Анатолий КАЗАКОВ. Два рассказа
Подарок для дочери
Всю войну думал о жене Марии солдат Конев Алексей Петрович. Когда шли боевые действия, не до дум было, но всё одно проскальзывало. А когда он в окопах сидел, тут мысли лезли в голову, да они и спасали, ведь в них дом родной, сердешные мои люди. Каждый, кто на войне, думает о близких, так человек устроен. Но нет на белом свете одинаковой судьбы, вот где загадка.
До войны в их сибирском селе было, в общем-то, неплохо жить, и люди не голодовали. Работа тяжёлая, но Сибирь-матушка рыбкой, птицей, зверем всегда человека подкармливала. Маша родила ему четверых детей, и три дочки во младенчестве померли. Сколотит маленький гробик Алексей, да и несёт его на погост, а люди видят всё, жалеют, крестятся. Много старух горестно качают головами в такие моменты жизни, глядя на мужика, несущего гробик. А Алексей не глядит на окна земляков, потому что знает, что смотрят и молятся люди. Во многих домах младенцев хоронили, такова жизнь. У каждого в деревенских домах детей помногу, и здесь особо грустить некогда, хотя и для этого время особое Господом отведено. Многодетные семьи спасали от ненужной тоски, да и работа спасала.
Саднило, ох, как саднило душу Алексея, ну хоть один детёныш пусть выживет, Господи, – думал он. Четвёртую дочь, Анечку, уж как только ни пытались сберечь, после трёх предыдущих смертей. И вот, слава Богу, уберегли.
Дочке уже пятнадцать лет было, а тут война окаянная случилась. Обнял на прощание Алексей жену и дочку, наказав, чтоб берегли друг дружку.
Сколько слёз было пролито в те страшные годины, казалось, нескончаемого лихолетья.
Сибиряки – народ крепкий. Дважды был ранен Алексей Петрович, но снова возвращался в строй. Слава Богу, одолели врага, возвращался Алексей домой. Тянуло так, что, казалось, душа вместе с сердцем наружу выскочит.
И вот родное село! Ещё немного, и радость в его дом постучится.
В городе, пока он искал попутку до деревни, встретил земляков, они его с собой и забрали. Подвода понемногу приближала Алексея к дому, и он жадно вглядывался в родные места. Ничегошеньки от него не ускользало: птичка какая, травинка лесная, – всё мило сердцу выжившего в горниле войны солдата. Ему казалось, что всё живое встречает фронтовика, вернувшегося со страшной войны. Вовек не сочтёшь тех моментов, когда казалось Алексею, что всё, конец, а потом, и вовсе он перестал обращать внимание на это. А сам в себе, правда, отметил, что какая-то плохая у него привычка появилась: думал, ну и что – как будет, так и будет.
Он знал, отчего это всё… Сотни сотоварищей погибли и ранены на его глазах! Перегорело нутро, словно огнём его выжгли и печать поставили: де, ты вроде живой солдат, а вроде и неживой.
Ноги ходят, руки шевелятся, а вот нутро, нет, не объяснить, чего в нём! Ну, а ежели кто спросит? Но, нет, не спросит никто, у всех такое тягло неминучее на душе сокрыто.
Не ускользнуло от Алексея, что мужики какие-то не такие в разговоре с ним, и он напрямую спросил:
– Ты чего, Егор Спиридонович, вроде не договариваешь чего?
Дед, поглядев на солдата, тихо сказал:
– Ты, Алексей, крепись, недели две назад надсадилась твоя Мария. Работа-то у нас знаешь сам какая, – мешки эти неподъёмные. Лежит Маша, и доктор приезжал, в больницу её класть велел. А она – ни в какую. Говорит, дождусь Алёшеньку, а там – будь что будет.
Алексей помрачнел, а Спиридонович продолжал говорить:
– Я был в твоей избе, привозил доктора. Обычно принято в город больных с деревни возить, а тут председатель распорядился: вези, мол, доктора. Он твою Марию за работу шибко ценит. Боялся, что как бы не растрясло её по дороге: колдобины наши извечные, лошадёнки измотанные. Меня что удивило? Обычно матери Алёшенькой называют, а тут – жена. Значит, любит. Ты, Алексей Петрович, войну какую пережил!.. Даст Бог, когда Мария тебя увидит, то обязательно на поправку пойдёт.
Оставшуюся часть пути они ехали молча. Вбежав в дом, Алексей кинулся к кровати. Прижавшись друг к дружке, муж и жена долго плакали.
