Павел АКИНИН. Молитва

Рассказ

1.

– Господи, услыши Ты меня, окаянную, прошу, спаси младенца Алексея, ведь света не видывал еще, а уже засобирался к Тебе. Давеча слышала, что скоро все изменится, жизнь другая начнется, светлая. Так дай, Господи, Ты ему этой жизнью утешится. Прошу Тебя, Господи, что есть сил прошу…

Так молилась Наталья Андреевна, или как звали ее в деревне: Баба Наталья, а тем временем, прямо перед ней, на старом деревянном столе, лощеном, с боков промазанным воском и страшно замызганным многочисленными посетителями бабы Натальи лежало маленькое тело, этого самого младенца, принесенного ей с вечера на отмол.

Шёл тысяча девятьсот сорок шестой год, время послевоенное и страшное. Только отгудела война и её эхо, звенящее, голодное и невыносимо болезненное, заставляла содрогаться всех, кто хоть как-то мало-мальски помнил все эти ужасы. Оно все тянулось и тянулось, вслед за уходящей войной, нередко становясь самым настоящим её отголоском.

Не обошло это эхо и деревню Стужевку, стоящую недалеко от железной дороги в километрах десяти, рядом с одним известным городом. Старые, низенькие, деревянные избы, с такими же низкими, слегка выпуклыми соломенными крышами, напоминающие замерзающих воробьев, раскинулись неровными рядами по обе стороны дороги, вдоль косогора. Несколько журавлей-колодцев, устремившись ввысь, словно настоящие журавли, пытающиеся взлететь, но чем-то, или кем-то удерживаемые обреченно застыли, склонив свои длинные клювы к земле. Стужевка, была одной из тех деревень, которую война не стерла с лица земли. Высота, на которой стояла деревня, проходящая рядом железная дорога, все это – стали её ангелами-хранителями. Еще во времена Царя, в Стужевку захаживали многие люди, служивые, паломники, цыгане, да и просто, бродячие люди, шедшие каждый по своему делу в Москву. Вот и сейчас ее не оставляли в покое. И кто-то видно из таких людей занес в деревню болезнь, очень напоминающую тиф. Людей лихорадило, появлялась одышка, сыпь, забытьё, а потом они умирали, иногда целыми семьями. Плотность населения Стужевки была высокой, в избах жили до трех-четырех семей, а это увеличивало шансы заболеть.

Изба бабы Натальи стояла на краю деревни и была обнесена высоким частоколом, сооруженным еще во времена царя Гороха. Жилище долгое время пустовало, видно из-за его ветхости, а перед войной местные заприметили в ней странную пожилую женщину. Одета она была в лохмотья. Вместо платка – клочок мешковины, из-под которого торчали короткие волосы, темные от грязи и слипшиеся как кусок льна, которым окрашивают фундамент. Небольшой, с горбинкой нос, уходил к широко посаженным и необычно большим глазам. Под нижней губой была родинка, а прямо от края подбородка верх, к глазам, вдоль носа, глубокими бороздами, поднимались морщины. Но самой большой особенностью Натальи Андреевны, которая и вызывала разные толки в народе, был её рост, чуть больше метра. Вот такой её впервые и увидел местный пастух, Егор Мысов, прозванный за торчащие уши и большую любовь к рыбалке смешным прозвищем: Ухокарась. Он рассказал все в подробностях своей матери, та соседке, ну и пошло-поехало. На следующий день уже вся деревня только об этом и говорила.

 – Слишь, Ильична, – спрашивала свою соседку Екатерина Савишна, совсем еще молодая особа, лет тридцати пяти, – у нас тут чуда-юдина появилась, на краю села.

– Как же не слышать, слышала, милая, слышала. Митька мой вон все уши мне проел рыком, забубенный окотыш. Я ему: на чей она тебе, рыбенная? А он – не понимаешь мать, она того, с юродушкой.

 Но, не смотря на все эти смешки и подначивания, в адрес Натальи Андреевны местным жителям она пришлась по нраву. С её приходом стало в деревне как-то теплее, уютнее. И многие, часто таясь друг от друга, стали ей по своим силам помогать. Кто-то приносил вещи, кто-то продукты.

