил автору, но тот сказал, что не знает. Его коллега и старший наставник не любил рассказывать о войне. Но Афоня был опытным редактором. Он быстро нашел на сайте «Память народа» наградной лист и нужный приказ. Оказалось, что герой статьи в 1943-м с группой разведчиков сумел пройти  в тыл немцев на двенадцать километров, выявил большое скопление танков и бронемашин. Сведения были своевременно переданы командованию по рации. Это помогло сконцентрировать силы и нанести удар. Одновременно разведчики с боем заняли несколько деревень, а через два дня исключительно на подручных средствах переправились на правый берег Днепра и там снова добыли ценные сведения.

Дело оставалось теперь за малым: набросать небольшое послесловие, привести в нем нужные цитаты. Редакция готовила праздничный номер, посвященный 75-летию Победы. Общаться с автором, который предлагал ему в качестве иллюстрации другие ксерокопии фотографий, Афоне не хотелось, и он попросил снимать трубку Максима Гуляева – говори, мол, что меня нет, карантин, коронавирус. Телефон стоял на отдельном столе, один на двоих, рядом с подшивкой газет.

Максим был в газете на стажировке. Он наблюдал, как Афоня стучит по компьютерным клавишам, набирая текст, и скучал. Он заканчивал филологический факультет в области, где было отделение журналистики, а в Гронске напросился на практику, и его приняли во «Гронскую неделю», поскольку помнили былые заслуги деда, всю жизнь посвятившего местной прессе, бывшему главреду. Грянул карантин из-за коронавируса и все мероприятия были отменены. Максим ходил в редакцию, где его прикрепили к Афоне, но тот не знал, что поручить двадцатилетнему студенту.

День выдался серый. В окно видна была пустынная площадь с белыми линиями дорожной разметки, её не спеша переходила рыжая с подпалинами собака. На дальнем конце стояли шеренгой каштаны, готовые зажечь пирамидки цветов. На дверях магазинов были спущены жалюзи. Виднелся двор одного из домов с пустынной детской площадкой и цветущими одуванчиками. Жизнь готовилась наступать на мёртвый город.

Афоня отдал статью в секретариат, приложив ксерокопию чёрно-белой фотографии. Другого портрета Героя не было. А праздничный номер предполагалось делать цветным. Прежде чем выйти, Афоня повертел листок и поднял его вверх, как футбольный судья штрафную карточку:

–  Этот бурундучок не смог найти фотографию своего друга получше. Нету, говорит. Попросил узнать, может, у родственников есть. Он отвечает: спрашивал, мол, но они не дают. Как так? Мы пишем об их отце, деде и прадеде, знаменитом, можно сказать, человеке. А они снимок зажали. Ведь есть наверняка, не может быть!

– Боятся, Виктор Семенович, что прочитает кто-нибудь, залезет к ним в квартиру и золотую звезду украдет.

Максим шутил. Афоня в ответ хмыкнул:

– Бурундучки.

Это звание получали у него многие. Обычно – зануды, надоедливые и непонятливые люди, словом, все, кого другой назвал бы идиотом, болваном, дураком, кретином, бестолочью, балбесом, и так далее,   синонимический ряд подобных определений весьма богат. А у Афони все оттенки человеческого скудоумия, назойливости и глупости выражало одно слово – бурундучок.

Звание было «учреждено» после одной попойки, когда редактор экономического отдела, пьющий, по словам Афони, как слон, уставился на него в упор и спросил: «А Витька-то где?» – «Так я Витька, вот я перед тобой!» Вторая бутылка водки, ноль-семь, была тогда откровенно лишней, и с тех пор Афоня больше не покупал «Гронский сюрприз», выпускавшийся местным ликёроводочным заводом. «Где Витька?», повторил свой вопрос приятель Афони. В себя он пришёл минут через десять, но Афоня тогда решил, что он «поймал белочку», которая потом превратилась в полосатого грызуна…

Надо слышать, как Афоня проговаривает любимое слово. Учитывая особо резкое взрывное «б», высокий подъем голоса на втором «у», предельно презрительную интонацию в целом, сейчас оно могло значить: «У этих идиотов наверняка уже нет никаких наград, и они могли с ними сделать что угодно – продать, потерять, пропить. Странно, что статью нам принес друг этого человека, хотя между ними была большая разница в возрасте, но из родни этого Героя Советского Союза никто не почесался. Другу дорога память, а вот им, родне? Кто они? Что за люди?» 

Афоня вышел. Максим решил поставить чайник, но в этот момент раздался занудный телефонный звонок. Аппарат стоял у Афони на столе. Максим подошёл и взял трубку.

– Это редакция? Алло.

– Да. Здравствуйте…

– Я у вас прочитала, как бабушка одна рассказывает, что с маршалом Жуковым встречалась. Он, мол, зашёл куда-то, а она лежит, учит кого-то фугасы разми… разминировы…

– Обезвреживать.

– Ну и лёжа, значит, ему докладывать стала. Что это за бред?

Максим растерялся. Ничего подобного газета не писала. Было только интервью с одной бывшей санитаркой, ей в конце марта исполнилось девяносто девять лет. Больше никаких бабушек.

– Я вам хочу о себе рассказать, – бойко продолжал голос в трубке. – Очень хорошо помню, как немцы у нас были в деревне. Вот это интересная история. Хорошая бы статья получилась!

Выходило, что прежняя статья, которую Максим так и не мог вспомнить, дрянь. Растерялся он потому, что решение – писать или не писать – должен принимать Афоня. Но показалось неудобным попросить женщину перезвонить еще раз.

– Вы хотите сами, или… Нужно очень срочно, потому что мы скоро должны сдать газету в типографию…

– Да что вы, куда мне самой!

– Тогда давайте я к вам приеду, – Максим всё-таки взял инициативу на себя. Когда-то же надо начинать.

– Было бы замечательно. Я такой вам случай расскажу! Уникальный! А то чего вы ерунду пишете?  «Стала докладывать лёжа…»

Максим подумал, что собеседница читала другую газету, но спорить и разубеждать не стал. Если что и проскочило, он не был к этому причастен, но припомнить статью с подобной фразой ему так и не удалось. Было ясно, собеседница что-то прочла, пусть и не в «Гронской неделе», загорелась, нашла на последней странице телефон…

– Продиктуйте мне, пожалуйста, ваш адрес.