Вдруг Алексей ощутил, что его спине стало теплее, видно, дочка прижалась. Обернулся он, нет дочки, и снова жадно глядел на жену. «Боже! Как же постарели мы с тобою Маша!» – думал солдат.
Мария попыталась встать, но слабость была настолько сильной, что она снова повалилась на кровать. Стараясь держаться, не плакать, говорила мужу:
– Алёшенька! Видишь, какая я. На стол бы чего собрать.
– Ты, Маша, не печалься, если я жив остался, а на стол соберу, я, чай, не без рук.
Из вещмешка Алексей достал солдатскую фляжку, две банки тушёнки, сала да хлеба. Слазил в погреб, набрал в железную миску квашеной капусты, а в другую миску наложил солёных грибов. Вернулся в дом.
Маша, пока Алексей лазил в погреб, решила держать себя, не плакать, хотя давалось это ей с трудом.
– Алёша! Там в печи картошки возьми.
Солдат налил себе спирта в железную кружку, Мария пить и есть отказалась.
Утром Алексей Петрович уговорил председателя отвезти жену в город. Ещё неделю пролежала Мария в городе и всё-таки померла.
Где была дочь Анна, отец не знал. Знал он от Марии, что подалась она в город, а где она и что с ней случилось, толком никто не знал.
Эх, ты, солдат, солдат! Говорили же тебе на селе люди, что радоваться надо, что жив остался, а тут вон какая оказия! Жена умерла, да и дочка неведомо где.
После похорон поразило фронтовика то, как живут люди его села – впроголодь. На фронте хоть каждую минуту можно было погибнуть, но их кормили вполне терпимо.
Упросил он тогда председателя не торопить его на работу, надо, мол, отдышаться после войны. А сам достал из амбара старые сети, починил их, связал ещё две новых, и отправился на реку.
Он сам разносил в каждый дом рыбу. Повеселели от этого земляки, ведь на селе-то одни вдовы почти остались, а тут свежая рыбёшка, главное, дети досыта поели. И потихоньку стал народ работать повеселее.
Видя эдакое, председатель Сергей Андреевич дал Алексею лошадь с телегой. А по осени Алексей Петрович подался в лес, и вскоре обеспечил мясом всё село, застрелив двух лосей и медведя. Птица в расчёт не принималась, потому что много её было, и в каждом дому села отведали глухаря да рябчика.
Деревенские люди шибко ценили труд фронтовика и при каждой с ним встрече кланялись в ноги. Алексей Петрович не любил этого и тут же останавливал земляков, говорил им, не надо, мол, этого делать! У вас мужья в войну погибли, а жрать чего-то всем надобно.
Прошло какое-то время, и люди зажили получше. Сам Алексей Петрович стал работать на тракторе. И снова мысли, как на фронте, одолевали его. Вспоминал он Марию, как целовались с ней, и боялись, что кто-нибудь их заметит. А потом они убегали к скирде сена, прятались там, и снова целовались, миловались...
Прошло пять лет, и все эти годы Алексей Петрович искал свою дочь Анну, всех спрашивал в городе о ней, но никто ничего не знал. Заметно и раньше определённого жизнью срока он постарел.
Было воскресение, Алексей Петрович полдня ремонтировал трактор, да вот прихватила спина, никак ему не разогнуться. Пошёл домой, затопил баню, хотя далось это через сильные боли. Вернулся в дом, достал из печи суп, сидел да ел деревянной ложкой своё одинокое хлёбово.
Вдруг что-то скрипнуло на крыльце, ещё мгновение, и дверь отворилась. В дом зашла дочка Анна, а с нею два дитя. Анна, поперхнувшись, сказала:
– Здравствуй, отец! Примешь непутёвую дочь?!
Алексей Петрович, поднявшись с лавочки, подошёл к дочери, заплакал и с дрожью в голосе сказал:
– Да ты что, дочка, как же не принять-то? Маша бы это не одобрила. А это детки твои?
Рядышком с матерью стояли двое детей. Один был мальчик, другая девочка, и одеты были они очень уж плохонько. На мальчике было ношенное-переношенное пальтишко, а на девочке то же. Обуты их маленькие ножонки были в лапти.
Алексей Петрович быстро справился с собою и скомандовал:
– А ну-ка, мои хорошие, раздевайсь, а я тут супу спроворил, да баню истопил. Ты дочка, слазь-ка в погреб и достань рыбки солёной да бутылочку. У меня-то, вишь, спину прихватило, дыху нет.
