Валерий САМАРИН. Плотник

Рассказ

Константин Мальцев шел по узкоколейке как-то скованно, словно внутри у него что-то происходило и мешало ему двигаться. Путь его был из деревни Требухино в село Заборье, что находилось примерно в пяти километрах от его местожительства.

С ним такое случалось: нежданно-негаданно его охватывало душевное оцепенение из-за какого-нибудь внешнего фактора. Одно, другое, третье… Чего только в жизни не бывает?..

Однажды собирал он клюкву на большом болоте за селом Борисково, что от его деревни подальше, чем Заборье, – километров пятнадцать. Увлекся сбором, потерял из виду солнце, что незаметно скрылось за лесом. Он то в один конец метнется, то в другой, то туда, то сюда – толку никакого… Дороги не видно. Кругом болото. Горизонт везде одинаков. Беда, да и только. Ночуй. Однако ночевать совсем не хотелось. В такое время кажется: придет сюда какое-нибудь чудовище и тебя слопает… И хотя никаких чудовищ вроде бы нет, но мало ли что может случиться? В нем заклокотало тогда что-то первобытное, словно бы душа вернулась в свое древнее состояние. Ведь руководствовался дочеловеческий предок его не компасом, а правильным инстинктом… И Мальцев собрал всю свою внутреннюю энергию в глаза – стал пристально всматриваться в небо над лесом, надеясь увидеть более-менее яркий отсвет от солнца. Там, где находится этот отсвет, должен находиться и запад. А если запад там, значит, надо двигаться юго-восточнее. Именно там пролегает его спасительная дорога. А недалеко от дороги спрятан его транспорт – мотоцикл «Минск», очень удобный в поездке по лесам.

Мальцеву тогда повезло: он увидел клочок неба над лесом более яркий, чем в других местах. Вот там, подумал он, солнце и спряталось. И ему сразу стало легче, словно цепь упала с его души.

Вот и сейчас, идя по разобранной узкоколейке, не обращая внимания на валяющиеся кое-где шпалы, он увидел некое явление в лице, как ему показалось, грибника. «Явление» предстало с вопросом: «Молодой человек, я правильно иду на остановку?»

Мальцев словно бы проснулся. Память мгновенно высветила ситуацию: зачем и куда идет он сам, и что встречному человеку нужно.

– Спасибо за молодость! Но мне уже под пятьдесят, – сказал он, ожидая очередной комплимент: «Однако выглядите вы…». Но мужчина, слава богу, молчал… – Здесь две остановки: одна в деревне Ласково, а другая – в Требухине. Вам какую нужно? Если в Требухино или на станцию Ласково, как иной раз ту местность называют, то идете правильно. А деревня Ласково – в другой стороне… Можете идти со мной…

– Да нет, я выходил в Требухине, там и буду садиться… Не освоился еще в этой местности. Понимаете, врачи сказали, чтобы дышал почаще лесным воздухом. Инфаркт был.

Мальцев догадался, что инфаркт был очень тяжелый, – в лице незнакомца промелькнула страдательная тень, как только упомянул он это слово. Так облако, заслоняя солнце, наводит на землю мрак. А инфаркт, возможно, едва не заслонил жизнь.

– Местность здесь замечательная, – заговорил Мальцев, думая, как поддержать этого человека, которому, судя по лицу, было уже под семьдесят. – Есть тропинка знаменитого Паустовского, есть врачевательница Феврония, верней легенда о ней. Жила-то она давно. Но скоро, говорят, поставят часовню в честь благоверных Петра и Февронии. День любви и верности, если не ошибаюсь, празднуется церковью и не только ей восьмого июля.

Мальцев, несмотря на желание поддержать этого человека, говорил почти машинально и услышал неожиданное:

– Я – историк по образованию и кое-что знаю о легенде. Хотел докторскую писать, 

но… но сейчас я думаю не о диссертации, а о самом себе, о своем здоровье… Хочу посмотреть еще на внуков и внучек. Мне интересно, кем они могут стать, когда вырастут. А насчет Дня любви и верности, – продолжал он задумчиво, – хорошо, что этот праздник есть. Ведь нам преподносят блуд. Включишь иной раз телевизор – а там разврат…

– Разврат!... – чуть ли не воскликнул Мальцев. – А это разве не разврат? – Он показал рукой на торчащие из травы шпалы… – Рельсы – как ветром сдуло. Все на металлолом. Зря что ли узкоколейка строилась, служила людям и государству? Но что узкоколейка? Даже корабли сдавали за бесценок… Правда, сейчас у нас новый президент… Начало нового века. Может быть, изменится что-то и в смысле нравственности, чтобы День любви и верности проводился не формально, чтобы фильмы воспитывали душу, а не разрушали.

Мужчина кивал головой в знак согласия. А Мальцев подумал о том, что перед ним не лекционная аудитория, а лес, в котором стоит человек, умудренный опытом, и надо как-то прекратить разговор.

– Вы знаете, чтоб вам быстрей дойти до остановки, идите не по узкоколейке, а по шоссе – оно метрах в тридцати отсюда. По нему пойдете – и в остановку упретесь.

Но человек отрицательно замотал головой:

– Нет, я не люблю, когда рядом проносятся машины. Пусть уж лучше сосны меня провожают. Ведь самое дорогое для человека, – вздохнул он, – вот эти сосновые ветви, лучи солнца, муравьиные холмики… Сейчас это, как никогда, понимаешь. Зачем ехать в Африку, смотреть на пирамиды? А муравьиные холмики – разве не пирамиды? Удивляешься силе и смекалке муравьев, мудрости самой природы. Глядишь на гриб, как на произведение искусства…

Мальцев был удивлен тем, что историк оказался его единомышленником и по отношению к природе, и по отношению к душе…

– Как вас зовут? – спросил Мальцев, прощаясь

– Василий Тимофеевич. А вас?

– Константин. Я думаю: мы еще должны встретиться. Пути человеческие, как принято говорить, неисповедимы.

Мальцев пошел в сторону деревни Ласково. Он видел: с одного края этой деревни и с другого уже построены новые дома. Пророчество из легенды не сбывается…

А когда он шел по шоссе от Ласкова до Заборья, то вспомнил, что надел легкую рубашку без воротника. Солнце поднялось и, набирая силу, стало покусывать ему шею, словно чем-то тоже было им недовольно. Однако вчерашний тяжелый разговор с женой, который и привел его в душевное оцепенение, не казался ему теперь слишком мрачным. Встреча с историком и явилась тем отсветом, который Мальцев, ища выход, увидел когда-то на болоте. И тогда, и теперь ему стало легче.

Вчера весь день он ремонтировал оконную раму, которая почти вся сгнила. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы привести ее в порядок. Жена была на работе. А когда пришла, чем-то сильно взволнованная, то рама не только ее не порадовала, но привела, как ему показалось, в еще большее раздражение.

Она сняла с ноги туфельку и покачала ей перед его лицом. Подошва у туфли отклеилась и была похожа на грязный язык какого-то странного существа. Мальцеву почему-то представился открытый рот лягушки.

– До каких пор я буду ходить в обносках, а? До каких? И не ссылайся мне ни на Ельцина, ни на Горбачева, ни на черта с рогами. Жизнь, видишь ли, они ему поломали! А другим почему не поломали? Посмотри, сколько женщин на рынке расфуфыренными ходят.