Он взял со стола у Афони его ручку с рекламой «Росэнергоатома», а из лотка стоявшего рядом принтера чистый лист. «Евдокия Алексеевна Щукина». После фамилии он отрывистыми линиями, похожими на штрихи китайских иероглифов, вывел название улицы. Читательница жила на другом конце города. Движение рейсовых автобусов и маршруток было отменено решением городского головы: вдруг люди друг друга перезаразят. Та же ситуация была и в областном центре, и в Москве. Год назад и в Гронске провели оптимизацию лечебных учреждений, и теперь было не до оптимизма. Штат в районной больнице сократили, уволив часть врачей и медсестёр, количество коечных мест тоже, теперь власть боялась, что эпидемия коронавируса скосит гораздо больше людей, чем может вместить больница, где остались работать три калеки с половиной. Надо было всеми мерами изолировать жителей города друг от друга. Был введен так называемый «масочный режим». Предполагалось, что народ должен носить маски. Но предполагалось только на словах и в указах городского головы. Не было никакого положения о «масочном режиме», которое оговаривало бы, какие маски носить и как. Получалось, что ты можешь надеть серьезный респиратор, можешь всю неделю носить одноразовую маску, наконец, одеть маску Винни-Пуха или Пятачка, и никто не скажет, что ты нарушаешь этот самый «масочный режим». Без маски нельзя было заходить в магазин. Городской голова обязывал также носить перчатки. Но какие – медицинские, боксёрские, велосипедные (закрывающие только ладонь, но не пальцы рук), трикотажные, резиновые – никто не знал. Оставалось вопросом, можно ли вместо перчаток одеть, например, варежки.

В городе, как и по всей стране, перестали работать магазины, кроме продуктовых и аптек. Отмена общественного транспорта, массовых мероприятий, в том числе посвященных 75-летию Победы; принудительная «самоизоляция» (само слово звучало издевательством над здравым смыслом); контроль за передвижением людей, когда для въезда в Москву и некоторые из областей –  небольшой Гронск это миновало – требовалось обязательно пройти регистрацию на специально созданном портале в интернете, будто она гарантировала, что человек здоров; наконец, безумные штрафы за выход из дома. Власть показывала, что может делать что угодно. Но все эти меры не сдерживали рост заболеваний, но превращали страну в бедлам, сдерживаемый силой.

Наконец, медийная истерия. СМИ трещали об эпидемии, но статистика давала повод говорить только о сезонной вспышке вируса, пришедшего из Китая. Он гулял по всей планете. При всём этом некоторые страны, несмотря на охватившую земной шар истерию, не стали предпринимать никаких мер – Белоруссия, Швеция, Южная Корея. И спокойно жили.

Максиму, хотя он и был стажером, на бланке «Гронской недели» выдали справку, где говорилось, что он работает в государственном бюджетном учреждении, была указана его должность – корреспондент (главный решил не оговаривать, что он стажер, наверное, памятуя былые заслуги его деда). Ниже указывалось, что редакция относится к средствам массовой информации и в силу пункта 5 указа Президента РФ от 25 марта 2020 года за №206 «Об объявлении в России нерабочих дней» Максим Гуляев не просто гуляет по улицам, а выполняет редакционные задания. И далее, как положено, стояла синяя печать с гербом Гронска – куницей с короной на спине, и автограф главного редактора. 

При всем этом в Гронске заболел только один человек. Его знала половина города. Это был недавно приехавший из Испании директор развлекательно-досугового центра. Он лежал в районной больнице и на своей страничке в фейсбуке извещал друзей (среди которых был и Афоня), что у него температура 37 и два, и выше не поднимается, и дразнил «френдов» сибаритскими фотографиями из Коста-дель-Соль: вот ему принесли омара и бутылку вина с благозвучным для русского уха названием «Буханда», вот он в малиновых шортиках греет пузо на пляже, вот на набережной, на фоне серой пологой горы… Словом, больной вёл себя, как последний бурундучок. В Москве он взял в аэропорту такси и сразу же попёр в Гронск. По всем телеканалам вещалось, что страшный вирус косит людей направо и налево, и по идее надо бы было теперь разыскать этого шофёра, но директор-сибарит не помнил номера машины, а сам таксист, судя по всему, ничем не заразился, иначе бы эта новость облетела бы Гронск. Впрочем, это было в марте, а к маю городской штаб по борьбе с «эпидемией» зарегистрировал полторы тысячи заболевших. Все – в лёгкой и средней степени тяжести. Говорилось о бессимптомном протекании болезни. И больным можно было признать кого угодно.

Из коридора послышались шаги Афони.

– Виктор Семенович, позвонила одна читательница. Может что-то рассказать о войне. Помнит что-то интересное. Так она говорит.

Когда Максим поделился эпизодом с несуразностью в газете, Афоня тоже не смог ничего вспомнить и тут же поставил диагноз:

– Бурундучиха.

Афанасьеву было пятьдесят с половиной, сутуловатой фигурой он напоминал актёра Дэвида Суше, игравшего роль частного детектива Эркюля Пуаро в известном английском телесериале. Лысый череп с высоким лбом и короткими волосами сзади и по бокам, напоминавшая яйцо голова с острым подбородком. Усов Афоня не носил, но передвигался также неторопливо и несколько чопорно, как и знаменитый детектив, тросточкой не пользовался. Когда говорил, возле уголков рта у него заметны были желвачки размером с большую фасоль. Брови у него росли густыми дугами и с краёв топорщились вверх, уши казались немного оттопыренными, взгляд коричневых глаз был проницательным и острым, и Максиму казалось, что у опытного журналиста всегда должен быть именно такой, словно режущий собеседника насквозь, пытливый взгляд.

– Сходи, если хочешь.

Афоне было всё равно, чем он займёт себя, а Максиму не хотелось сидеть сложа руки.

Гронск был довольно большим городом. Он стал развиваться после войны. Ещё в 1950-е здесь возникли крупные заводы, среди них – краностроительный, завод стройматериалов, кирпичный, деревообрабатывающий, ну и ликёроводочный. Понятно, что это повлекло рост населения, отток его из деревень и сёл. К 2020 году здесь насчитывалось около шестидесяти тысяч человек. Троллейбусы в городе не ходили, только автобусы и небольшие маршрутки. Название городу дала местная речушка Гронка, а известный советский журналист и общественный деятель Иван Михайлович Гронский, заведовавший в довоенные годы экономическим отделом в «Известиях», а потом просидевший шестнадцать лет в воркутинских лагерях, не имел к городу никакого отношения. С конца 1950-х годов остались в Гронске унылые двухэтажные дома, похожие на бараки, целые кварталы, от Брежневской эпохи – однообразные пятиэтажки- близнецы. На берегу речушки среди зарослей плакучей ивы в перестроечные годы появился памятник воинам-афганцам в виде огромной стальной пули.

