Надежда ЛЫСАНОВА. Баратынский – мастер элегии
Многие уже пытались ответить на вопрос: что такое элегия? Но вряд ли сегодня, да и тогда, во времена Баратынского, можно было дать исчерпывающее определение данному жанру в поэзии. Нет у него границ. Это специфический жанр литературных категорий. Всегда найдется произведение, которое не будет тяготеть к исходному центру определения, а встанет на его границе. В.Г. Белинский в своей статье «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) определил элегию как «песню грустного содержания». Он ощущал родство двух жанров.
В поэзии Евгения Абрамовича Баратынского (1800–1844) присутствует мелодичность и напевность. Жаль, что этого не чувствуют нынешние композиторы. Элегия Баратынского – это жанровое, им воссозданное пространство, заселенное лирической мыслью, и наполненное доверху переживаниями с печалью.
Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам:
Не испытав его, нельзя понять и счастья, –
Живой источник сладострастья
Дарован в нем его сынам.
(Баратынский. № 171.1820)
В 1822 году Пушкин сообщал в письме Вяземскому: «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова – если впредь зашагает, как шагал до сих пор – ведь 23 года – счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет». Молодой Пушкин умел бескорыстно и великодушно оценивать достижения современников. В 1824 году, прочитав «Признание» Баратынского в первой редакции, он пришел в полнейший восторг: «Баратынский – прелесть и чудо. Признание – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий…»
«Признание» начинается с обращения к женщине, которой не следует требовать нежности, ведь нежность может быть только притворной: мужская любовь прошла. И дело не в том, что у женщины появилась соперница, просто мужская душа устала любить. В элегии поэта представлен глубокий анализ охладевшей души. Заметно, что у Баратынского идет более подробный психологический анализ, чем это делал Пушкин. В конце стихотворения подведен итог:
Не властны мы в самих в себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
(Баратынский. «Признание». 1824)
В элегической и философской лирике XIX века отразились, разумеется, не только настроения Баратынского, а вообще дореволюционного дворянства. В «Пушкинскую плеяду» входили также Д.В. Веневитинов, П.А. Вяземский, Д.В. Давыдов, А.А. Дельвиг, Н.М. Языков. Иногда к ним причисляют И.И. Козлова и К.Н. Батюшкова. Философские искания русского общества отразились в поэзии любомудров, например, – С.П. Шевырева; В.И. Красова, К.С. Аксакова, И.П. Клюшникова – поэтов кружка И.В. Станкевича; позднее – у Ф.И. Тютчева, М.Ю. Лермонтова. Но самым значительным поэтом «Плеяды» являлся, так многие считали, печальный Баратынский.
Мечты волшебные, вы скрылись от очей!
Сбылися времена угрозы!
Хладеет в сердце жизнь, и юности моей
Поблекли утренние розы!
(Баратынский. № 172.
«Весна». 1820)
Романтическая русская литература была с усмешкой мечтателя, который воздвигал воздушные замки над обычной прозой жизни. Часто «Телегой жизни» называли иронический образ Баратынского, да и образ самого Пушкина. Однако у Баратынского не найти вольнолюбивых стихов. В его жизненной и творческой судьбе причудливо сочетались невзгоды и удачи в одно и то же время в одном и том же случае. Пушкин уточнял образ Баратынского: «…Оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем, как чувствует сильно и глубоко». Белинский считал иначе: «Неподвижность, т.е. пребывание в одних и тех же интересах, воспевание одного и того же голосом, есть признак таланта обыкновенного и бедного». Он, конечно, не понял поэта, а многие современники ставили Баратынского по силе поэтической рядом с Пушкиным.
Нет, не бывать тому, что было прежде!
Что в счастье мне? Мертва душа моя!
«Надейся, друг!» – сказали мне друзья.
Не поздно ли вверяться мне надежде,
Когда желать почти не в силах я?
(Баратынский. № 178.