Дочь, раздевая детей, спросила:
– А как же ты, отец, баню с такой спиной истопил?
– Дак, тут в деревне одно лекарство, – баня.
Анна вымыла детей в бане, и сама попарилась. У Алексея совсем заклинило спину, и дочь прямо сказала:
– Отец, я тебя сама попарю и помою.
Алексей Петрович не стал отговариваться, потому что это ему это было очень приятно, и он снова заплакал.
После бани, когда дети уже были накормлены и уложены спать, Анна рассказала отцу свою историю:
– Приехал к нам один киномеханик в село. Полюбила я его, и всё, в общем-то, сразу и случилось. Мама наша в передовиках, и она не одобрила мой выбор. Я и убежала с ним. Поначалу мы немного пожили в городе, а потом он нас в свою деревню увёз. Родила я Стёпку, а Николай пил всё время. Я думала уходить от него, но мама его уговорила не делать этого. А тут я снова забеременела. Нервы у отца совсем сдали, тогда-то ушла я от него. А куда идти-то, думаю?! От людей случайно узнала, что мама умерла, а ты один живёшь. Если не нужны мы тебе, мы уйдём, ты нам только скажи!
Алексей Петрович, пока говорила дочь, всё вспоминал, как бережно и ласково мыла его дочь в бане, и видел он украдкой слёзы на глазах дочери, но сдержался, и ничего не сказал.
– Ты, Анна, с детишками своими – самое дорогое для меня. А что мне одному надо? Придёшь домой, наваришь картошки, а есть-то и неохота, просто заставляешь себя. А без еды с трактором не справишься. Только вот не понимал я, почему на похороны матери ты не приехала, но теперь мне всё понятно. Да я так, дочка, и думал, что ты об этом ничего не знаешь. Разве бы ты не приехала?! У кого бы в таком случае сердце не дрогнуло?! Есть, конечно, такие люди, но их, слава Богу, не много на этом свете живёт. А мы, дочка, свою корову заведём, мне-то одному ни к чему это было, а детишек-то надобно поить молоком, и они тогда справные будут, – сама знаешь. Я, когда с войны вернулся, Маша держала корову. Вижу, люди на селе все голодные. Сама знаешь, всё на фронт, всё для Победы! Ну, словом, когда похоронил Машу, заколол я корову, и раздал людям мясо.
Дочь молчала и тихо плакала, а потом сказала:
– Ты, отец, у меня святой!
Алексей, налив себе водки, выпил, хрустнул солёным огурцом, сказал:
– Да ты что, дочка, какой я святой-то?! Наших фронтовиков-то побило на войне, а живых по пальцам быстро сосчитаешь, сколько их целёхоньких домой вернулось. Ванька без ноги, Авдей без руки, Николай без ног, а Володя Курочкин лежит да уже и не встаёт, ослабел совсем. А после войны трудно человеку подняться, – по себе знаю.
Утром, когда Алексей проснулся, он тут же вспомнил, что было вчера. А дочка уже доставала из печи в чугуне кашу со словами:
– Садись, тятя, позавтракаем.
Дочь с отцом поели одни, потому что дети ещё крепко спали.
– Ну, на работу я нынче не ходок, так и не отпустило спину, полезу-ка я, дочка, на печь, греть спину.
Нагрев на печи спину, Алексей почувствовал, что боль в поясницу опустилась, и стало болеть пуще прежнего.
– Дочка, помоги мне слезть с печи, – уж очень болит сильно.
Сев на лавку, сделал он два глотка водки, затем ещё налил и выпил. Но боль его никак не отпускала. Тут и проснулись его внуки, да с босыми ножонками давай бегать по избе. Алексей открыл столешницу, вытащил две конфетки, и дал внукам, дети радостно закричали:
– Ура! Дед конфет дал!
Всю эту картину увидел зашедший в дом председатель колхоза Сергей Андреевич:
– Ты чего Алексей, захворал небось? Ежели захворал, иди лечись. Сам на трактор сяду, чего сделаешь, у нас ведь вечная страда.
Алексей налил председателю и себе водки:
– Понимаешь, дорогой Андреевич, радость у меня.
Председатель выпил и быстро ушёл, сославшись на дела. Алексей, глядя на босые ножонки внуков, велел дочке, чтобы они надели лапти. Потом разглядел он эти лапти да ужаснулся. Их и выкинуть не жалко нисколько, потому что там дыра на дыре и дырой управляет.