Он никак не ожидал такого отношения. Все-таки работал, не бил баклуши… А тут вдруг…

– Да уж… Нашла что сказать. Может, больше все-таки не «расфуфыренных», в тусклой одежде и с тусклыми взглядами от безденежья? – пытался возразить Мальцев. – Впрочем, безденежные туда не ходят. Ты вот однажды пошла с деньгами что-то купить, а у тебя их свистнули, хотя я предупреждал: будь осторожнее… Эти деньги ушли как раз для «расфуфыренных», а то им мало…

– Любишь ты философствовать. Артисты, по твоим словам, капустой торгуют или торговали. Другие в переходах метро на гитарах бренчат… Третьи пьют беспробудно. Ты, наверное, был бы в числе третьих, если бы поступил во ВГИК…

– Не знаю…Может, ты и права. Но судьба распорядилась так, что я играл ту роль, которую предоставляла мне жизнь. Верней, действовал так, как диктовало мое внутреннее чувство. У каждого на земле своя участь и – что поделать? – у меня она тоже своя, хотя кое-что в ней принимать не хочется. А ВГИК, Герасимов, Гайдай, другие знаменитости… Возможно, жены и не приходили к ним с разбитыми туфлями, но кто-то из них наверняка приходил с разбитым сердцем… Это посложнее всякой туфли. Кстати, когда я читал стихи на вступительных экзаменах, Герасимов остановил меня на тех словах из есенинского «Черного человека», где говорится о выдержке при самых трудных обстоятельствах.

 Однако Наталья на этот раз, к удивлению Мальцева, долго не унималась…

– Про дом совсем забыл… Шифер сгнил. Как сильный дождь – ручеек с потолка тенькает. А сам дом, как собачонка, на задние лапы присел. Кривой.

– Дом-то, может, и кривой, – с большим раздражением ответил Мальцев, – но что душа у меня не кривая,– это точно. Дом я не делал. Он был казенный. Это теперь он наш. Время придет – будет смотреться, как игрушка…

На этом разговор утих, оставив камень на душе у Кости. Жена улеглась раньше обычного, понимая, что наговорила много лишнего и насчет «расфуфыренных», и насчет дома. А Мальцев походил по двору, отцепил собаку – она, почувствовав волю, выразила радость своим прыганьем. Потом побежала гавкать на других собак, хотя близко к ним не подходила. Однажды ее изрядно покусали – и она стала выдерживать расстояние. Жизнь кое-чему учит и собак…

Пройдя почти все Заборье, Мальцев остановился у ворот запомнившегося ему дома. Возле ворот лежало вразброс много бревен. Может, кто-то их разглядывал, может, когда-то наспех разгрузили…

Он постучал в ворота – никто не подходил. С той стороны не было слышно ни звука.

– Вы кто будете-то? – услышал он голос женщины сзади себя. – Я их соседка. Хозяйка ушла с козами. Она часа два ходит. А хозяин скоро должен вернуться. Он возит в коляске на мотоцикле сено.

– Далеко ли ездит? – спросил Мальцев ради интереса.

– Где там далеко? Травы кругом полно. Это раньше все выкашивали – коров-то сколько было… А сейчас? Да вот и он сам, Виктор Ермолаич.

– Вы по какому вопросу? – осведомился он у Мальцева.

Мальцев показал на бревна, сказал, что как-то ехали вместе на автобусе, и он услышал от своего соседа, что тот хочет строить баню… Бревнам, дескать, пора в срубе находиться, а они все жарятся под солнцем.

– А-а, да, да, я вспоминаю… Тогда я еще работал в обществе охраны природы. Там платили копейки – пришлось уйти. Живем на пенсию, хозяйство помогает: козы, кролики. А бревна… да, немножко, конечно, захрясли, но сделать можно.

Виктор Ермолаич чем-то смахивал на Никиту Сергеича Хрущева: тяжеловатый, небольшого роста, с лысиной почти во всю голову, хотя деловая искра светилась в его глазах.

– Давайте договариваться! – сказал он с пафосом. – Но вы же, наверно, не один. Приходите вдвоем или втроем – и мы что-нибудь скумекаем.

– Мы придем вдвоем и, скорей всего, сегодня же и начнем. Есть какая-нибудь тележка, чтобы бревна перевезти?

– Тележка-то есть, только вряд ли на ней вы что-то перевезете.

– Ладно, посмотрим, – махнул рукой Мальцев, – что-нибудь придумаем.

Плотников в этих местах всегда хватало. Правда, в девяностые годы многие перемерли, но все равно найти их не составляло проблемы. Мальцев знал плотников в других селах, в том числе и у себя, но решил поискать на месте, в Заборье. Первого встречного мужчину он и спросил об их наличии. Мужчина был под градусом и с веселой искринкой в глазах воскликнул:

– Как же, есть, есть! Егоров, например. Мы с ним вчера только разговаривали… Правда, он с одним глазом, но работник, говорят, хороший. А глаз на производстве потерял, да так и… Вон там низенький кирпичный домик, крашеный белой краской, – там его и найдете. Он разведенный… А бывшая жена в четырехэтажке живет.

Мальцев быстро пришел к калитке указанного домика. Но стучать сразу не стал, засомневался: человек все-таки с одним глазом, а он с предложением на калым… Но почему-то вспомнил знаменитого шахматиста Алехина, который с завязанными глазами выиграл все партии у немцев. И Мальцев подумал: один глаз может видеть лучше двух, если человек – мастер.

После этих коротких размышлений он постучал в калитку. Калитка открылась быстро. Вышел мужчина почти такого же роста, что и Мальцев, с едва заметным бельмом или стеклышком в левом глазу. Лет под семьдесят. Однако сила в нем чувствовалась сразу. Волевой, открытый и, как показалось Мальцеву, доброжелательный.

– Здорово! Чего надо? – спросил он не только словами, но и кивком головы.

– Да как сказать? Тут, понимаете, дело одно подворачивается, дело калымное, причем совсем недалеко.

– Надо же, калымное дело… А ко мне недавно приходили. Звали в Борисково. Я родом оттуда. Там кто-то из «новых русских» дом собрался строить, но, как я понял, из кирпича. Я отказался. По дереву я соображаю больше.

– А здесь бревна – как раз для соображения… Я их только что видел.

– А сам-то ты кто такой? Вижу, что не из местных. А на лбу десять или больше классов написано…

– Как это вы подсчитали? 

– А чего тут подсчитывать? Видно, что не дурак и что обмануть не можешь. Все на лице написано. Почему некоторые цыгане могут нутро человека раскрыть чуть ли не сразу? Кого-то обучают, а некоторые без обучения что-то в человеке улавливают. Вот так… Говорим, говорим, а от тебя ни одного матерного слова не раздалось. Антиллигент… Правильно я говорю?

– Смысл правильный, а слово поправить можно. Не всегда и мат обязателен. На работе можно что-то брякнуть… Брякнешь порезче – человек и понимает получше.

– Где работал?

– В Требухине. Сначала лесорубом, а потом – на производстве, причем долго. Но сейчас там почти все развалили…

– И больше нигде не работал?

– Учителем географии, когда учился заочно в пединституте. Потом – семья, дети. Пошел в лес, чтобы хату получить. Топор держать научился, хотя плотником не работал.

– Так… Значит, тебе все показывать придется. Впрочем, это не беда. Беда, когда силы нет у человека. Некоторые все знают, а поработают десять минут – давай им перекур. Так не годится. Недельную работу делаешь месяц… Ну, ладно, пойдем поглядим на калым-то.

 Пришли. Стучать в ворота не стали. Василий Иванович сразу полез на штабель и сразу стал ругаться: «Что за люди? Привезли… Для чего привезли? Сейчас эти бревна – курам на смех. Нажарились, напарились, потрескались. Бей топором в бревно, а оно, как камень. Тьфу! Работать не буду».

Мальцев попытался найти какой-то ход, чтобы мнение у Егорова переменилось. Другого плотника он искать не хотел. Этот как раз для него.

– Василий Иванович, а хозяин меня успокаивал, что внизу они помягче и что аванс он выдаст быстро.

– Ладно, зови его. Как его зовут-то?

– Виктор Ермолаич. Он только что сено козам привез. Человек занятой. Сейчас постучу…

– Стучи. Сначала по воротам, а когда выйдет, по башке стукни, чтоб лес до такого состояния не доводил.

Мальцев, постучав, услышал, как с той стороны ворот Виктор Ермолаич крикнул:

– Калитка-то легко открывается, руку сверху протяни, железку чуть подыми – и она нараспашку.