 Потом пришла зима, а с нею и заготовка дров, которая отнимала у деревенских силы. Разговоры о странной жительнице понемногу стали стихать.

Весна в том году выдалась ранняя. Едва пошли проталины, мужики ринулись к затонам, бить лёд и колоть щук. Ну, а после пришли события, которые и вовсе заставили забыть на время Наталью Андреевну. Шёл тысяча девятьсот сорок первый год…

2.

 – Куда же вы, милые? – шептала, прислонясь к своему забору Агрипина Михайловна, старейшая жительница деревни, давно забывшая свой возраст, – куда родненькие? Господи!

 Мимо её дома друг за другом проехали три машины, груженные людьми, преимущественно мужчинами. Военкомовские приехали еще засветло. До обеда обходили дворы, сверяли людей по списку, где-то даже устроили переклички. А после, не дав толком собраться, погрузили людей на машины и повезли к станции, на пункт сбора. Бабы, наспех собрав узелки, бросали их в машины своим мужьям. Голосили как на похоронах. От всех веяло каким-то животным страхом, исходившим из самой глубины. Что-то неведомое, незнакомое до этого людям, являлось на свет, властно заполняя пространство деревни, обволакивая собою улицы, дома, души…

3.

– Баба Наталья, говорят, вы помочь можете. Хотите в ноги кинусь? Пожалуйста, Христом Богом прошу! Не доживет до утра, помрёт. Даже окрестить некому, что же мне…– и просительница расплакалась.

Ею оказалась совсем молоденькая девушка, лет девятнадцати. По красивому, юному лицу, непохожему на деревенское, текли слезы. В руках она держала ребенка.

 – Как зовут-то тебя, родная?

 – Ой, Ксения, – неуверенно протянула девушка, а потом почувствовав к себе внимание бабы Натальи, застрочила:

– Ксения, Ксения меня зовут, Рыбникова. Мы из приезжих. Нас пока сюда определили, меня учительницей, мать санитаркой. А сыночка Алёшей назвали, Алексеем. Мы даже окрестить хотели, только вот негде. А тут занемог, жар уже третий день. А что в деревне-то творится, страшно. Поможете, бабушка, миленькая…– и она снова залилась слезами.

 – Не то ты думаешь, родненькая, что обо мне в деревни говорят. Что я могу? Ничего не могу! – И Наталья Андреевна, уже успев расположится к Ксении, с теплом взяла её за руку.

 Она и правда не понимала, почему деревенские, а в последнее время и не только деревенские, приходили к ней со своими бедами. Иногда она что-то чувствовала, как могла, молилась, отвечала. Ничего особенного она в этом не видела. Только потом люди почему-то возвращались, что-то ей несли, за что-то благодарили. Но все же один случай можно считать началом такого отношения к Наталье Андреевне.

4.

 Это было в июне сорок второго года. В деревне стояли немцы, обычный мотострелковый батальон. Солдаты отдыхали после серьезных боёв. Никаких особых порядков не устраивали, даже не делали обысков на предмет продовольственных запасов, как в других местах. Напротив, на другой день после того, как они заняли Стужевку, прикатили в деревню два грузовика с оружием, продуктами и всякими нужными немцам вещами. Недалеко от Стужевки, ближе к станции, стоял их полк. Среди продуктов был и немецкий шнапс, отведав которого, немцы в конец раздобрились. Стали угощать детей шоколадом, фотографировались, и даже напоили местного старожила Вениамина Прокопьевича, вначале наотрез отказавшегося от вражеского зелья.

 Может, кто-то из деревенских, а может и по своим разведывательным данным, но о таком расслабленном состоянии немцев узнали наши партизаны и ночью угнали их грузовики, и недалеко от деревни опустошили.

К обеду все село согнали к временной комендатуре, расположившейся в одной из хат. Немцы устроили обыск, который продолжался до самого вечера. А после, на удивление всем, вдруг спешно покинули Стужевку. Жители вскоре разбрелись по своим домам, сохранив напряжение, и неспроста – утром в деревню въехали эсесовцы.