Через три дня, когда спину понемногу стало отпускать, Алексей Петрович, съездил на подводе в город и купил там для внучат ботинки. Он брал на размер или два больше, чтобы с запасом было и чтобы с шерстяным носком их можно было носить. Тогда его дорогие сердцу внучата простужаться не будут, думал фронтовик.
Приехав домой, сел на лавку, достал из вещмешка две пары ботинок, и подозвал внуков. Что тут началось! Они, натянув на свои босые ножки ботинки, стали носиться по избе и радостно кричать.
Внук Стёпка:
– Дед нам ботинки купил!!! Ура! Я в них на войну пойду фашистов бить!
Алексей Петрович говорил внуку:
– Да ты что, сердешный! Ведь разбили мы их, фашистов-то, слава Богу!
Внучка Дуня кричала:
– А у меня ноги теперь не будут мёрзнуть! Ура!
Дочь Анна, глядя на всё это, уронила слёзы. Отец подозвал её к себе поближе:
– Я, дочка, думал долго, что же тебе купить.
Он вышел на крыльцо дома, взял мешок, и занёс его в дом.
– Вот ведь какой я стал, гостинец тебе привёз, да на крыльце оставил, – дырявая моя башка!
Отец вытащил из большого мешка новую телогрейку и новые ботинки:
– Это тебе. Ты примерь, а то переживаю, угадал ли с размером.
Анна примерила ботинки с телогрейкой, всё оказалось впору, только ботинки были немного великоваты, но это нестрашно.
Затем Алексей достал из вещмешка цветастый платок:
– На, дочка, носи на здоровье.
Анна обняла отца, и, плача, сказала:
– Тятя! Ты вот говоришь, не святой ты, а для меня ты – святой!
Алексей Петрович в этот момент вспомнил, как вернувшись с войны, он обнял свою Машеньку, и показалось ему, что дочка сзади прильнула к его спине.
Ну, а теперь-то, и впрямь дочка обнимает. Не объяснишь эту жизнь…
Илл.: Художник Александр Иванов
Отмотыжился
– Жизнь! Она разная. Колесит человек по ней, мотыжит, мотыжит, а и всё, укорот вмиг образовался. Жизненный, а стало быть людской укорот, то бишь мой конец. Да и почему вмиг-то? Нет, брат, не в миг, врёшь. Младенчество не выкинешь, родителев, армия, жена, дети. Вот и отмотыжился стало быть.
Лёжа на старой железной кровати, Дмитрий Иванович Кислухин вслух рассуждал о пролетевшей жизни. Скрутило его сразу, да не только спина была тому виной, куча разных болезней одолели, и вот лежит старик на железной кровати, рассуждает вслух:
– Надо бы на печи лежать, кости на кирпичах греть, а мне всё на маманиной кровати охота. Она, бывало, полежит маненько, и отудбит. Снова работат. А я вот видно не в неё, слабее.
Когда развалился колхоз, то Дмитрий Иванович, не получавший два года зарплату, забрал старенький трактор «Беларусь». В конторе никто не возражал, все, кто что мог, то и тащили, пили горькую, ругали власти, и в итоге колхоз прекратил своё существование. Всю жизнь Дмитрий Иванович опахивал на тракторе территорию колхоза. Случилось однажды, погорели сильно, пожарный велел опахивать. Так продолжалось почти сорок лет. А когда колхоза не стало, Иванович всё одно опахивал. Шли тревожные новости о пожарах в соседних районах, старухи села боялись, скидывались на солярку, и старый тракторист на старом тракторе спасал своё село от пожаров.
Порою, чего греха таить, не хотелось уже опахивать. Но придут в его дом старые, как он сам земляки, и просят. Пуще всех всегда упиралась Пелагея Никандровна. Обычно баяла так:
– Ну, чо Дёмушка удумал? Как это нам без пахоты-то, сгорим. Государство пенсию даёт, и всё, боле ему ничё не надобно. А ежели погорим, куда нам? Опять же, ежели живы останемся. В городах у детей своя жизня. Тогда внукам, да правнукам молочка-то парного не отведать. Мы ж живые люди. Христом Богом просим, Дёмушка!
Дмитрий Иванович и не думал отказывать старухам, но проскальзывало порой в давно седой голове, мол, надоело опахивать, было это непонятно отчего, даже сам Иванович не знал. Нападёт тоска, язви её, куда деваться?
Покупалась солярка, и село было в очередной раз опахано от пожаров.