 А выйдя на улицу, оглядевшись, добавил:

– Это на ночь мы и ворота, и калитку деревянным брусом закрываем. Времена еще не слишком благодатные. Ну что, видели? – Он кивнул в сторону бревен. – Баню все равно надо делать. Четыре на четыре… Сруб, потолок, крыша, все, кроме пола…

– Видели, конечно… – проворчал Василий Иванович. – Прямо из леса привезли. Коз выгоняйте – они сейчас кору обглодают, нам помогут… Как с таким лесом работать? Бобры и те грызть не будут…

– Пришли-то вы вроде сами. Никто не гнал. А с Константином мы давно знакомы… В общем, баня должна стоять в конце огорода. Как туда перебазировать бревна – думайте. Кормежка своя. Цену называйте хоть сейчас.

 – Мы посоветуемся, но у нас есть правило: если в цене сойдемся, то вы должны поставить магарыч – хотя бы по стаканчику.

– Это мы сумеем, это не проблема…

– Давай думать… – обратился Егоров к Мальцеву. – Средняя зарплата у нас какая?

– Не понимаю, – ответил Мальцев.

– Ну, вообще средняя. Говорят же: средняя зарплата по области составляет столько-то…

– Теперь понимаю. Только у доярки она, допустим, две тысячи, а у крупного чиновника – сто тысяч. И как тут делить?

– По уму надо делить. Пенсия у меня, скажем, три тысячи. А у нашего хозяина – пять тысяч плюс три тысячи – у его жены. Получается восемь тысяч. Значит, и берем с них восемь тысяч.

– Математик ты отменный, а не забыл, что у них есть дети? А у детей тоже есть деньги… Впрочем, ты здесь главный. Я вроде помощника.

– Знаешь, Костя, я пришел сюда, честно говоря, выпить. Один раз, другой раз выпьешь – и жизнь вроде интересней. А так – пустыня. Жена не приходит. Без жены тоже плохо. Но вот увидишь: два раза топором стукну – она уже будет знать, что Егоров калымит. Сколько я этих калымов прошел – море. Море вина выпито. А без вина какая жизнь? Как у голого сучка на дереве. Листика и того не видно, чтобы тебя повеселил.

Я даже знаю, что она может сказать при тебе. Не слишком стеснительная. «Как лежит дома, так все у него болит, но про калым услышал – все болезни сразу проходят». Вот истинные ее слова. А ты из-за чего калымить пришел?

– Не знаю, как и сказать…

– А чего тут таить? Что на сердце, то и говори. Язык-то не причем. Говорят: язык длинный, язык короткий, без языка… На самом деле – в мозгу все языки: длинные, короткие. Че молчишь?

– Опять думаю. А впрочем, чего таить? Из-за туфли пришел калымить…

– Из-за какой туфли? Причем тут туфля?

– Притом. Подошва у туфли отвалилась, а у нее, моей жены, туфли одни. Вот она и спустила на меня кобеля…

– Да, не шибко ты ее одеваешь, хотя платят мало, да и то кое-как. Что ж делать? Ей на работу завтра?

– Ну да. На сегодня она отпросилась. В сапогах вряд ли пойдет…

– Придется самому сходить к своей. Она ведь раньше главбухом работала. Смазливая. И хахаль нашелся из начальства. Барахло, туфли – все это у нее было. Может, что-то и осталось.

– Сходи, если не слишком трудно. Размер тридцать седьмой. Летнее-осенние или летние. Аванс будет – сразу же возьму.

В это время появился хозяин.

– Ну, что? Какая цена?

– Девять, – сказал Василий Иванович.

– Пусть девять. Но сделайте хорошо. Ясно? А бутылку поставлю, когда день закончится. Бревна все-таки надо переместить туда, где они и должны находиться. И далее: действуйте сообразно вашим умениям. Я пока отлучаюсь.

И Виктор Ермолаич, показав Мальцеву хрущевскую походку, скрылся за воротами.

– Слушай, Костя, как интересно он говорит: «действуйте сообразно вашим умениям», «бревна надо переместить туда, где они и должны находиться». Как будто он в своем мозгу читает канцелярские бумажки.

– Василий Иванович, а ты не заметил, что он смахивает на Хрущева.

– Черт с ним. Пусть смахивает. Давай перетаскивать или, верней, давай перекатывать бревна. Надо сделать коротыши. Только чтобы они были гладкие. Далее: веревкой цепляем бревно за горло и тянем, как тушу. Только коротыши надо подставлять вовремя, иначе бревно упадет на землю. Понял?

– Наука не очень хитрая.

Работу сделали часа за два.

– Теперь, – сказал Василий Иванович, – надо бы сделать нижний венец. А для этого найти хотя бы четыре путных бревна. На них и будем огород городить. Я всматриваюсь, всматриваюсь, а путных бревен не вижу. Все они какие-то психованные. Смотри и ты. Два глаза – два алмаза. Один глаз на лице – сирота. Его беречь надо, а я частенько без очков работаю.

– Вот это бревно, – сказал Мальцев, – не такое извилистое или, по-вашему, не такое «психованное». Еще два таких – и материал готов.

– Твой «Никита Сергеевич» про предбанник ничего не сказал. Может, забыл. Нам-то легче коробку сделать – четыре стены, а если с предбанником, то возни побольше. Впрочем, врубить пятое, когда их четыре, – не проблема

Егоров торопился и отрывисто командовал, что нужно делать. Измерили диагонали между концами бревен. Венец положили вполне горизонтально. Благо: рядом была груда кирпичей, которые подкладывали по мере необходимости.

– А вот и хозяин с бутылкой, – с улыбкой произнес Егоров.

– О, – сказал Виктор Ермолаич, – я смотрю, работа у вас закипает.

– Закипает, – согласился Василий Иванович, – а кипеть будет завтра. Тут мы одну вещь не уяснили. По-моему, вы не сказали про предбанник. Мы поняли так: сделать четыре стены, а предбанник, вероятно, из досок вы сделаете сами.

– А пар-то сквозь доски проходить будет? – настороженно спросил хозяин.

– Как сделаете, – нехотя ответил Егоров.

– Нет уж, делайте с предбанником…

– Но тогда получается не четыре стены, а пять, – твердо сказал Василий Иванович, – а если пять, то тогда нужно или прибавлять в оплате, или что-то убавлять в работе. Например, пол и потолок вы можете сделать сами, а перерубы с потолочными балками мы приготовим. Как вы?

– Как я? Я хочу, чтоб у меня все было сделано.

– А я хочу, чтоб у меня снова два глаза было и чтоб на лице тридцать лет жизни светилось. Ну, так как?

 «Никита Сергеевич» огляделся по сторонам, посмотрел на бревна, на валяющиеся кирпичи, о чем-то подумал, поставил бутылку на кирпич и сказал:

– Будь по-вашему! Делайте с предбанником без пола и потолка… Но я надеюсь: эта бутылка не послужит поводом к дальнейшему злоупотреблению… Понимаете?

– О, как не понять? Выросли не в Америке. Я – в Борискове, Костя – в Требухине… Так что за ваше здоровье!

Когда хозяин удалился, Егоров произнес: «Пусть она послужит поводом для дальнейшего употребления…». Выбросил только слово «зло». А когда выпил, неожиданно сказал:

– Костя, а знаешь, почему я ее не убил?

– Кого не убил? – насторожился Мальцев.

– Свою жену. Ведь это же негодяйство: меня «дорогого, милого», как когда-то она меня называла, к черту, а гориллу из начальства – к себе, в постельку. А? Как ты на это смотришь?

– Неважно смотрю. Только я не знаю ваших отношений… Вообще блуд и на телевидении, и в газетах у нас обставляют розами, а надо бы дерьмом… Церковь старается, но пока успехов у нее мало.

– Но я не договорил. Мой сын еще сидит в тюрьме, хотя скоро ему выходить… Радоваться бы! Но, честно говоря, я не слишком радуюсь. Ездили к нему – он давно чахоточный. Кто за ним будет ухаживать, как не мать? Но я вспомнил о нем еще тогда, когда в груди у меня все переворачивалось от… Понимаешь? И я сказал такое ее хахалю, что дорогу к ней он забыл навсегда. Правильно?