Максиму нужно было идти минут сорок. После моста через Гронку улица поднималась круто вверх, это замедляло ходьбу. Он отыскал нужный дом. Он был необычным. Все дома в этом квартале были четырёхэтажными, а этот с одного конца тоже имел четыре этажа, а с другого, спускаясь торцом в неглубокую ложбину, пять. Домофон не работал. Максим достал смартфон и позвонил.

Подъезд был обыкновенным: бетонный козырек  с похожим на белую пуговицу плафоном фонаря под ним, над железной дверью. Справа и слева на газонах лежали автомобильные покрышки, покрашенные всеми цветами радуги, а из них, из насыпанной внутрь земли, выбросила свои мечи декоративная осока и канареечник. Разноцветные круги с растениями в Гронске были всюду. Народ нашёл прекрасный способ повторного использования резины.

Женщина, открывшая ему, отнюдь на восемьдесят не тянула, Максиму подумалось, что она намного моложе, но тут же он одёрнул себя – не обязательно в восемьдесят люди должны быть малоподвижными, вялыми и дряхлыми, а старухи ходить в платках, подвязанных узлом под подбородком. Евдокия Алексеевна оказалась бойкой и подвижной. Спустившись, как она сказала, со второго этажа, она не пожаловалась, что приходится бегать, и по ступенькам пошла без одышки, только спросила:

– А у вас дезинфицируют подъезды?

– Лишь обещают, – ответил Максим.

– Вот и нам обещают. Звоню им, ругаюсь… Сколько можно ждать-то? Да и зачем это нужно. Чёрт бы их побрал с этим карантином!

У неё были рыжие волосы, которые барашком завивались у плеч, и Максим подумал, что это делается искусственно, с помощью завивки. Если так, бабушка молодится и прилагает все усилия, чтобы выглядеть моложе своих лет. Она была в халате с георгинами, подпоясанная узеньким пояском, в тапочках. В прихожей не нашлось другой пары, и Максим сказал, что дома у себя тапочек не носит, ему и так хорошо.

Евдокия Алексеевна предложила пройти на кухню. Там у холодильника стоял маленький стол, на нём две чашечки, сахарница. Ничего лишнего и ничего необычного.

Максим поймал себя на мысли о том, что не может выделить ничего такого, что говорило бы о человеке, и в то же время обстановка в доме не была безнадёжно безликой. За квартирой следят и убирают, а значит, хозяин её аккуратен и внимателен к себе.

Предлагать гостю чай Евдокия Алексеевна, наверное, сочла излишним, но Максим и не стал бы – лишняя суета.

– Вы хотели рассказать интересную историю, – напомнил он, чтобы сразу перейти к делу.

– Сейчас, сейчас. – Евдокия Алексеевна села по другой край стола, положив перед собой, как разделительную полосу, руку. Она заговорила бойко и живо, и по голосу её казалось, что рассказ уже давно сложился в её голове.

– Давайте я только диктофон включу.

– Когда началась война эта, мне было четыре года. – Хорошо помню дорогу перед домом. Песчаная она была. И вот по ней – танки, пушки, машины. Немцы наступали на Сивцевы Хутора. Дело под вечер. Одна машина остановилась. Дом-то наш был крайний, на околице стоял. Они решили у нас заночевать.

– Немцы, – зачем-то переспросил Максим, хотя и так было понятно.

– Ну кто же? Не русские же. А мы остались втроем: я, старший брат и мама. Брату – девятый годик пошёл. Маленький.

– Извините, а как выглядела машина? Немцы ехали в кузове, он был накрыт брезентом…

– Да что я, помню, что ли?!

– А сколько было немцев?

– Много! Я что считала?

Максим понял, что вопросов пока лучше не задавать. Смутил резкий тон. Он лишь хотел уточнить детали и не давал повода повышать голос. С улицы не доносилось никаких звуков, может, поэтому ответ показался ему грубым. Не кричали дети во дворе, не сигналили машины. Город за стеной дома был мёртв.

– Так вот, продолжила Евдокия Алексеевна. – Наносили они в избу сена. Стог у дома стоял. У нас был теленок. Один. Больше никакой скотины. Кормить его ведь надо. Мать косила за домом сено. Там лужок начинался у нас. Нашли в сарае вилы, кто ими ворох подхватит, кто в охапку загребёт. И на пол бросают.

– Зачем? – поинтересовался Максим.

– Как зачем? Чтобы спать. Куда они все поместятся? Их видимо-невидимо. Осень уже поздняя, на улице не ляжешь.

Максим согласно кивнул и покосился на красную бусинку включённого диктофона.

– Нам в сарае спать пришлось. Дрожали всю ночь. Брат меня телогрейкой накрыл, я заснула. А мама в курятник пошла… А утром, слушайте, утром было самое интересное.

Максим снова кивнул, уже в знак того, что готов удивляться.

– Немцы заметили теленка. У нас за сараем хлев был… Один теленок остался.

– Вы говорили.

– Ага. Так вот. Заметили, вывели, а мама увидала, да как заорёт: «Оставьте. У меня муж на войне!» И мы тут рядом стоим, я и брат. Немцы, видать поняли – про мужа-то. Чего-то меж собой гыркают…

– Обсуждают.

– Ага. Мама догадалась, что…

Евдокия Алексеевна замешкалась, подбираясь слово.

– Сказала лишнее, – помог Максим.

– Сказала лишнее, – повторила Евдокия Алексеевна, глядя  куда-то вверх, и вид у нее был такой, что там, в неведомой выси, сейчас летит моль, и надо бы её прихлопнуть, да нельзя. Тем не менее, она не сбавила тона, не замешкалась, не прервалась: – И пока они что-то там обсуждали, мама тихонько шмыг за избу, а дальше за плетень и мимо наших сараев – к соседской усадьбе, а оттуда к лесу. Там сторожка была, отдельно от деревни стояла. Лесник в ней жил. Ну, до войны жил, а тогда она пустовала. Там спряталась, в погреб залезла. Немцы – искать. Вынесли вилы из дома, истыкали ими, что от стога осталось. Хлев обыскали, курятник перерыли...

– А кур не тронули?

– Не было у нас кур тогда. Он пустой стоял. Только палка от одной стены к другой – насест. Там какой-то хлам вроде хранился у нас... Хомут вроде висел на стене. А может, и не было ничего. Не перебивайте. Мне четыре года было.

– Больше не буду.

– Наше счастье, не было у них времени долго искать. Увели они теленка. Мы с братом одни остались. Дом пустой. Сено на полу разбросано. Ошмётки грязи с сапог. Когда начало темнеть, вернулась мама…

Максим отметил, что она бросила детей на целый день одних. Так выходило со слов собеседницы. Но не стал говорить, что это кажется ему странным. Всё, с другой стороны, объяснимо испугом. Но тут он отметил другое несоответствие.