 Солдаты, с каменными лицами, в черном обмундировании только одним видом вселяли ужас. Людей вновь вывели на улицу. Несколько домов сожгли. Убили Лукерью Ивановну, решившую показать характер, застрелили несколько коров. Один из немцев, коренастого вида мужчина, лет тридцати, и бывший, по всей видимости, у них за главного, стал через одного отбирать людей.

Когда набралось человек десять-двенадцать, велел вести их к ближайшей избе. Воздух, и без того раскаленный июньским солнцем, просто содрогался в такт человеческим душам. Все понимали, что сейчас произойдет. Едва уловимый слухом сдерживаемый женский плач, придавал всей этой картине устрашающий вид.

И здесь произошло неожиданное. Из группы жителей, не попавших в зловещий список, отделилась маленькая фигура, почти детская. Эта была Наталья Андреевна и направилась она в сторону избы, где уже в ряд выстраивали людей.

Коренастый немец, выпучив глаза, кинулся к ней, схватил за шею и с силой бросил на землю, лицом в низ. Наталья Андреевна попыталась встать, но сильный, с выворотом удар ступней ноги по спине, снова прижал её к земле. Какое-то время она лежала неподвижно, но после зашевелилась. Эсэсовцу, видно, самому стало интересно, сколько еще сил хватит у этого маленького существа. Наталья Андреевна встала и, шатаясь, снова пошла в том же направлении. Немец схватил её за руку, и хотел было снова бросить к земле, но остановился, встретившись с ней взглядом.

Так они простояли несколько минут, смотря друг на друга. Самодовольный немецкий офицер, в дорогом черном кителе, и маленькая, почти карликового роста старуха. Что произошло в тот момент, навсегда осталось тайной, но немцы никого не стали расстреливать, а через несколько часов и вовсе оставили Стужевку.

 После никто из местных жителей так и не смог объяснить, даже для самих себя, поступок Натальи Андреевны. Геройским его вряд ли можно было назвать, скорее безумным. Будто бы пошла она на это из-за полного отчаяния, из-за бесконечных страданий, которыми щедро наградила её жизнь. Из-за печали о родных, расстрелянных недалеко от Стужевки. И все эти обстоятельства сами сделали за нее этот нелепый выбор. Но как бы там ни было, все понимали, что благодаря этому поступку, пусть и безумному, люди остались живы.

 5.

Отпустив руку Ксении, Наталья Андреевна взяла на свои маленькие руки младенца, крепко прижав к себе, будто боясь выронить и, ничего больше не сказав, пошла к себе в хату.

– Бабушка, мне здесь ждать? Или в деревню? Баба Наталья?

Но Наталья Андреевна уже её не слышала…

6.

Стояла осень. Ярко-бордовые, с желтизной, резные по краям кленовые листья то и дело срывались с деревьев и бились о большое оконное стекло. Человек, стоящий по ту сторону окна, жадно цеплялся взглядом за это зрелище, словно видел в нём единственное спасение от страшных мыслей, явно круживших над ним. Он был немолод, лет шестидесяти, и относился к тому типу людей, к которым преклонные лета относятся с уважением и не портят, а лишь всё больше облагораживают. Недорогой, но безупречно чистый и выглаженный на манер старых английских костюмов, пиджак, широкий, в косую полоску галстук, аккуратно свернутый и так же аккуратно положенный на стоящий рядом стул плащ – все это выдавало в нём типичного московского интеллигента. Именно такие люди, правда, всё реже и реже, встречались в девяностые годы. Им еще было чем жить, было чем питать своего внутреннего человека. Кто-то чудом уцелел на кафедре, кто-то в какой-то лаборатории, нужной еще для чего-то стране.

 Петр Александрович Маликов, так звали человека, стоящего перед оконным стеклом, был математиком. Всю свою жизнь он посвятил этой сложной науке. С самого детства, побеждая на олимпиадах и конкурсах, он не мыслил себя вне цифр и знаков. Ими он измерял всё: пространство, время, да и саму жизнь тоже, даже свою собственную.