– Правильней некуда. Но я бы просто ушел, если бы случилось нечто подобное у нас.

Мальцев посмотрел на Егорова, в котором заметил одобрение своей мысли. Время ли меняет людей или душа человеческая преображает их ум – бог весть!

– Слушай, Василий Иванович, а туфли, туфли? Допиваем и пойдем. А то, не дай бог, они на помойке окажутся.

– Не окажутся. У нее они, как приданое. В чемоданчике хранятся. Она говорит: «На всякий случай». И правильно говорит. А идти туда – десять минут…

    Действительно, дошли очень быстро. Мальцева подстегивало желание узнать, есть ли подходящие размеры для Натальи, и посмотреть на бывшую жену Егорова, к которой у него наверняка сохранялось чувство. Ну, мало ли что в жизни может произойти? Впрочем, чужую беду легко руками развести, а к своей – ума не приложишь.

Наконец, Егоров постучал в дверь хорошо знакомой ему квартиры. Сначала – тишина. Он постучал повторно. Раздался сонный голос: «Кто?»

– Маша, это я, Василий. Тут мы работаем с одним приятелем… Да открой – все узнаешь.

Дверь открывалась, сопровождаемая не очень приветливым голосом:

– Опять калым, опять бутылки. Все это мне давным-давно надоело. Что случилось? Какая проблема?

Заговорил Мальцев:

– Простите, как вас по имени – отчеству величают?

– Мария Николаевна. А вас?

– Меня – Константин, Константин Родионович… Мы с вашим супругом… мы с Василием Ивановичем строим сруб у Виктора Ермолаича…

 Мальцев немного замешкался, размышляя, каким же образом перейти к женской туфельке.

– И вот… у нас разговор зашел о трудной женской доле…

Мария Николаевна сразу заметила смущенность Константина, в которой чувствовалась недосказанность, и пригласила к столу пить чай.

– Проходите. Чай – это не бутылка. С чая человек не распоясывается.

Она действительно была миловидной, но, по мнению Мальцева, таких женщин в России наберется очень много. Лицо круглое, глаза добрые, небольшой нос.  

– Трудная женская доля… – вздохнула она. – Когда-то я учила стихи Некрасова в школе:

В полном разгаре страда деревенская.

Доля ты русская, доля ты женская!

Мальцев тоже попытался что-то вспомнить, но в ритм, в размер слова не укладывались, и он чувства Некрасова стал передавать прозой:

– Да, и в горящую избу войдет, а посмотрит – так, пожалуй, не только рублем подарит…

Марии Николаевне понравилось слово «пожалуй» – и в ее глазах пробежала веселая искорка.

– Мне самому как-то… Пусть Василий Иванович скажет, зачем мы пришли…

Мария Николаевна сразу напряглась: ей показалось, что сейчас попросят в долг деньги или намекнут насчет выпивки… Но когда Егоров выпалил: «У жены Кости туфля развалилась, если можно, то посмотри…», – у нее сразу гора с плеч свалилась.

– Ой, это дело поправимое. Какой размер-то? Тридцать седьмой, но можно на размер больше… Поняла.

Через некоторое время она уже держала две пары летних туфелек, вполне удобных для ходьбы. Она предложила выбрать одну пару, и Мальцев почти наугад взял две туфельки. Он сказал, что вернет их, как только жена купит себе туфли.

– Нет-нет, – чуть ли не испуганно возразила она, – мне кажется, ношеные вещи вообще не возвращают. Пригодятся. Все это – не мелочи жизни, хотя и кажутся мелочами. На работу босиком не пойдешь. Вот и весь сказ.

Мальцев, как мог, поблагодарил за чай, за добрые слова, за туфли и попрощался.

Домой он добирался чуть ли не рысцой. Утренний Мальцев, подавленный, уязвлявший себя недобрыми словами, в нем исчез. Вместо него дышал человек, уверенный в том, что завтра-послезавтра жизнь повернется в лучшую сторону. Да и побыстрей хотелось порадовать жену, а вместе с ней и младшего сына, который сразу чувствовал какой-нибудь неполадок в семье.

В детстве именно так он торопился домой, чтобы порадовать мать пойманной рыбой. О, как права Мария Николаевна, сказавшая, что туфли – далеко не мелочь, как и многое другое, из чего строятся радости жизни!

Более-менее Костя пришел в себя уже на узкоколейке, куда свернул почти машинально, потому что местные дороги-тропинки знал наизусть, как знает их хороший охотник. В лесу он всегда смотрел в небо, какой бы ни была погода. Было сумрачно, и в небе слабо светилось несколько звезд, словно бы заблудившихся и пытавшихся найти дорогу. А нашел ли он свою дорогу, которая предназначена ему судьбой?

Медленно двигаясь, он вспомнил разговор с историком, который надеялся, по совету врачей, продлить жизнь, вдыхая побольше целебного воздуха. Мальцев подумал: а сам-то историк, без совета врачей, не мог уяснить гораздо раньше, что общаться с лесом, с лугом или с небом, не загороженном домами, нужно почаще? Тем более он наверняка знал мифы и легенды древней Греции, древнего Рима, тамошних врачей, которые были не глупее теперешних. Впрочем, жизнь сложнее всяких легенд и мифов, и нельзя ставить знак равенства между жизнью теперешней и тогдашней.

Дома, когда жена примерила принесенные туфли, стало почти празднично: туфли не жали и не были слишком свободны. Мальцев пообещал: как только получит деньги – и для матери купит туфли, и для сына в школу. «Пап, а когда получите?» – спросил младший сын Илюша. – «Скоро, сынок, скоро».

Заснул он в эту ночь сразу. И приснился ему не плотник с одним глазом, а режиссер Герасимов. С каких краев он явился? Бог весть! Но явился и стал осматривать сделанный Мальцевым с Егоровым сруб.

– Зачем вы это делаете? – искренне удивился Мальцев.

– Зачем? Странный вопрос. Это, дорогой, моя работа, причем работа длительная. Кино за один присест не делается. Кино – это жизнь, и чем больше жизни в нем, не придуманной, а правдивой, тем больше доверия к нашей работе со стороны зрительского сердца. А сердце, как солнце в небе, – как раз и есть двигатель жизни…

– Да, но причем здесь наш сруб? Какое отношение имеет он к вашей работе?..

Герасимов резко перебивает:

– Вы жизнь в него свою вкладывали? Труд, кровь, пот, нервы, мысли, а? Материал был податливый?

Костя был ошеломлен этими вопросами. Они попадали в самое сердце. Оно разрасталось, и готово было разорваться. Он снова увидел себя абитуриентом перед грозным Герасимовым.

– Материал? Разве он податливый, когда бревна, по выражению моего напарника, «психованные». Бьешь по ним, а они бьют по тебе…

Мальцев понемногу стал соображать, к чему клонит знаменитый режиссер.

– А люди в «Тихом Доне» податливые? Война, особенно гражданская, делает их психованными. Мелихов, рубленый-перерубленый, – он податливый? А другие?

 Герасимов замолчал и стал прохаживаться вокруг сделанного ими сруба, похлопывая то одно бревно, то другое. И лишь один раз заметил:

– Бревно заметно выпячивает, как живот у беременной женщины…

– Хорошо, что выпячивает: жизнь будет. Главное, чтоб холод не пропускало.

– И то правильно, – согласился Герасимов.

 И Мальцев решил задать последний вопрос: 

– Скажите, почему вы остановили меня на словах Есенина из «Черного человека»:

В бури, в грозы, в житейскую стынь,

При тяжелых утратах и когда тебе грустно, –

Казаться улыбчивым и простым –  

Самое высшее в мире искусство…

– А сами вы как думаете?

– Я думаю, что это лучшие слова в «Черном человеке». Мне кажется, годятся они для всех эпох. В них, на мой взгляд, выражена запредельная сущность человека.

