Светлана ПОТАПОВА. История болезни

Рассказ

1.

Днем шестого января 20….-го года Серега Савосин упал мертвецки пьяным на полу своей избы.

Вечером подул ветер. Деревня Обречье – посеред двух полей стоит, ветрами просквожжена. В ночь ветер еще рассерчал, заговорил злым голосом, стукаясь кряжистым телом о стены Серегиной избы. Задел ветер мощным боком Серегино окно – и почуял слабину: стекла здесь нет, одеялом ватным окно занавешено.

Поднатужился ветер – и сорвал одеяло.

Серега в честь праздников – проспал мертвым сном на полу более суток. Проснулся седьмого января к вечеру без одной ноги.

Щупает ногу Серега – нога ничего не чует. В избе холод, как в лесу.

Трясясь всем телом, как собственный старый холодильник, Серега первым делом на одной коленке дополз до окна. Пробовал сперва на одной ноге скакать – но падал с бодуна. Нашарил скрюченными нечувствующими пальцами на полу в упавшем одеяле гвозди… три раза поднимал и ронял молоток, счастливо забытый когда-то на подоконнике… наконец прибил, нещадно промахиваясь молотком по пальцам, одеяло на место. Дальше надо было на одной коленке до дровяника на улице доползти… обратно вползти по трем ступеням крыльца… печку разжечь – и еще три таких путешествия до дровяника совершить, чтобы довольно дров набрать. Ушло на это, наверно, времени час. Потом Серега до лавки дополз… на лавку влез, стал у печки тепла ждать.

Телефона в город позвонить, «Скорую» вызвать у Сереги нету. Сотовая связь в их местах не берет. В Обречье один домашний телефон – у вдовы бывшего председателя колхоза Зюбкиной. Но кабы и были б, как раньше, у Сереги две ноги, и дошел бы он до края деревни к Зюбкиной – ни за что б не дала позвонить. Помирай Серега или кто другой, не помирай – ей все равно. Такая баба.

Как без ноги жить?

Бобыль Серега. Отец-мать умерли. Пенсия не вышла еще Сереге, пятьдесят лет ему – долго до пенсии.

Жил с двумя ногами Серега так. Летом рыбу удил, грибы брал. При удаче добытое дачникам продавал – но дачников в Обречье ненамного больше, чем своих, то есть нет почти. А вот в осень, когда урожай собирают фермеры в соседнем Медведкове, зовут они народ моркву и картоху с грядок таскать. Серега ходил, зарабатывал – 10 рублей за мешок.

Остальное – доход со своего огорода. Все Серегино богатство в подвале – морковочка, картошечка, свеколка, капустка – сам квасил; огурчики с помидорками – сам солил. На фермерскую подачку закупает Серега на зиму остальную жранину – на сколько хватит склизкой дешевой тушенки, сахару, чаю. И с запасом советского дешевого «Беломора», в продаже оставленного для таких, как Серега… А более ничего Сереге не надо. Самогон сам делает. Носит он зимой и летом один ватник в дырах, папироской прожженных, шапку-ушанку – зимой и летом.

Есть еще статья расхода – раз в неделю приезжает в деревню автолавка, привозит хлеб – два сорта: ржаной и серый, ситничек… В какой час приедет автолавка – неизвестно; как подъезжает к деревне – бибикает, оповещая народ, чтоб поторопились.

Что ж теперь – не успеть на одной ноге к автолавке Сереге? Весною лопатой огород свой не ковырнуть – здоровой ногой на землю станешь, а второй-то на лопату жать надо. А главное – не возьмут его теперь, безногого, фермеры на подработку.

Сидит Серега, плачет, холодные слезы в рот текут.

Вдруг стук в избу. Хорошо, открывать не надо – в деревне днем у всех двери открыты, а у Сереги и ночью тоже. Пришел это сосед Серегин, дядя Митя.

Дяде Мите – шестьдесят, но глянется он подростком. Щуплый, низенький. Глаза большие, грустные, с вопросом, как у лошади. Будто думает всегда дядя Митя какую-то серьезную думу, лобик морщинками напрягает, но высказать того, о чем думает, не может.