Но была одна величина, которую он не мог измерить, и она вошла в его жизнь вопреки формулам и доказательствам. Она явилась перед ним аксиомой, непреложной математической истиной. И этой величиной была его жена, Вера Петровна Маликова.

Они прожили вместе сорок лет, почти полвека, душа в душу. С ней он написал восемь книг, больше двухсот научных статей, решил немыслимое количество задач. Все самое лучшее, что он сделал как ученный, он сделал с ней. И вот теперь эта величина, это бесконечное число его жизни, его жена, была на грани смерти. Еще одна данность, которая не вмещалась в его математический склад ума. Он с трудом прожил один целую неделю, пока Верочка лежала в кардиологическом отделении. Её должны были скоро выписать, но сегодня ночью ей стало плохо. Что-то случилось и срочно понадобилась операция.

Петр Александрович всю жизнь относил себя к атеистам. Он никогда не смеялся над верой в Бога, считал это низостью, но для себя религию определял как вынужденную потребность в чем-то мистическом. Но сегодня ночью он почувствовал беду, и ему стало страшно. Он почувствовал её еще до того, как ему позвонили, он даже вроде бы как услышал голос Веры, звавший его на помощь. Он вскочил с постели, стал одеваться, чтобы поехать в больницу и тогда ему позвонила сестра Верочки и сообщила о случившемся.

Целый день он провел в больнице. Несколько раз выходил на улицу, обходил больницу по периметру и снова возвращался. Его мысли блуждали, цеплялись за все, что хоть как-то несло душе мир. Он то и дело вспоминал ночные события, голос Веры.

 – Что это? Может я уже на грани помешательства? Но ведь мои страхи оказались правдой. Как с этим быть? – Ему не терпелось увидеть свою жену, не терпелось спросить, звала ли она его этой ночью.

 – А если звала, что тогда? Что тогда? Объясним, придумаем, но только вместе с Верой!

 – Господи! – неожиданно вырвалось у Петра Александровича.

И вдруг он вспомнил, что на даче у него есть икона с изображением Алексея, человека Божьего. Он её случайно обнаружил на чердаке и вначале хотел куда-то отнести, но потом передумал. Ему очень нравилось смотреть на изображение человека на этой иконе, обращающегося к Богу. Иногда он забывал об этой находке, увлеченный написанием очередной статьи. Но потом как-то снова вспоминал, доставал и долго-долго на неё смотрел. И вот сейчас опять вспомнил.

– Господи, Алексей, да не знаю я как, никогда не молился, ну, в общем спасите, Веру, – и он заплакал.

Ему было жалко супругу, но и себя ему стало тоже жалко. Он вдруг увидел свою беспомощность, свою ничтожность перед лицом надвигающейся беды. Все, чем он жил до этого, все чем дорожил, что считал священным – исчезало как утренний туман.

 – Что же? Как же?  – То и дело срывалось у него с губ.

И вот сейчас он смотрел на листья, бьющиеся о стекло и сравнивал их со своими мыслями.

– Петр Александрович, – услышал он незнакомый женский голос и вздрогнул.

– Петр Александрович, меня зовут Нина Владимировна, я – ассистент Алексея Николаевича Рыбникова, оперировавшего вашу жену. Вы не переживайте, все прошло хорошо, критическая точка позади. Давайте присядем, – и они опустились на мягкий диван, стоящий в комнате. – Конечно, еще реабилитация, может, даже не один месяц...

Он слышал её как в тумане. Новость о том, что Вера жива, возвращала его к жизни.

 – А как, вы говорите, врача зовут?

 – Алексей Николаевич. – Нина Владимировна встала, подошла и положила ему руку на плечо. – Вы не тревожьтесь, – совсем другим голосом сказала она, каким-то родным, так не хватавшим ему все это время. – Алексей Николаевич знает, что делает, он у нас непростой человек, Божий, вымоленный.

Нина Владимировна пошла в глубь больницы, а он так и остался сидеть с шариковой ручкой в руке, по случаю оказавшейся на столе.

Вечер незаметно окутывал больницу, а вместе с ней и Петра Александровича, жалея его и неся долгожданный покой.

На илл.: Художник Майя Бакаева