– Извините, перебью. Они привязали телёнка к машине?

– Да к какой машине, – темпераментно взмахнула рукой Евдокия Алексеевна.  – Кроме грузовика еще телега там была с лошадью. Одни ехали на телеге, другие на машине.

Максим поджал губы и кивнул. Указать собеседнице на то, что она не упомянула про телегу с самого начала, было бы, как ему показалось, неделикатно. Пожилой человек, вот и сбивается.

– Телёнка привязали к телеге. Вот. Уехали они. Мама сидит на табуретке. Соседи зачем-то пришли… Обсуждают этого телёнка. Вдруг под окном – «Му-у-у-у!». Вы представляете?! – Евдокия Алексеевна затрясла сжатой в кулак рукой, словно бы держала верёвку или вожжи: – Телёнок у них отвязался и пришёл назад!

– Удивительно, – сказал Максим, почувствовав, что нужно выразить своё отношение. Но тут же его пронзила мысль, что он сказал это робко и неестественно, во всяком случае, так ему тогда показалось, и, наверно, этим выдал себя: всё, что он услышал, было совершенно неинтересно в качестве истории для газеты. Евдокия Алексеевна ничего, однако, не заметила.

– А потом в деревню пришли наши. Красная армия. И стали нас эвакуировать. Может, сражение тут готовилось, наступление ведь… Посадили нас на подводы и мы, в чём были, уехали за  Копоню. Деревня, километров двадцать от нас. Там прожили зиму…

Она прервалась и вздохнула. Максим почувствовал, что ей предстоит сказать что-то тяжёлое для себя.

– Весна наступила. Проталины, ручьи. Опять подводы… Вернулись мы домой. А дома нет. Во всей нашей деревне только один наш дом сгорел.

– Почему так?

– Кто же его знает? Небось, ночевали кто-то и спалили. Печку растапливали. Зимой ведь всё произошло. Вот и остались без дома. Прожили до конца войны у соседей. Потом, когда уже папа пришёл с войны, колхоз нам новый дом построил. Разобрали старый сарай по брёвнам да домик лесника. Там венцы подгнили, он осел, покосился. Ну вот – для нас жильё. Живите, не тужите. У всех дома как дома, у нас – сарай бывший.

Максим понял, что на этом обещанная история завершается.

– Расскажите об отце. Наверное, он что-то рассказывал о фронте…

– Ничего он не рассказывал, – отрезала Евдокия Алексеевна.

– А в каких частях он воевал.

– Не знаю. Я была маленькая, а умер он очень рано. На войну ушел, ему было тридцать лет. А в сорок четыре его уже не стало. Один раз рассказывал: высотка, то наши ее занимают, то немцы. Переходила она из рук в руки. Вот захватили ее немцы. А он притворился мертвым, в небольшом окопе лежит. Наши к лесу отступили. Лесок рядом был. Надо уползти к ним, а как? Вдруг среди бела дня ни с того ни с сего – туман. Вот что это? Чудо какое-то, – сама себе ответила Евдокия Алексеевна: – И он уполз к своим…

Максим понял, что из этой короткой истории он тоже ничего не сделает. Оставалось выяснить только один вопрос, прежде чем соврать, что рассказ действительно интересный, поблагодарить и уйти.

– Будет нужна ваша фотография, чтобы сопроводить заметку.

– А, это у меня есть.

Евдокия Алексеевна принесла из соседней комнаты альбом, тоже обыкновенный, с котятами на обложке. Фотки размером десять на двенадцать вставлялись в прозрачные гнёзда. Максим выбрал снимок, где его собеседница стояла с какой-то своей подругой примерно тех же лет. Здесь было крупное лицо, открытый и воодушевлённый взгляд. Снимок подходил как нельзя лучше.

– Если можно, я бы взял эту фотографию. Обязательно с возвратом.

Евдокия Алексеевна не возражала.

Он коротко поблагодарил собеседницу. Дома, изрядно промучившись, написал короткую заметку на четыре абзаца. Благо, в интернете нашлось описание боёв за Сивцевы Хутора, и именно этот сюжет, а не телёнок, составил главную канву рассказа.

Восьмого мая заметка вышла в газете. Это была пятница, но в редакцию Максим заезжать не стал, зная наперед, что там никто не работает. Однако ему неожиданно позвонил Афоня.

– Есть у нас такой кадр в городе, зовут Тимофей Дмитриевич Поливанов… Он из «Единой России», деятель там какой-то. Свяжись с ним. Телефон я пришлю тебе по почте. Завтра в двенадцать пройдёт чествование старейшего ветерана города. Вернее, труженика тыла… Ему 93 года. Поливанов курирует эту акцию. Он звонил в редакцию, просил, чтобы поприсутствовал кто-нибудь от нас…

Дело было понятное: никто, в том числе сам Афоня, работать в праздничный день не хотел, поэтому стажёр – палочка-выручалочка. Максим не стал уточнять, кто такой этот Поливанов и что за ветеран-труженик. Всё равно нельзя отказаться.

–  Хорошо.

Телефонный звонок застал Максима на улице и, придя домой, он тут же посмотрел почту. Письмо от Афони порадовало. Идти предстояло недалеко.

На следующий день Максим решил сделать крюк и заехать в центр города. Он был нарядным. Мемориал на площади Победы с танком Т-34 был украшен георгиевскими лентами, такие же широкие полотнища спускались вниз с торцов окружающих его пятиэтажек. У подножия танка стояли свеженькие венки на металлических подставках, а рядом на белых мраморных плитах лежали гвоздики, чем-то похожие на брызги раздавленных ягод красной рябины. Бывший кинотеатр напротив, облицованный теперь керамогранитом, блестел, как вымытый, и на нем развевался красно-бело-синий флаг. Теперь здесь располагался супермаркет. Людей было немного. Откуда-то звучала музыка – «Этот день мы приближали, как могли…»

Максим припомнил, как городской голова накануне 9 мая предложил провести акцию «Бессмертный полк», не выходя на улицу: пусть, мол, каждый житель выставит в окно портрет родственника-фронтовика. Что делать, эпидемия. Следом прозвучала другая идея: выйти в одно и то же время на балконы и спеть «День Победы». Прочитав об этом на сайте городской администрации, Афоня рассмеялся и окрестил градоначальника бурундучком.

– Вот батька Лукашенко, – добавил он к своей тираде, – действительно руководитель. И парад у него будет, и никакого коронавируса. – Афоня дважды махнул ладонью, это было нечто среднее между дирижёрским знаком и рубкой крест-накрест: – Не то, что наши…

Дальше следовало выражение куда покрепче, чем сравнение с бурундучком.