– Почему?

– Потому что при сверхтяжелых обстоятельствах, когда в самом себе находиться почти невозможно, мыслящий человек находит единственный выход: «казаться улыбчивым и простым». Таким многое прощается. И тогда тяжелая книга вроде «Тихого Дона» приходит к людям и облегчает им жизнь.

– Мысль хорошая и, по-моему, правильная.

С этими словами он проснулся, радуясь тому, что выспался. В окна едва процеживался свет солнца, говорящий о новой жизни и предстоящей работе. Мальцев почувствовал, что камня на сердце нет, что оно легкое, как в детстве. Хорошо, что детство его передалось другому человеку: младший сынишка сейчас пойдет в школу. А ему самому надо из неподатливого материала делать податливый, причем так, как говорил режиссер Герасимов. Но, возможно, плотник Егоров выше этого режиссера в понимании некоторых вещей, потому что все делает своими руками, а тот работает головой.

На этот раз он, наскоро поев, вывел из сарая велосипед и, оглянувшись на крыльцо, где его провожала взглядом жена, поехал в Заборье. Наталья всегда, когда отношения у них были нормальные, выходила на крыльцо или на дорогу, в очередной раз смотря, как ее Костя опять отправляется по своим делам.

Приехав, Мальцев услышал от хозяина:

– А ваш минут тридцать уже возится – что-то делает. Видать, беспокойный.

Подойдя, Костя увидел, как Егоров острым настругом снимает черноту с одного бревна.

– Вот тебе и наструг. Я им лет двадцать работаю. Ручки расшатались, но они не мешают… Двигаются, как живые, – я к ним привык. А лезвие – не лезвие, а чудо. В середине сточено вовнутрь – получилось вроде маленькой косы – так оно больше забирает. У тебя наструг другой. Он поновей, но строгать им будешь помедленнее. А вообще каждый мастер для себя приспосабливает инструмент. У хорошего мастера инструмент – отчасти его душа. Вот так. Нам, Костя, сегодня обязательно надо положить два венца, чтобы аванс получить. Я уже пообещал своей, что приду кое с чем… Понимаешь, чай чаем, но разговор за ним не очень клеится. Не знаю, как у тебя, но у меня так.

– От состояния души, наверное, многое зависит. Бывает, что и чай лучше вина.

– Бывает… Но давай очищать бревна от черноты. Она, как грех на душе, не дает покоя. Восемь бревен для двух венцов надо очистить… Эх, свежая сосна – благодать! Где лопатой, где настругом – работа идет. А под солнцем без дождя постоит – она вообще золотой делается.

– Слушай, Василий Иванович, а почему восемь? Про предбанник забыл? Придется, как я понимаю, врубать еще три бревна.

Егоров сразу поник… Видать, разговор с Марией, горячий или холодный, вышиб у него вчерашний разговор с «Никитой Сергеевичем».

– Да не расстраивайся. Ты – молодец. До меня уже козлы сделал. А хозяин, когда я приехал, тебя похвалил – беспокойный, говорит, ответственный.

– Хозяин меня ни хрена не знает. Я бываю всяким – в душе и ворон каркает, и соловей поет. А иной раз только ворон и проживает – самому от него тошно. А куда денешься? Работу делать надо, работой и живем. А в один присест она не делается.

При этих словах Мальцев чуть не вздрогнул. Не перевоплощенный ли Герасимов перед ним стоит? Он даже хотел рассказать про сон, но не стал: слишком сурово и решительно был настроен Егоров. Потом, потом…

– Слушай, Василий Иванович, мы ведь будем вырубать пазы. Так вот там, где дерево будет вырубаться, зачем черноту снимать? Нам дорого время. Да и жара сегодня ожидается… Это по свежему дереву черту провел – вроде все нормально. А кора содралась – линия потерялась. Так?

– Так. Хотя не всегда так. У меня с утра сумбур в голове – разговор был вчера не совсем нормальный: и про сына, и про жизнь… Между прочим, ты ей понравился: она сказала про порядочность… Ладно, давай работать.

Егоров, когда находили нужное бревно, быстро и ловко проводил черту там, где это нужно. Затем бревно переворачивали, закрепляли с помощью скоб. И он опять-таки уверенно вырубал паз. Мальцев вовсю старался, но все равно отставал, хотя пот с него лился градом.

Солнце палило нещадно. И в какой-то момент Мальцев стал сравнивать удар топора по бревну с ударом веника по телу в очень жаркой бане. Дерево поддавалось неохотно. Разговоры в это время были очень короткие, но дельные. В самом начале работы, когда Егоров встал над бревном, как, возможно, палач в петровскую эпоху вставал над своей жертвой, Мальцев на расстоянии почувствовал его природную силу. Сила эта тут же себя подтвердила – топор вошел очень глубоко в нужное место и через мгновение солидный кусок дерева, как зверек, выскочил оттуда.

– Не глубоко ли берете? – неожиданно для себя спросил Мальцев. И сам удивился нелепости своего вопроса. Даже ответа стало ждать неудобно. Но ответ раздался:

– Запомни на всю жизнь, Костя, что «глубоко» – это не мелко. Будешь этому следовать, нигде не потеряешься.

В другой раз он посоветовал: «Костя, я вижу, ты осторожничаешь, словно боишься дерева. Ты его не бойся, пусть оно тебя боится. Когда такой момент придет, можешь сказать, что ты плотник».

Каждое бревно делилось пополам. Одну половину вырубал Егоров, другую – Мальцев. Однако Егоров, вырубив свою, шел к Мальцеву – кое-где в пазу что-то поправлял. Потом сказал:

– «Губу» больше не оставляй. Убрать ее – секунда.

Мальцев удивленно на него посмотрел… Тогда он объяснил, что «губа» – это небольшой бугорок дерева, который остался не вырубленным и который мешает бревну уютно улечься. Иначе бревно снова приходится переворачивать, а в иных случаях – по нескольку раз.

Мальцев все понял. Однако по-настоящему понял тогда, когда сам находил причину, из-за которой оно «капризничало». Он присмотрелся и стал вырубать паз несколько покруче, чем прежде… В результате работа пошла более-менее гладко. К вечеру они сумели положить два венца.

– Черноту уберем после, – сказал Егоров. – В ней и короеды могут быть, и червячки… Сейчас главное – аванс получить. Иди к хозяину. Он твою порядочность, как и моя жена, видит на лбу и, значит, доверяет. Проси три тысячи. По полторы. Пока хватит.

Приняли Мальцева гостеприимно:

– А, Константин! – сказал Виктор Ермолаич. – Вы – молодцы. Жара. В тени-то не по себе… А они, смотрю, почти без передышки рубят…

– Да, сегодня не холодно было… У нас просьба, Виктор Ермолаич: аванс бы небольшой получить, а то денег – кот наплакал.

– А твой напарник не загудит?

– Не знаю, не должен… Но даже если «загудит», то ненадолго. Я все равно завтра приеду. Три тысячи сможете?

– Ладно. Я на вас надеюсь. Не подведите…

Когда Мальцев вернулся к Егорову и все рассказал, тот довольно улыбнулся. Пообещал, что завтра если и придется опохмелиться, то совсем немного.

А Мальцев вывел велосипед на улицу, устало на него залез и так же устало поехал в Требухино.

Приехав, положил деньги на стол, сказал, что могут взять туфли, что работа идет успешно, и, поев, лег на диван. Он подумал о Герасимове, о плотнике, о его сыне: «За что ж его посадили?» – и заснул. Герасимов на этот раз во сне к нему не явился, хотя Мальцев хотел задать еще один вопрос.

Утром все тело у него болело. Работа на износ, с желанием не отстать от напарника, причем на жаре, сказывалась на всем теле. И, вспомнив, как томила его жара, он взял большой термос с чаем, какие-то продукты, которые он не разглядывал – все готовила жена.

В Заборье он приехал если не бодрым, то близким к этому состоянию. Езда на велосипеде благодатно разогнала кровь по всему телу – оно почти не болело.