 С той поры, как лет сорок назад отслужил он в армии, одет дядя Митя всегда в узенькую, по себе – как и подобрать смогли такую – гимнастерку, ремнем со звездой подпоясанную. Советская пятиконечная звезда во всю пряжку – огромная, наивная, как дяди Митины глаза.

Поверх гимнастерки сейчас распахнут полушубок ветхий дедовский на дяде Мите – и на пузе тощем выглядывает, таращится наивная большая звезда.

– Чего ты, Серег? Белый весь. Холодрыга какая, дубец у тебя.

            Рассказал Серега дяде Мите про свою беду.

Дядя Митя подумал, достал из-за пазухи, как котенка, обглаживая ладонями, «маленькую»:

– Спрятал тут от бабки-то. Давай.

Дядя Митя Сереге в беде не помощник. Ни за деньги, ни за вещи, ни за Христа ради не помощник. Самому здоровья нет.

Прошлой весной дядя Митя ребра себе сломал в городском автобусе.

Вышло это так.

Пошел дядя Митя в город творогу на базаре продать, что жена его, баба Надя, с домашнего козьего молока наготовила. Четыре километра до города дядя Митя отшагал бодро, весна не расслякотная была, дорогу не развезло. Шел – не скушно было, по дороге чудо дивное видел.

Строем ровным, желтотцой дорогу выстлав, двигались вместе с дядей Митей к городу колорадские жуки. Тучей шли, деловито.

Огляделся дядя Митя. Слева и справа от дороги в ширь дальную тянулись бывшие колхозные поля – когда-то ржаные да пшеничные, а теперь васильковые да ромашковые. Голодно на такой земле людям жить, а колорадским жукам тож – вот и рассудил дядя Митя, что двинулись смышленые насекомые через бесплодное Обречье в соседнее Медведково на фермерские поля.

Вместе с жуками шли весело до Медведкова, да^/ле дядя Митя пошел в город один.

Тут веселье кончилось. В городском автобусе давка была страшенная – «Икарусы»-то все 70-х годов, ломаются, а людям ведь на работу ездить надо. Народ и нагромоздился в автобус, дяди Митина спина гнулась, гнулась, а потом последний человек втолкнулся в автобусную дверь и толпа надавила так, что сломала дяде Мите ребра.

Куски творога остались валяться на автобусном полу. А дядю Митю обратно в деревню привезла «Скорая».

В городе таких операций не делали – надо, сказали, ехать в областной центр. Чтоб в областной центр – надо направление от городской врачихи.

Жена дяди Мити баба Надя поехала к городской врачихе выбивать дяде Мите направление.

Сидела врачиха за столом в золотом кольце, золотой цепочке.

Раскрыла перед бабой Надей медицинскую карточку дяди Митину, а сама стала чего-то писать себе на бумажке.

Взяла баба Надя карточку, поглядела – не поняла ничего по-докторскому, с иностранными буквами. Положила карточку обратно.

Докторша карточку схватила быстро, развернула, в середку глянула, дальше пролистала, рассердилась будто:

– Нету возможности! Становитесь в очередь!

Баба Надя истуканчиком из больницы вышла.

У остановки автобусной опомнилась:

– Денежку! Денежку, знать, надо было в карточку-то положить! Вот и осерчала докторша.

А возвращайся к докторше, не возвращайся – денег у бабы Нади с дядей Митей все одно нету.

Изба – есть. Грядок 17 соток есть. Куры есть. Коза, слава Богу, кормилица. Прожить можно. А денег, чтоб в запас – нету.

– Глупая ты, бабка! – поглядел дома с дивана ласковыми васильковыми глазами лежачий дядя Митя. – Это ж еще батюшка Сталин учителям да докторам денег отбавил да повелел: «Хорошего учителя и врача народ всегда прокормит, а плохих нам не надо».

– Теперь время другое! – поспорила баба Надя.

– Для нас с тобой, бабка, времена всегда одинакие. Иди траву вари.