Максим свернул с площади, прошёл по одной из центральных улиц, где на столбах висели те же баннеры с теми же чёрно-оранжевыми ленточками, с красными стрелками, означавшими на картах направление наступлений, и цифрами «75». На остановках с широкого плаката улыбалась прохожим весёлая девушка-регулировщица с архивной фотографии в гимнастёрке с флажками в руках.  

Ровно в одиннадцать, как и было условлено, Максим подошел к подъезду и надавил кнопку домофона. Ему открыли. Он поднялся на третий, предпоследний, этаж. Там уже была приоткрыта дверь.

Как только он переступил порог, затявкала маленькая рыжая собачка породы чихуахуа, но тут же шмыгнула в другую комнату, стоило хозяину, который вышел навстречу, цыкнуть. Перед студентом стоял невысокий мужчина, очень худой, при этом отнюдь не щуплый, с пышной шевелюрой, как у французского актёра Пьера Ришара. Волосы у него напоминали отцветший одуванчик. Они были каштаново-русыми, и Максим не отметил никакой седины, а возраст он определял по ней. Если есть, значит, за сорок. Это и был Поливанов.

– Располагайтесь.

Максим прошёл в комнату, где увидел сутулого старика в кресле-каталке. На нем был берет, а колени накрыты пледом. Он сел неподалёку в кресло. Раскладной диван, телевизор, квадратный стол с темно-коричневой полировкой, ковёр на полу, неброские обои без рисунка. Всё было старым, хотелось даже сказать – советским, но скромным, и кроме этого качества ничего не позволяло отметить. Хозяева довольствовались малым и не тянулись к роскоши.

– Виктор Семенович сообщил мне, что церемония поздравления пройдёт во дворе дома, – сказал Максим только для того, чтобы определиться, что делать дальше.

– Совершенно верно, – подтвердил Пьер Ришар. – Пока есть ещё минут двадцать, можете побеседовать. Дедушка у нас герой. Мы решили его поздравить всем двором.

– А вы… от партии?..

– Нет, я просто внук. Думал нашего лидера тоже привлечь, но у него другое мероприятие в графике… Раньше нами правили графы, теперь график. Мы спустимся, подойдут ещё люди…

Старик с любопытством смотрел на Максима. В письме Афоня сообщал фамилию, имя и отчество ветерана, и, прежде чем начать разговор, студент уточнил:

– Поликарп Васильевич Артюхов…

– Да-да, – кивнул Пьер Ришар, и тогда Максим обратился к старику, зачем-то почесав лоб:

– Расскажите… какой помните войну…

– Мы жили на окраине городской, – тихо заговорил Артюхов, помолчав. – Я на заводе работал. Ну, что помню… Собирали гнилую картошку. Делали кашицу из клевера и хлеб пекли. Щавель ели. Крапиву. Лебеду. Ещё эту, как её, забыл… На даче у нас росла за сараем

– Сныть, – напомнил Поливанов.

– Точно-точно, сныть…

– Слово «снедь» – как раз от слова «сныть», – вставил уточнение Пьер Ришар.

– Помню, какая-то женщина дала мне кусок хлеба, – продолжал, не обращая внимания на внука, Артюхов. – Он был чёрный, будто чугун. Но сладкий, как мёд! Его испекли из желудей. Ну что, на работу идёшь, шатаешься. Сил нет… Двенадцать часов. Ребёнок ты или взрослый, никто не смотрел.

– У меня супруга увлекается аюрведой, – снова встрял Пьер Ришар. – Вы знаете, в этом учении, что касается трав, имеется своё рациональное зерно. Растения обладают особыми целебными и питательными свойствами, о которым мы порой даже не догадываемся. Вот почему то поколение было стойким и сильным.

Максим посмотрел на Поливанова. Он не знал, что ему делать, подтвердительно хмыкнуть или кивнуть, или поспорить. Интуиция подсказывала, что самое верное – не делать ничего. А разум – что сам Пьер Ришар вряд ли стал питаться отмороженной картошкой, щавелем и снытью.  

– Сколько лет вам тогда было? – спросил он Артюхова.

– Я с двадцать седьмого года. Вот считайте… В январе сорок пятого, в конце февраля, мне исполнилось восемнадцать. Призывной возраст…

– Так вы и повоевать успели? – Максим изобразил восхищение.

– После военкомата нас какое-то время учили, как стрелять, целиться, кидать эти, как их… гранаты. Много чему. Забыл, как называется город… А потом посадили в вагоны, повезли в Германию. Но уже начался май. Пока мы ехали, война закончилась…

Теперь интуиция и разум подсказывали Максиму в один голос, что расспрашивать старика не стоит. Он будет путаться, будет мучительно вспоминать слова, города, имена, события. Никаких деталей, которые бы характеризовали то героическое и тяжёлое время, никаких характеров, никаких примеров человеческого героизма или ничтожности, ничего из него не вытянешь. У Максима не было времени  искать ответ на вопрос, как бы поступил в этой ситуации опытный журналист, и он решился на ещё один вопрос:

– Вы выдели рейхстаг?

Артюхов погладил старческое пятно на лбу.

– Видел. Дом без окон. Обгорелый. С этими, как их… прямые такие…

– Колонны, – снова подкинул слово Пьер Ришар.

– Да-да, колонны круглые. Нас мимо провезли на машине. С другом… Забыл как звали-то его… Мы не подходили, не остановились... Командир сказал – рейхстаг.

Максим остановил диктофон. Спрашивать, какие чувства Поликарп Васильевич при этом испытал, а тем более – какие надписи успел прочесть на колоннах, не имело смысла. Большого материала не получится. Обычная информационная заметка. Ему захотелось уйти, и он сказал Поливанову, что подождёт на улице, тем более что времени до начала совсем немного. Не хочет мешать.

Во дворе была детская площадка с турником и качелями, росли два клёна, вдоль самого дома тянулись кусты шиповника. Городские службы успели покрасить бордюры. День был пасмурный, холодный, погода не изменилась, и бортовые плиты тянулись вызывающе белой полосой вдоль асфальта. Максим прошёл вдоль дома взад и вперёд. Во дворе въехала машина, и Максим понял, что приехали журналисты местной телекомпании. Он вернулся назад и стал ждать, когда Артюхова выведут на улицу, предоставив инициативу коллегам.