Мальцев, открыв калитку, поставил велосипед во дворе. Пришел к месту работы, однако, там никого не нашел.

«Загудел, – подумал он. – Неужели встать не может?»

Время шло, но Егоров не являлся. Мальцев походил вокруг «психованных» бревен и не знал, что же дальше делать. «Он ведь хотел к своей пойти, причем не пустым, – опять подумал Мальцев. – Надо все-таки дойти до этой квартиры, узнать, в чем дело».

И он пошел к четырехэтажке, нашел нужную квартиру и сначала очень легко постучал, надеясь, что его услышали. И лишь минуту спустя нажал звонок.

– Кто? – почти сразу ответила Мария Николаевна.

– Здравствуйте, это Костя, вот не знаю, где сейчас Василий Иванович. На работе его нет.

– Я тоже не знаю, – ответила Мария Николаевна, открыв дверь. – Верней, догадываюсь, где он находится: скорей всего, у себя, в белом домике, – или пьяный, или с большого похмелья. Вчера пришли бы вместе – сейчас бы его не разыскивали.

– Но ведь он собирался сам – не маленький. Даже торопился, чтоб успеть…

– Торопился, чтобы выпить. Дружки, наверное, встретили… Сходите туда все-таки.

Мальцев, попрощавшись, отправился к домику, где они впервые встретились. Он открыл калитку, которая, судя по всему, не закрывалась. Прошел немного и… увидел Василия Ивановича, который сидел на самодельном унитазе. Внизу унитаза, вероятно, была яма. Хмурый, ушедший в себя и не похожий на себя, он не проговорил ни слова Дитя дитем.

– Я подожду тебя там, на лавочке, – сказал Мальцев и пошел обратно к калитке, за которой и находилась лавочка. Ждал он недолго. Вскоре показался Егоров. Он, кряхтя, подошел к лавочке, грузно на нее опустился и стал, как перегар, выдыхать слова:

– Понимаешь, пронюхали мои дружки-то… как, не знаю…

– У них что – нюх особенный? Может, ты все-таки заходил куда?

– Да… Искал самогонку… Ее, считай, перестали гнать. Продают суррогат, который «максимкой» прозвали. Хотя я нашел самогонку-то… так бы все нормально, но мне, дураку, приспичило выпить на месте.

– Из этого «приспичило» получилась му́ка, а не мука́, – сказал Мальцев, делая ударение в слове «мука» то на первом слоге, то на втором. – Для своей-то надо было хорошее вино взять…

 – Я так и хотел: себе самогонку, а ей винцо… Задним умом мы богаты. Сегодня я не работник. Если хочешь, поработай один. Там надо кое-какие бревна раздвинуть. Возьми рочаг и раздвигай. Наструги лежат под нижними бревнами. А если не хочешь, поезжай домой. Дома дел тоже хватает.

– Василий Иванович, завтра постарайся прийти. Я привезу пару бутылок пива на всякий случай… Надо доделывать. Сегодня не надо слишком-то.

– А у меня, Костя, на «слишком» и денег нет. Хорошо еще, что долг вчера один отдал, а так бы…

– Ну, ладно, выздоравливай. Завтра приеду как можно раньше. Все должно наладиться.

Когда Мальцев пришел к срубу, у которого прохаживался Виктор Ермолаич, то услышал чуть ли не хвастливые слова, в которых все равно чувствовалась горечь:

– Что, Константин, не пророк ли я? Загудел твой напарник, загудел… А его сразу видно, что он человек гудежный.

Но Мальцев возразил:

– Человек он хоть и гудежный, но в смысле работы очень надежный. Топор в его руках, словно игрушка… Завтра должен появиться. Я с ним говорил. Для меня тут кое-какая работа есть. Возьму рычаг и некоторые бревна пораздвигаю. Кстати, мой напарник иной раз говорит на борисковском диалекте. Рычаг называет «рочагом», пшеницу «пашеницей» и так далее. Это даже интересно. Но главное: он дело знает. Хотя сосна не первой свежести, но мы будем делать так, чтобы она выглядела, как новая.

Мальцев умышленно наполнял слова высоким пафосом. От этого не только в хозяине, но и в нем самом поднималось настроение.

– Это хорошо, что вы, Константин, так о напарнике отзываетесь. Но знаете пословицу: «Делу – время, потехе – час». Хотя, представьте, я все равно вам верю. Работайте. А мне за сеном пора отправляться.

Мальцев поработал немного настругом, но сплошная чернота бревен наводила на него тоску. Одному работать не хотелось. И он отправился домой.

На следующий день он выехал из дома раньше обычного, надеясь, застать Егорова в его жилье или во дворе, где он, разведя костер, сиживал, ожидая, когда сварится какая-нибудь пища. Для этого у него были свои приспособления. Однако дома его не оказалось. Темные мысли, охватившие Мальцева, внезапно сменились светлыми, когда он увидел Егорова, понуро сидящим на одном из бревен. Он тупо глядел в землю, что-то вспоминая или просто так, чтобы прошло время.

– Не спалось, – сказал он, увидев Мальцева, – бродил туда-сюда, туда-сюда. Никуда не ушел. Вот, жду…

Мальцев молча подал ему бутылку пива. Тот ее залпом выпил и сразу заговорил:

– Пиво сейчас не то, что раньше, но все равно алкоголь есть… Нахлебаешься всякой дряни – потом мучаешься. Одна женщина – царство ей небесное! – хорошую самогонку гнала, а теперь… сахар дорогой. Вот если бы Путин, скажем, цены на вермишель или макароны поднял, а на сахар бы снизил, тогда бы, может, и самогонки больше стало, хотя вряд ли… Самогонка – это волокита.

Мальцев, когда услышал про вермишель с макаронами, внутренне рассмеялся, но сказал почти серьезно:

– У Путина есть заместители, которые лапшой, макаронами, гречкой занимаются… Времени у него на все не хватит…

– А все равно, Костя, к нему идут – кто с чем.

– Так к кому же еще идти, если он главный? Слава богу, он не пьющий, не в пример предшественнику….

Егоров хотел что-то сказать, видимо, возразить, но Мальцев рукой показал на бревна:

– Надо черноту с них, как грех с души, снимать. Трудно, но возможно. Не зря люди идут в церковь, чтобы покаяться.

Услышав про церковь, Егоров заметно оживился:

– Про церковь я тебе потом расскажу. У нас, в Борискове, церковь хорошая…

Работа у них двигалась, но не так усердно, как вчера. К обеду был готов еще один венец.

Жара не спадала, и это усложняло работу. Наконец, Мальцев услышал то, что и собирался услышать:

– Давай бутылку, а то она в моем мозгу светится, как маяк.

– Этот «маяк» не дает с курса сбиться, – ответил Мальцев, подавая бутылку.

– Мой корабль с курса уже не собьется, потому что берег близок – рукой подать.

Он снова залпом выпил бутылку, и опять его потянуло на разговор.

 – Вроде «Жигулевское» и в то же время не «Жигулевское». Этикетки разные наклеят, а пиво одно.

– Пиво как пиво, – возразил Мальцев. – В жару оно идет – дай бог!

– Костя, ты сколько лет языком молол? Тобой сказано, что учился заочно в институте и работал в школе.

– Если сказано, значит, так и было. Молол-то? Совсем немного – года два… Ушел, чтоб язык не испортить… Но если ты считаешь, что «молоть» языком проще, чем топором махать, то это не совсем так. Надо и предмет знать, и артистом чуток быть, и не подавать повода для насмешек… Ученики все чувствуют. Давай работать, а то мы стали вроде черепах…

В этот день Егоров работал без огонька, постоянно ворчал, ругал бревна, как будто они живые.

– Надо было брать с хозяина больше. Мы не каторжане – бросим и уйдем…

– Василий Иванович, ты ведь опытный плотник, уж кому, как не тебе знать, сколько надо было брать.

– А я в этих делах – тюфяк. Меня всегда ругали за то, что не умею договариваться.