Три месяца дядя Митя лежал на старом диване, не тревожа скриплых его пружин. Три месяца по нескольку раз в день баба Надя поила его травами, перевязывала ребра тряпками с отварами, мочой: «Ты у мене ровно постилка на диване, дед. Дай-ко я тебе майку стирану^/! Да пыли-то сколько на тебе скопивши! Вот выколочу, поди-ка, как ковер!» На шутку дядя Митя смеялся, смеялась и баба Надя, вытирая от смеха слезинки в уголках глаз… Через три месяца в коробке в углу рядом с дяди Митиным диваном появились у кошки котята. Дядя Митя потянулся к котенку и приподнялся с дивана. Ребра срослись.

Слабый, как котенок, стал ходить дядя Митя по деревне с палочкой.

– Да я б еще и не поехал в ту больницу-то, – рассуждал теперь некстати перед Серегой Савосиным дядя Митя. – Разве что бабка б заставила. А то правда, Серег, вот из наших, деревенских мужиков никто в больницу сам ведь не пойдет! Стыдно это что ли, Серег – вот так же стыдно, как если б мы с тобой из нашей одёжи вдруг в костюмы городские переоделись и по улице, как дураки, поперлися. Помнишь, Серега, как Васька Синявин палец себе топором оттяпал, дрова коловши, в прошлое лето?!

– А как же. Забудешь этакое. Палец на коже висит. Ваську за шиворот люди тянут – давай, блин, кричат, в больницу, доктора палец пришьют – а он встал, ноги растопырил – силищи-то, как у бычины – и уперся, как бык.

– Ну! Надя моя ему от платка своего сразу полосу оторвала, он палец замотал – и в избу к себе бегом, водкой страх заливать. А что – сросся ведь палец у него, Серега!!? Но это я не про тебя, тебе-то точно надо в больницу, это я так, не к тому вспомнил.

– Ну да, чего ж. Больницу-то тож не зря придумали… Ирку вот Шилову из соседней деревни, дядь Мить, знаешь, криворучку? Дак ее бабка грудной ещё с печки уронила. Полезла дура старая с печки на пол с Иркой на руках, а что подпол открыт, забыла – ну и загремела костьми-то и Ирку брякнула об подпола край. Дуре старой ничего, одни царапины, а Ирке руку повредило. А колхоз был еще тогда, мать Иркина Маруська Шилова все годила к врачу ехать в город – лен заставляли убирать бригадиры-ударники! Маруська надеялась – срастется рука у Ирки сама, у малых легко срастается. А вот – не срослось. Срослось то есть, да рука стала короче одна другой. И замуж Ирка не вышла, а коль на руку-то не глядеть – справная была девка. Теперь и жизнь уж прошла у ней.

– Вот это верное мнение. Значит, пойдешь в город-то, а, Серега?

– Не пойду.

– И то верно, как пойдешь-то? Слушай, Серег! Витька-фермер с Медведкова завтра в город едет на машине – овощи в магазин везет. Давай я Надю мою снаряжу к нему дойти. Поставишь ему «маленькую», он тебя свезет…

– Не надо, сказал. Не хочу.

2.

Прошло после того разговора четыре месяца. Весна теперь, май. Снова идет дядя Митя мимо Серегиного домишки. Ковыряется потихоньку Серега Савосин в огороде. Одну ногу на землю поставит, другой на лопату давит. Нога плохо что чувствует, но все ж есть у него нога, и сам не сдох.

В избе отлежался, водкой отлечился.

Зажило, как на собаке, как на Ваське Синявине.

3.

Забыли мы вам рассказать про вдову председателя колхоза Зюбкину – ту, у которой телефон у единственной в Обречье.