Пьер Ришар вывез старика на кресле-каталке через полчаса. Тот был в зимней шапке и пальто, всё также укрыт пледом, с белой повязкой на лице. Сам Поливанов неузнаваемо преобразился. Он одел белоснежный пиджак с длинным низом, который, несмотря на пасмурную погоду, переливался, на правой стороне под узеньким карманом висели две медали: одна была круглой, из неё во все четыре стороны топорщились выступы мальтийского креста, а другая болталась на креплении-колодке с цветами российского триколора. Что они означали, мог знать только хозяин. «У деда-то наверно и вовсе нет наград», – мелькнула мысль, и тут же Максим поправил себя: эти медали нельзя считать наградами. «Он, наверно, певец, это сценический костюм», подумал он следом. В самом деле, о Поливанове Афоня ничего не сообщил, а сам Максим и не счёл необходимым интересоваться. Пьер Ришар держал в левой руке прямоугольную коробку, правой поправил бабочку под подбородком.

Телевизионщики настроили аппаратуру, выбрали место для съёмок, и коляску вскоре перекатили туда, к кусту шиповника. Артюхов сидел спиной к дому. Максим осмотрел окна. Казалось, мероприятие не интересовало никого. На балкон никто не вышел, никто не выглянул во двор. «Поздравлять будут всем домом», вспомнилось письмо Афанасьева.

Журналист с микрофоном, похожим на синюю кочерыжку, нацепил на лицо маску и попросил Арюхова что-нибудь рассказать о себе. Это было нужно, чтобы настроить запись. Тем временем к подъезду подошли две женщины того же примерно возраста, что и Пьер Ришар. Они остановились у коляски. Максим решил, что одной из них должна быть жена Поливанова. Но кто вторая, не мог догадаться. Это не имело значения. Как бы то ни было, число поздравляющих увеличилось. И это были все свои. «А ведь у него где-то есть ещё одна квартира», – вдруг подумал Максим.

– Все, кто будет в кадре, оденьте маски, – скомандовал журналист с кочерыжкой. Оператор кое-как выудил из кармана прямоугольный лоскут, пытаясь напялить его одной рукой. Поливанов с женой тоже одели маски. Максим продолжал стоять в стороне. Он снова пробежал глазами по окнам. Ничего, ни единой души.

– Начали! – скомандовал Кочерыжка. Камера уставилась на Поливанова. Пьер Ришар шагнул вперёд, к коляске деда, и торжественным тоном протолкнул сквозь маску: 

  – Дорогой, уважаемый дедушка! Поздравляем тебя с праздником. От всех жильцов нашего дома. И дарим тебе вот этот подарок.

Оператор с камерой тут же подскочил ближе, нацелив объектив на продолговатый предмет, который Пьер Ришар держал в руках. Понимая, что он не в кадре, Максим тоже приблизился. Он увидел набор коллекционных монет в капсульном альбоме, напоминающем коробку от DVD-дисков, только раза в полтора больше. Альбом был оформлен под командирский планшет с металлической застёжкой, на которую надо слегка надавить, чтобы открыть. Разумеется, она была нарисованной. По краям шли пунктиром тоже нарисованные пунктиры суровых ниток, по центру тянулась чёрно-оранжевая ленточка с орденом Красного Знамени в центре. Альбом раскрывался, как книга. Внутри в круглых гнёздышках были упакованы монеты, штук двенадцать, но рассмотреть их толком было невозможно, да и не имело смысла. Было ясно, что более бесполезного подарка для старика не существует. Пьер Ришар купил его для себя.

Журналист с кочерыжкой развернулся вполоборота, оператор направил камеру на старика.

– Уважаемый Поликарп Васильевич, расскажите, какой вам запомнилась минувшая война?

Артюхов стал пропихивать слова сквозь маску, приглушавшую и без того слабый голос, и Максим слышал только отдельные глухие звуки. Он нисколько не удивился, что телевизионщик задал такой же вопрос, что и он. Всё двигалось по шаблону. И Артюхов, скорее всего, говорил то же, что отвечал и ему. Но телевизионщикам было легче. Для сюжета им достаточно двух-трёх фраз, всё равно о чём. Максим кроме короткой информационной заметки ничего написать не мог.

Журналист с микрофоном-кочерыжкой повернулся к оператору и жестом попросил остановить камеру. Потом посмотрел на Пьера Ришара.

– Надо бы снять вас общим планом, всех вместе. И с вами потом тоже поговорить. – Просьба относилась к одному Поливанову.

Тот стал возле деда, женщины справа. Повязка у старика съехала с носа, он не поправлял её. Максим достал смартфон и сделал несколько кадров. Авось пригодятся. Раньше бы снимок с масками в газете забраковали, подумалось ему. Окна дома по-прежнему были пустыми, как и балконы. Гуляеву захотелось немедленно уйти, не прощаясь. Задание Афони он выполнил.

Дорога шла через заброшенный сквер, где ещё с советских времён стоял на восьмигранном постаменте, похожем на обломанный карандаш, бюст Ленина. Здесь было безлюдно и тихо. У постамента лежали гвоздики. Максим видел у себя в фейсбуке, как местные коммунисты  возлагали их. Положив цветы к подножию, они выстроились в ряд, человек пять или шесть, все в масках. Событие не существует, если оно не отмечено в «социальных сетях». Появиться на публике без масок послушные коммунисты не решились.

Максим обогнул бюст, и его привлёк необычный кустарник. Всё вокруг было однообразно серым, а он обильно – словно вопреки всему – цвёл. На ветках, колыхаясь вместе с ними, лежали метёлки мелких кремово-белоснежных цветочков, формой похожие на клочки ваты. Лепестки были такими мелкими, что их едва можно было различить. Максим достал смартфон и сфотографировал одну из веток. После чёрно-оранжевых помпезных лент на пятиэтажках, после броских баннеров, ненужной суеты вокруг старика Артюхова, о котором дом не вспомнил и наверняка не знал, что его будут поздравлять, эта накипь, похожая на просяную кашу, сильная и обильная, наглая в своей щедрости, показалась ему зримым торжеством подлинной, неистребимой жизни.

Дома Максим показал снимок матери. Она пояснила, что это бузина.

Понедельник, одиннадцатое мая, был нерабочим днём, потому что праздник выпал на субботу, на выходной. Двенадцатого Максим пришёл в редакцию. Афоня уже сидел перед компьютером. Краем глаза Максим успел заметить, что он смотрит свою ленту в фейсбуке.

– Заметку я подготовил про поздравление, Виктор Семенович.

– Давай.

– Только там собрались одни родственники.

– Неважно. Добавь, что это хорошая инициатива, и ты надеешься, что она будет поддержана. Разве не так? Помяни «Единую Россию». Подлей оптимизма. – И он перевёл разговор на другую тему, видимо, думая об этом как раз перед приходом стажёра. – Да, полтора месяца трындят про коронавирус, а что доллар вырос с шестидесяти двух рублей до семидесяти пяти, никто не говорит и не пишет.