Мальцев стал понемногу раздражаться, предполагая, чем может закончиться их работа, если Егоров действительно уйдет.

– Есть пословица, которую ты хорошо знаешь: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж». В работе, как и в жизни, – поменьше слов и побольше дела. Следующий аванс будем брать, когда последний венец положим. А дальше – видно будет.

По утрам Егоров опять стал приходить раньше Мальцева и всегда что-нибудь делал. Работали дружно, разговаривая только по делу. Но за чаем, которым Мальцев стал потчевать Егорова, он иной раз расслаблялся: давал волю чувствам. А когда говорил, казалось, говорил сам с собой:

– И зачем, дурак, стрельнул? Ну, попугал бы того, у кого хотел деньги взять, и все. А то стрельнул и ранил… Теперь – туберкулезник.

Это он жалел сына, за которым плохо смотрели. Стал пить, а где вино, там близко и преступление.

В другой раз он говорил о гармошке, на которой играл в юности. Девки, по его словам, к нему гурьбой шли. Только выбирай. Вот он и выбрал одну из них. Мальцев, конечно, пожелал послушать его игру, но только тогда, когда закончат работу.

Однажды, воткнув топор в «психованное» бревно и выразившись крепко матом, он послал Мальцева к «Хрущеву», чтобы Костя взял рублей триста в счет аванса, а то, дескать, жрать нечего. К Марии Николаевне он упрямо не шел. «Вот получим деньги – тогда, пожалуйста, вместе сходим. Я там на гармошке сыграю».

Виктор Ермолаич опять был гостеприимен. Он зорко наблюдал за работой и был доволен, хотя сруб в единое целое не был еще собран. Деньги Мальцев получил без всяких назиданий и предупреждений. Тот, в свою очередь, спросил его насчет мха. Дескать, уже завтра после обеда они будут класть венцы на мох. И его потребуется много.

– Хватит! – уверил он Мальцева.

Отдав деньги Егорову, Костя опять забеспокоился насчет договора:

 – Венцы-то на мох мы положим, а вот пробивать его кто будет? Мы или же они сами? По этому поводу ничего не говорилось… Давай сделаем так: на мох мы положим, а заикаться насчет пробивки вообще не будем. Да и крышу надо срочно делать, иначе дождь подпортит картину: мох расползется – соплями будет висеть.

– Правильно. Но меня другое волнует. Посмотри, что осталось-то… Последний венец накрывной, на него подстропильники кладутся, а у нас бревен – шаром покати. Гнилье. Ну, два бревна, да и то… Что делать?

– Что делать? Рядом лес. Два сухостойных дерева найдем – нам хватит. А хозяин пусть скостит и эти триста, и добавит рублей двести… На чем везти? Придется на велосипеде. Руль и седло – вот и место для бревна, даже для двух. Веревкой свяжем. Я спереди веду, ты сзади поддерживаешь – красота. Потеряем, правда, часа два или три, зато гнилье класть не будем.

Так и сделали. Нашли деревья, распилили на части и, взяв топоры, стали обрубать сучки. В какой-то момент Мальцев то ли задумался, то ли заторопился, но топор, соскользнув с сучка, ударил его по ноге ниже колена – не сильно, но достаточно для того, чтобы кровь хлынула…

– Ты это, – расстроенно сказал Егоров, – это… мочу – в ладонь и сразу плесни на рану. А я пойду, поищу подорожник. Папоротник – не то, но пока зажимай папоротником.

Минут через пять Мальцев уже прижимал подорожник к ране – до тех пор, пока кровь не перестала течь.

Они перевезли, как и было задумано, бревна на велосипеде. Мальцев, хотя и прихрамывал, но боль была небольшой. Одна беда: заднее колесо после перевозки оказалось спущенным. Как ни старался он объезжать мусорные кучи, а край леса был ими завален, – все равно на что-то острое напоролся.

– Бардак везде, – произнес Егоров, глядя куда-то памятью, – цены в магазинах разные, одному можно строиться, другому – дуля. Раньше все знали: труд – это главное, а сейчас обмани, укради, выиграй – и ты герой. Сталин нужен… Коров-то сколько перебили в селах – ужас. И я не слышал, чтоб кого-то поймали…

– Ты Паустовского читал? – спросил Мальцев, зная, что Егоров его не читал. – Так он пишет, как в Мещере коровы с колокольчиками паслись, чтоб хозяева, в случае чего, их по звуку находили. Удивительно – никто их не трогал.

– Про Паустовского я слышал, про его тропинку, хотя не верю, что это его тропинка. Тропинку делали люди, а он, наверное, часто по ней ходил. Вот и назвали его именем. Как же: писатель! Но кто леса не знает, о чем с ним говорить? У нас, в Борискове, жил один писатель. Фамилия – из головы выскочила. По-моему, писал про царицу, которая когда-то туда приезжала и прихватила с собой жениха из местных. Легенда, а в легенду можно полпуда вранья втиснуть. Я-то пил с этим писателем. Говорун невозможный… Сидел в свое время за что-то. Вроде бы за то, что языком ляпнул не так, как надо. Прихрамывал, ходил с костылями, а недавно кто-то сказал, что он умер.

А фамилия… Да, вспомнил – Тишков Анатолий Иванович. Жена его всегда поддерживала, когда он говорил. Симпатичная, шустрая… Не знаю, жива ли…

– Василий Иванович, ты про Сталина упомянул. А не забыл те времена? Налоги, налоги… Ни паспорта, ни денег, а налоги платить надо.

– Как мне забыть-то, когда я сам намаялся?... Все рассказать, так… Говоришь, налоги. К одному инвалиду пришел налоговый агент, дескать, плати – у тебя на огороде куст какой-то растет. Так он этого агента костылем ударил. Все думали: завтра его загребут, но обошлось – не стал этот агент на него заявлять. Время было тяжелое: мясо сдай, молоко сдай, яйца сдай, а как жить – хрен его знает… Но в лесу был порядок: пилили только зрелые деревья, молодняк не трогали, поэтому все ягодные места оставались целыми. Ну, заговорились… Топоры нас заждались. Завтра получим аванс, пойдем к моей, там и наговоримся. А ты вроде свата будешь.

– Уж я постараюсь тебя сосватать…

Завтрашний вечер приспел очень скоро. Утром Мальцев сменил камеру в заднем колесе. Благо – была другая. А перед этим промыли его рану, залили прополисом и забинтовали. О ноге он уже не тревожился.

Днем работа шла, как по маслу. А когда положили на мох последний венец, Егоров дал волю чувствам:

– Представляешь, через какое-то время нам покажется, что сруб сам по себе вырос, что мы его не ставили, что пот, кровь, нервы, – все это было не наше. А крышу надо побыстрей сделать. Здание без крыши, что человек без головы. Крыша будет маленькая, но хорошая.

Мальцев в этот раз не вздрогнул от слов Егорова, хотя сон вспомнился ему сразу, но рассказ про сон он оставил на потом.

Виктор Ермолаич опять спокойно выдал деньги, согласился с доводами Мальцева насчет привезенных бревен, но все-таки хотел спросить:

– А не…

– Нет-нет, – перебил его Мальцев, – я постараюсь, чтобы кутеж не состоялся…

Через какое-то время Мальцев с Егоровым были уже в магазине. Егоров взял бутылку портвейна, а для себя четвертинку. Мальцев – две шоколадки: одну – для Марии Николаевны, а другую – в семью. Подумав, взял для сынишки конфет. А Егорову отдал половину стоимости вина, потому что за их согласие, сказал он, выпьет только вино.

Велосипед пришлось поставить в подъезде, мало ли что… Она их ждала и, увидев Василия Ивановича, выразила удивление:

– Я впервые вижу, чтобы он, получив калымные деньги, пришел ко мне абсолютно трезвым.