Сидела Зюбкина на диване у теплой печи, лупила городские калачи. Постучалась к Зюбкиной корреспондентша с городской газеты:

– Решили мы рубрику в газете завести, Софья Павловна! «Женские истории», как у Оксаны Пушкиной – про жительниц нашей области, заслуженных женщин. Вот вы, Софья Павловна, заслуженная…

– Снимать будешь? Меня завсегда снимают. Погодь, ты у дивана меня сними на фоне хрустальной люстры! Я здесь лучше получаюся – тень, морщинок поменьше – отметила Зюбкина, и, шаль дорогую кружевную вологодскую для красы накинув, повела рассказ. Про годы ударные, про лен, что бригады сеяли, про то, как она, Зюбкина, по полям на машине каталася, работу тех бригад проверяла. За государство радела Зюбкина – вот, например, однажды колхозница одна несознательная, Маруська Шилова пыталася отпроситься у нее в город на день по личному делу, будто бы дочку Ирку к врачу везти – не позволила Зюбкина, жди, сказала, конца посевной.

– «Принципиальная», – записала корреспондентша в блокноте.

Корреспондентша молодая была, не знала: бригадам льняным достались в старости шиш в кармане и пенсия, что на три дня жрача хватает, Зюбкиной – медали и удостоверение ветерана труда.

Показала Зюбкина медали, удостоверение вынула. Пожалилась корреспондентше:

– Медсестричка из райбольницы совсем халатно свои обязанности сполняет. Вчера пять раз звонила, вызывала ее. Она четыре раза приезжала, пятый говорит, бензину нет. У меня давление, а погоды так и скачут, так и скачут. Я вот тута на диване весь день лежу, телевизор смотрю. Или чай за столом пью. А сегодня к столу пошла чаю отпить – голова закружилася.

На столе у Зюбкиной, кружевной скатертью покрытом, – торт городской, чай цвета коры летней сосновой…

Корреспондентша слюни сглотнула, выждала. Зюбкина торта кусок зажевала в пасть, золотых коронок полную, наказала корреспондентше:

– Прощучь медсестричку в газете! Чего не пришла в пятый раз? Я заслуженная, не из простых!

– Чисто как у вас, Софья Павловна! – подлизалась корреспондентша в исчезающей надежде на чай с тортиком.

– Дочка из города кажную неделю приезжает, прибирает мне, продукты возит. Ей меня уважать надо – я заслуженная.

Вдруг шустро вскочила с дивана Зюбкина, вспомнила про что-то, побежала бегом в спальню:

– Дать тебе хотела. Сделай, чтоб в газете публикнули.

На фотографии – молодая Зюбкина, красавица, с косой белокурою вокруг головы, грудь подушкой – не зря загляделся на нее предколхоза.

– Публикни вот энту. С подписью про медали.

– Да вот, кстати, про личную жизнь немножко расскажите, Софья Павловна. Ваш муж – председатель колхоза…

– Второй муж-то. Первый бригадир был. Посадили его. Я сразу от него отреклася. Деньги утаил от общества, чего-то молол, шубу хотел купить мене в подарок. Не знаю я шубы. А второй хороший был, и машина, и дом, и сережки… Ну, заболтала ты меня. Иди. Только привезь мне потом фотокарточку-то обратно! Одна у меня такая!

Пошла голодная корреспондентша. На вешалке в прихожей шубу увидала старую, но дорогую, хитро зыркнула на Зюбкину…

В газете скоро статья вышла. Как надо. Про заслуженную Зюбкину, про годы ударные, про несознательную Маруську Шилову, про медали. И фотография – молодая Зюбкина с косой белокурой вокруг головы, не зря загляделся на нее предколхолхоза. Медсестричку заодно прощучили, плакала девчонка потом.

Ждет-пождет Зюбкина – когда ж корреспондентша приедет снова, привезет ей обратно фотографию. А той нет и нет. Четыре месяца прошло с их разговора, весна уж теперь, май.

Куды фотографию дела корреспондентша? Как теперь ей, Зюбкиной, на себя молодую смотреть, красой ненаглядной любоваться??!

Встала Зюбкина в гневе с дивана, на котором весь день провалялась, к телефону шагнула, звонить, жалиться – от резкого движения забилось её сердце. Черная злоба переполнила его через край – и лопнуло оно.

Врачи сказали – тромб. Может, и так.

Илл.: Художник Леонид Милованов