Последняя фраза относилась к какому-то посту у Афони в фейсбуке.

Максим положил перед собой черновик заметки, который распечатал дома, и стал перечитывать. Потом посмотрел фотографии с места поздравления, которые слил со смартфона на флешку. И старик Артюхов, и Пьер Ришар не показались ему смешными. Всё-таки в праздничный день они не заперлись в квартире у телевизора, а вышли во двор. Кто виноват, что никто не присоединился? Как ты всех оповестишь? Квартиры обойти или объявление повесить? И что? Всё, что можно было сделать, пригласить СМИ и привлечь внимание. И это действительно хорошо. Никакой символики «Единой России» не было. Тут Максим вспомнил монеты и подумал, что человек, увлечённый аюрведой, мог бы подобрать иной подарок – что-то для здоровья. Чай или набор трав или мёд в фарфоровом бочонке, расписанном под Палех.

– Про то, что «батька» провёл в Минске парад, как-то стараются не говорить, – молвил Афоня, читая что-то с монитора.

Заметка выходила сухой. Максим добавил «оптимистические» обороты, рекомендованные Афоней, но это не спасало. Зато с заголовком не возникло проблем. Туда надо было вынести самое главное: жильцы такого-то дома поздравили ветерана.

– «Носить маску на улице бесполезно, она просто забьется пылью, вот и весь эффект, – Афоня начал читать вслух другую заметку с экрана, полагая, видимо, что Максиму это тоже интересно: – Потому что вирусы не летают в воздухе, а могут находиться на разных поверхностях. Маску необходимо надевать, когда есть тесный контакт с людьми, которые могут быть заражены: в метро, магазине и больницах. При этом она не может на 100 процентов защитить, так как вирус меньше, чем поры в самой маске». А у нас полицаи по городу в масках ходят, – добавил он от себя: – И половина города. Заставь рога носить и хвосты прицепить – прицепят и будут ходить. Тупорылый народ.

– Девятого на поздравлении Артюхова все в масках были. Я сфоткал на всякий случай.

– Маски только уныние навевают.

– Из ветерана мало что выжмешь. Забывает слова.

– Какие слова?

– Да все подряд. Названия городов… Существительные…

– Один из признаков Альцгеймера – когда забываешь существительные.

Максим послал заметку на принтер и в этот момент вспомнил, что должен вернуть фотографию, взятую у Евдокии Алексеевны. Она не пригодилась. Для заметки про телёнка Афоня нашёл в интернете архивное фото с подбитым у Сивцевых Хуторов немецким «тигром». Максим открыл ящик стола, достал снимок. Блокнот, куда он записал телефон, уже лежал на столе.

– Маска предохраняет от штрафа, – продолжать читать Афоня. – Больше ни от чего.

Максим подошёл к телефону и набрал номер. Трубку сняли после третьего гудка, и он услышал знакомый голос. 

– Здравствуйте, это Максим, я брал у вас фотографию…

– Помню, помню, конечно…

Ответного приветствия не последовало, но Максим не обратил внимания.

– Рассказ ваш, который мы с вами записали, вышел…

– Да, видела. Хорошо. Один вопрос у меня к вам.

– Пожалуйста.

– Мне что-то за это будет?

Максим оторопел. «Алло», – послышалось в трубке – сигнал о том, что он слишком долго думает. Наконец, его озарило.

– Вы имеете в виду гонорар?

– Ну конечно.

– Видите ли… у нас давно отменены гонорарные выплаты..

– Это как так? Раньше были!

– Их не существует уже много лет…

Максим подумал, что надо бы объяснить, почему. Потому что лет шесть назад их отменили для внештатных авторов, сохранив лишь для самих журналистов, чтобы те могли, во-первых, хоть что-то зарабатывать дополнительно и чтобы имелся, во-вторых, дополнительный стимул писать больше. Кроме того, как говорил вузовский «препод» по авторскому праву, автором интервью, а эту беседу с рассказом о телёнке можно было считать интервью, является журналист, но вовсе не тот, кто отвечает на вопросы. Однако объяснять это сейчас по телефону было бы излишним.

– Не существует? Гм, раньше были!

Максим не знал, что отвечать. Всё было слишком неожиданно, а кроме того во время их встречи Евдокия Алекеевна ни полсловом, ни полунамёком не поинтересовалась о деньгах.

– Слушайте, вот что! Статья у вас дурацкая!

Начинающему журналисту показалось, что он залился краской. Краем глаза Максим видел, что Афоня, свидетель разговора, не обращает на него внимания, увлечённый своим фейсбуком. Отвечать, что это не статья, а лишь краткая заметка, было бы глупостью, и Максим совсем растерялся…

– Ну, во-первых, немцы отступали от Сивцевых Хуторов, а не наступали. Это знает весь мой дом. На меня теперь все пальцем тыкают! И что это за выражение такое: «она заорала…». Ну написали бы – «закричала»! Это же я только для вас сказала так!

Речь шла об эпизоде, когда немцы отбирали телёнка. Тут Максим был готов поспорить. «Кричать» – слишком нейтрально…

– Простите, я могу вам вернуть сегодня фотографию, вы будете дома?

– Весь день дома. Куда ж я денусь?

– Тогда я подъеду через час.

– Хорошо.

Трубку на том конце водрузили на место с грохотом. Максим сел за стол и вставил диктофон в разъём компьютера. Одел наушники. Нашёл нужное место. Запись была чёткой. «Немцы наступали на Сивцевы Хутора», – монотонно рассказывала Евдокия Алексеевна, и расслышать её слова иначе было невозможно. Максим ощутил необходимость поделиться разговором с Афоней.

– Бурундучков на свете много, что ты хочешь? – равнодушным тоном отозвался тот. «Для вас сказала…» Гм… У меня тоже был случай. Пришёл на интервью к одной скульпторше. В мастерскую. Это я тогда в Питере ещё работал. Давно было… Она говорит, что дружила с Рубцовым. Ну с поэтом. Пойдёмте, говорит, я вам его бюст покажу. Это была голова… Не знаю из чего, из пластилина или глины, вся чёрная. Рот раскрыт, как варежка, а на голове – болты со шляпками топорщатся. И прямые, и гнутые, во все стороны. Как коронавирус. Видел, как его рисуют… А Рубцов-то вообще лысый почти был. Дело не в этом. Бюст – просто отвратительный. Орущий и страдающий поэт… Ладно, думаю про себя, про это я писать не буду. Попросил её что-нибудь рассказать о Рубцове, каким она его помнит. Ну, помнит... никаким. Пьяным. «Может быть, он стихи какие-нибудь читал?» – «О, точно! Читал… “К табуну с уздечкою выбегу из мрака я, самого горячего выберу коня…”» Прекрасно! Дня через три снова к ней прихожу, чтобы она вычитала текст. Она, дойдя до места со стихами, просит это вычеркнуть. Спрашиваю, почему? «Так он же пьяный был», – отвечает. А я ведь даже не заикнулся нигде, что он пьяный. Зачем? И повторяет эти самые слова: «Я же это только для вас сказала». Ты потом их не раз услышишь. Надо было вычитать бабке текст, вот в чём твоя ошибка.