– Это хороший мостик к обоюдному согласию, – поспешно заговорил Мальцев. – А это вам шоколадка за внимательность и сердечность… Туфли оказались как раз для нее…

– Ой! – тепло сказала она. – Я и не помню: дарил мой-то мне шоколадки когда-нибудь…

А Егоров уже выставил бутылки. Причем снедь вокруг них расположилась быстро – Мария Николаевна все приготовила заранее.

– За что ж пить-то? – спросил Егоров. – Хотя и знаю за что: за жизнь, не совсем удачную, но все-таки жизнь. За то, что жить вместе лучше, чем порознь. За сына, который скоро приедет…

– Наверное, за все доброе и хорошее, что может быть в жизни, – ответил Мальцев, вспомнив, что его Егоров назначил быть «сватом». 

Когда выпили, слова стали гулять совершенно свободно от одного человека к другому. Распахнула душу и Мария Николаевна. Она вспомнила молодость, Борисково, посетовала на то, что все быстро проходит.

– Мой-то – он ревнивый. Наслушался сплетен – вот и получился раздор… – не слишком уверенно проговорила она.

– По-моему, раздор – это молчаливая ссора, когда люди разошлись, а внутри себя продолжают ссориться, – снова стал говорить Мальцев. – Но сначала она костром вспыхивает, и загасить ее бывает трудно. А вообще, правильно говорят, что одно полено и в печи не горит, а два – и в поле не гаснут. Вот и давайте выпьем за то, что в поле не гаснет…

– Мария, а ты помнишь Тишкова? Они ведь давно переехали в Рязань. Там, говорят, дом купили. Он умер. Это я недавно узнал.

– Как же, как же… Тут недавно одна женщина ходила, распространяла книги. Я услышала, что книга о Борискове и взяла. А когда глянула – боже! – Тишков… Но я еще не читала…

 – У каждого свое занятие, – не слишком весело сказал Егоров. – Я уж говорил Косте, что в легенду можно полмешка вранья всыпать – и ничего. Никто проверять не будет. А вот то, что я с церкви в Борискове снял гнилой крест, – это не вранье. Никто не решался, а я снял. И за что? За пять бутылок водки…

– Сорваться мог… – подтвердила Мария Николаевна. – Тогда много людей смотрело.

– Василий Иванович, а ты еще кое-что обещал, – бодро сообщил Мальцев. – Гармошка-то здесь?

– Гармошка здесь. Сейчас что-нибудь сыграю…

Музыка зазвучала, однако впечатление от игры было неважным. Более-менее Егоров сыграл «Барыню». Но когда он, словно забыв про сидящих, стал подбирать мелодию на слова Есенина: «Выткался на озере алый свет зари…», Мальцев искренне удивился.

– Василий Иванович, ты Есенина любишь?

– Как же не любить-то? Есенин – это душа, а от нее никуда не денешься. Дядя мой был лесником и знал Есенина не так, как я. Начнет читать – заслушаешься. Я бы сыграл песню «Клен ты мой опавший…», но рука от гармошки отвыкла.

Мария Николаевна расчувствовалась и сказала, что есть настойка из черной смородины… Однако Мальцев сразу заговорил, что ему пора ехать, что уже поздно… Они условились с Егоровым встретиться завтра после обеда у хозяина, чтобы подготовить все необходимое для крыши.

На следующий день Виктор Ермолаич посмотрел на Егорова и недоуменно отвел взгляд: дескать, что с ним случилось, абсолютно трезвый? Такое тоже бывает: привыкаешь одним видеть человека, а он оказывается другим. Егоров выглядел просветленным, спокойным и уверенным в себе. А Мальцева посетила мысль: ругань в доме – это яд, а согласие – бальзам.

Они провозились с крышей и этот день, и следующий, и только на третий день, ближе к обеду, Егоров воткнул топор в чурбак и произнес речь:

– Все, хватит, надо говорить топору «до свиданья». Был он у меня с юности, как посох у странника. Теперь этот «посох» вряд ли понадобится, хотя жизнь непредсказуема. Заходи, если что-то подвернется, мало ли… Скоро сын приедет, и как пойдет дело – кто его знает…

Мальцев рассказал ему про историка, про сон, в котором видел Герасимова, про то, что слова Герасимова совпадали в дальнейшем со словами Егорова.

– Я ведь тоже поступал во ВГИК, причем сразу после армии.

– А что такое ВГИК?

– Это институт, в котором, условно говоря, учат говорить чужими мыслями, преодолевать себя и становиться на время другим человеком… Например, представь, что ты Кутузов… Представил? И вот какой-то артист должен сыграть Кутузова так, чтобы зритель поверил, что перед ним Кутузов, а не Шаляпин. Ну, еще Герасимов сказал, что мы жизнь в этот сруб вложили – пот, кровь, нервы, мысли… А он в «Тихий Дон» вложил самого себя, свою душу, чтобы правдиво передать роман Шолохова.

– Все это сложно, – согласился Егоров, – но лучше все-таки оставаться самим собой и жить своими мыслями, а не чужими. У нас жизнь разве податливая? Нет, она – не пластилин и трудно поддается: надо, как ты говоришь, преодолевать себя, а это не всем по силам. Знаешь, Костя, я подарю тебе свой наструг – мало ли, пригодится, а не пригодится, пусть останется, как память обо мне.

Они получили деньги и расстались.

Увидел он Егорова снова только через три года. Однажды Мальцев встретил Виктора Ермолаича, еще больше раздобревшего, но по-прежнему с деловой искрой в глазах. Он сразу затараторил:

– Есть работа, приходи, посмотришь.

Мальцев пришел, посмотрел. Оказывается, они за эти три года поставили новый домик рядом со старым. Нужно было сделать утепленный переход из старого домика в новый. А то, по словам хозяина, надо проходить через двор, чтобы туда попасть.

– Новый дом-то строил мой сын, а вот переход – это моя инициатива.

– Ладно. Я дойду до Егорова, поговорю, если он на месте.

– Как он?

– Не знаю. Я не видел его с тех пор, как расстались.

Мальцев отправился к четырехэтажке. Дверь открыл человек, едва похожий на прежнего Егорова. Лицо какое-то восковое, и в глазах таилось что-то темное, болезненное. Они поздоровались.

– Пойдем прогуляемся, работа есть, может, посмотрим.

 Когда вышли на улицу, Мальцев спросил:

– Мария Николаевна дома?

– Ни Марии Николаевны, ни сына уже нет. Сын пожил недолго, а потом тяжело заболела и она. Теперь… – он хотел по-детски заплакать, но у него это не получилось, – и мне пора.

Мальцев раздумывал: идти с ним к хозяину или не идти, и все-таки решил пойти.

– Ты успокойся, ешь побольше зелени, а работа кровь разгонит, – и все нормализуется.

Егоров шел, но шел не для того, чтобы посмотреть работу, а чтобы как-то развеяться. Он хорошо понимал, что он не работник…

Когда пришли, Виктор Ермолаич очень странно посмотрел на Егорова и тут же заговорил:

– Знаешь, Костя, я передумал, денег пока нет, а потом видно будет. Ты проводи Василия Ивановича, а я поищу одну твою вещичку – она с тех пор еще где-то лежит.

Они вышли за ворота…

– Ну, выздоравливай, – постарался бодро сказать Мальцев.

– Прощай… – тускло произнес Егоров и тяжело отправился домой.

Мальцев немного постоял, смотря ему вслед и понимая, что чем-то обязан этому, навсегда уходящему человеку. А когда вернулся к хозяину, сразу услышал недружелюбный голос:

– Ты зачем покойника привел? Неужели не видно, какой он? В общем, если хочешь работать, ищи помощника…

Мальцев никого не собирался искать. Ему достаточно было и прошлого калыма, чтобы кое-что по-новому осмыслить в жизни. Он попрощался с хозяином и, как выяснилось потом, навсегда.

Вопрос, который он хотел задать Герасимову, затерялся в глубинах памяти. Но оттуда звучал знакомый голос плотника Егорова:

– Глубоко – не мелко! Если будешь этому следовать, нигде не потеряешься…

2017

Илл.: Андрей Вилков. Рубят баню (фрагмент)