– Кто же ныне-то будет опахивать старухам? Я отмотыжился.
И Иванович загрустил. Вспомнилось, как покинули родительский кров три сына с дочкой. Ни секундочки не забывал о них, маялся мыслями, как там они выживают в городах. Глядел на жену Любу и вовсе печалился. Мать детей его кручинилась боле его, материнская доля, не отхлыснёшься от неё, материя жизни в ней, в доле-то материнской.
У детей были давно внуки, у внуков правнуки пошли в ясли, да в школу. Слава Богу, навещали стариков, деревенской еды внуки отведали, это дело с ними на всю жизнь останется. Эх и аппетит, бывало, разыграется у внуков, а ёдово самое простое – молочная лапша больно по вкусу им пришлась.
Мысли о внуках отлетели, снова думал, кто нынче старухам землю опашет.
В дом быстрыми шагами зашла Пелагея Никандровна, и с порогу:
– Ведомо мне, Дёмушка, захворал ты, сердешный. Дочка из соседней деревни приехала, говорит к ним пожар идёт, люди боятся – чего будет? У них давно не опахивали от пожаров, да вот у нас нынче не опахано. Среди мужиков ты один у нас, Дёмушка.
Ушла Пелагея, а через день узнали, что соседнее село сгорело, и пожар идёт к ним, всю округу затянуло дымом. Дмитрий Иванович и раньше к таблеткам относился плохо, а когда захворал, то Люба его давай ими лечить. Толку было от лечения мало. Потому он утайкой от жены таблетки выбрасывал.
Поднявшись с материнской кровати, Иванович откашлялся, с трудом натянул на себя штаны, выглянул в окно. Было дымно, и пахло гарью. Подошёл к столешнице, раскрыл дверки, достал бутылку самогона. Люба всплеснула руками:
– Ну вот, я лечу его, лечу, а он…
Иванович тихо сказал:
– Попробую, Любаша, врезать стаканчик, допинг нужон, понять должна.
Налив стакан самогону, Дмитрий Иванович не спеша осушил посудину. Откусил кусочек хлеба, дрожащей рукой положил хлеб на стол, затем встал, и пошёл к трактору, ноги его тряслись от слабости.
Завёл трактор, сказал:
– Ну Беларуська, выручай.
Дымка к тому времени обуяла всё село, видимости окрест было мало, если глядеть на дорогу, то четвёртую избу было уже не видать. Дмитрий Иванович ехал по селу, а старухи крестили его в дорогу, плакали.
Завидев крестивших его в дорогу старух, Иванович и сам чуть не заплакал, но дал себе укорот. Так и исчез его трактор в дымке…
Кто-то из старух залез в подпол, спасаясь от гари, кто-то молился на иконы, кто-то обливал себя холодной водою. Тревожно мычали коровы, молчали собаки. Больше всего страшила беда тех старух, к кому приехали погостить внуки и правнуки.
Пожарные в этот раз поспели вовремя, пожар был потушен. Дымка стала развеиваться. Пелагея Никандровна обошла те избы, где её землячки прятались в погребах, и вскоре всё село высыпало на улицу, радовались, обнимали пожарных. Приехал главный среди пожарных, обвёл уставшим взглядом жителей села, и сказал:
– Мы-то, конечно, сделали своё дело, но, милые бабушки, вас ведь дед на тракторе спас! Он успел опахать ваше село, тем и спас вас.
Пелагея Никандровна спросила:
– А Дёмша наш где?
Главный пожарный посуровев лицом, сказал:
– Главное дело, дед ваш, опахав село, отъехал от опашки, тем самым спас не только село, но и трактор.
Пелагея первая встрепенулась:
– Дёмша свой трактор Беларуськой зовёт, всю жизнь на нём робит. Правда, захворал он у нас сердешный.
Пожарный помолчал немного, глядя на Пелагею, тихо сказал:
– Крепитесь сельчане. Прямо в кабине трактора геройски умер ваш дед.
Люба упала на колени, завыла по-бабьи. Пелагея Никандровна бросилась к ней, обняла:
– Люба! Милая! Храни тебя Христос!
Другие старухи тоже кинулись к Любе.
Пока пожарный сообщал тяжёлую новость, Дмитрий Иванович сидел в своём тракторе, словно живой. Опершись спиной о сделанное им же удобное сидение. И казалось со стороны, что окрикни его, и он скажет своё привычное:
– А я ить, старухи не отмотыжился ишшо, спас вас…
Илл.: Художник Павел Кондрашов