– Я даже не подумал. Во-первых, это обычная заметка, а во-вторых, у меня чёткая запись на диктофоне.

– Бурундучков у нас – как собак нерезаных.

Максиму пришли на память первые слова, первый разговор с Евдокией Алексеевной, её упрёк: «Одна бабушка у вас говорит, что…» Она, мол, городит у вас всякий бред, и вы пишете, а я вам поведаю такое, что все ахнут! Вспомнилось брюзжание по поводу дезинфекции подъездов, одёргивающий тон, наконец, то, что претензии к тексту были высказаны после того, как Максим сообщил, что за рассказ, обработанный им, не полагается выплат.

– Сначала спросила, заплатят ли ей, а потом облила меня помоями. Вот ведь человек, а, Виктор Семенович…

– Привыкай.

– Придётся, что ж…

– Они – дети войны, ты им должен теперь задницу целовать, – Афоня говорил с искренним цинизмом. – А вот вопрос, что они за люди-то? По характеру. По делам. Есть такие, кто тебя загрызёт, запросто вымажет грязью, помоями, как ты сказал, обольёт, и тут же, дай только возможность. Войну они видели… Хрен они собачий видели. Какими людьми вы стали, вот вопрос в чём! Это характер, это изнутри у человека…

– Виктор Семенович, почему у городского руководителя должность называется так странно: городской голова.

– Якобы так было до революции. В девяностых годах решили вернуться к старому названию. Типа, преемственность. До этого был секретарь городского комитета КПСС.

– Но во время оккупации при немцах тоже был городской голова. Зачем же восстанавливать…

– Тогда никто не думал. Лишь бы коммунистов смести. Я помню пресс-конференцию нашего первого городского головы. Ему тогда про оккупацию никто не напоминал, и на этот же вопрос он отвечал, что предлагалась должность мэра. Но ему тогда, мол, не понравилась игра слов: бывают, говорит, такие «мэрзкие» указы… Сейчас этот голова в Страсбурге живёт.

– Как-то странно всё. День Победы, на домах вокруг площади, где танк, трёхцветные флаги, а воевали ведь с другим флагом…

– Сейчас, если бы те солдаты встали из братских могил, они бы нас перестреляли бы за эти власовские флаги. Они бы не поняли ничего, что тут происходит. Красно-бело-синий дореволюционный флаг – знамя власовской армии. Вот они, по всему городу.

– А полиция с каких времён?

– С 2011 года, когда была реформа МВД. Ты должен это помнить.

– Я тогда в школу ходил.

– Тоже интересное название. Полиция у меня бабушку в Германию угоняла. Полицаи. Теперь они вон ловят старых бабок на улицах да в машину, мол, нарушение самоизоляции. Нет, чтобы подойти, поговорить с людьми, дать бесплатную маску, раз эпидемия. Где-то у меня было на фейсбуке – кто-то  на телефон записал и выложил. Бабка орёт, как недорезанная, два полицая её в «воронок».

Максим вспомнил лекцию, на которой преподаватель задал вопрос: что делать, если ты пришёл на интервью и забыл диктофон? Он стремился научить студентов находчивости. Кто-то брякнул, что можно записывать на смартфон. Но лектор ответил: «Лучший диктофон – это во!», и поднял над головой обычную ручку.

Это была теория. За несколько дней перед Максимом развернулась в газете реальная человеческая жизнь, прошли разные типы людей: семейство Героя Советского Союза, которое даже близкому другу, пожелавшему написать воспоминания, не доверило фотографий; Евдокия Алексеевна – малолетний свидетель войны с её сокрушениями о том, что колхоз выстроил вместо сгоревшего дома другой, куда хуже, что ей не заплатят за рассказ (желание денег и подтолкнуло её позвонить, вовсе не прочитанная нелепость, которой и не было – так подозревал теперь Максим); наконец, вроде искренняя, но в то же время нелепая церемония поздравления, где старик Артюхов, он один, действительно был подлинным – в том смысле, что ничего не разыгрывал, ни особенной радости, ни волнения, не напускал важности, не требовал внимания к себе: поздравляют – хорошо, не поздравят – тоже хорошо. В его глазах светилось то счастье человека, который осознаёт, что прожил жизнь достойно.

«Бурундучки», «стервы», «клоуны», можно было бы повесить на этих людей самые разные бирки, но всех их, прежде всего, объединяла озабоченность собой, а ещё то, что вряд ли стоило за них проливать кровь или идти на жертву. Они бы сами на неё никогда не пошли, случись война…

Происходившее на улицах города было странным смешением понятий. Что бы ни означали три цвета российского флага, для павших за Родину он оставался флагом предателей. Но именно с ним страна отмечала День Победы. За окнами редакции лежала страна перепутанных смыслов, жил, по выражению Афони, «тупорылый народ» и продолжался коронавирусный маскарад.

Максим встал, раскрыл ежедневник и вложил в него фотографию, чтобы она не помялась в дороге. Афоня всё пялился в фейсбук. Впервые Максим ощутил, что его раздражает всегдашнее резонёрство старшего коллеги. Кто он сам? Он всегда прав, всему и всем даёт свои определения. Тоже в своём роде бурундучок.

Когда Максим одевал ветровку, Афоня отвлёкся, чтобы сообщить очередную новость:

– Гляди-ка, сын Солженицына возглавит Сибирскую угольную энергетическую компанию. «Закончил Массачусетский технологический институт и Гарвард, в российском офисе McKinsey занимался вопросами электроэнергетики и тепла». Он в шахте-то хоть раз был?

Максим пожал плечами.

– Не зря папа воевал за демократию.

– Виктор Семенович, я отвезу фотку и вернусь.

– Давай.

 Уходя, Максим успел услышать, как Афоня выругался, и это снова было куда крепче, чем «бурундучок». Наверно, он продолжал читать заметку о Солженицыне или узрел в фейсбуке что-то ещё.

На илл.: Художник Рем Николаевич Ермолин. Май 1945 года. 1982