«Элегия». 1821)
Иван Аксаков написал, что у Евгения Баратынского «…чувство всегда мыслит и рассуждает», и потому «это ум – отстуживающий поэзию». Баратынский и охладил, успокоил пушкинскую радость восприятия жизни в поэзии и не только его радость, был всегда непоколебим в своей правоте, спокоен, утвердителен в умозаключениях, рассуждал о путанице и причудливых сочетаниях чувств, этого не терпел Пушкин. Но у Баратынского наблюдается в элегии плавность эволюции поэтического миропонимания. И потому, наверное, Плетнев говорил о нем не зря, что он «поэт для немногих».
Действительно, Баратынского приравнивали к Пушкину. Чаще других на литературных чтениях у Дельвига читались произведения Пушкина, Баратынского. Их, умных и талантливейших, встречали вместе на публике, вот что писал Т.П. Пассек («Из дальних лет», 1878): «Мы увидели Пушкина с хор Благородного Собрания. Внизу было многочисленное общество, среди которого вдруг сделалось особого рода движение. В залу вошли два молодые человека. Один был блондин, высокого роста; другой – брюнет, роста среднего, с черными кудрявыми волосами и выразительным лицом. "Смотрите, – сказали нам, – блондин – Баратынский, брюнет – Пушкин". Они шли рядом, им уступали дорогу». Однако по своему таланту и Н.М. Языкова ставили к Пушкину ближе других современников. Но все они, поэты-современники, все равно находились в тени Пушкина.
Баратынский не особенно пользовался вниманием журналистов. Возможно, их отпугивало холодное отчаяние гордого одиночества поэта? А у него есть элегии, которые можно отнести к жанру альбомной, т.е. «легкой поэзии». А в альбомах все расчеркивались: знаменитые и неименитые.
Тебе на память в книге сей
Стихи пишу я с думой смутной.
Увы! в обители твоей
Я, может статься, гость минутный!
(Баратынский. № 168. 1819)
Поэт-элегик показал себя тонким мастером психологического анализа в шутливой поэме «Пиры» и романтико-психологической поэме «Эда». Это прибавило только начинающейся карьере поэта еще больший вес. Четырехстопный ямб, которым сочинял и Баратынский, быстро прижился в России и полюбился читающей публике.
Поэтика романтизма – поэтика крайностей и контрастов. В ней стали противопоставляться все чаще Бог и дьявол, герой и человечество, жизнь земная и вечная, рабство и свобода, свое время и историческое, родная страна и чужие земли: Байрон напишет «восточные поэмы», Пушкин – «южные поэмы», Баратынский – финляндскую поэму «Эда». Пушкин точно указывал то место, которое должен, по его мнению, занять Баратынский в истории поэзии: рядом с Жуковским, выше Батюшкова. В послании к Дельвигу Пушкин советовал, говоря о черепе:
Иль как Гамлет-Баратынский
Над ним задумчиво мечтай…
Баратынский действительно напоминал многим шекспировского героя, наполненного размышлениями, самоанализом.
Не мне роптать: но дни печали,
Быть может, поздно миновали:
С тоской на радость я гляжу, –
Не для меня ее сиянье,
И я напрасно упованье
В больной душе моей бужу.
(Баратынский. № 169. 1820)
Евгений Баратынский сознательно строил поэзию мысли. Он доходил до границ постижимого в человеческой личности, природе, искусстве. При этом он никогда не вносил в стихи философские догмы извне, зная, что не дело поэта подчинять искусство внешней задаче. Мысль, одухотворенная чувством, приводила его часто к пессимизму. Он чувствовал, что кончается его время, золотой век русской поэзии, наступает время более меркантильное, поэзии враждебное. Становление новых форм культуры он воспринимал как предвестье ее полной гибели:
Век шествует путем своим железным.
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья.
Промышленным заботам преданы.
(Баратынский.
«Последний поэт». 1835)
На этом фоне он рассматривал свою судьбу как судьбу последнего поэта. В этом его взгляде была правда – не историческая, а психологическая. Прожив всего 44 года, издав три сборника, он ушел навсегда крупно недооцененным, но остался в истории поэзии. Его имя пока еще не забылось. Надеюсь, что Баратынский не исчезнет вовсе и будет оценен по достоинству теми, кто верит в русскую поэзию и ее нескончаемое благоприятное воздействие на умы и чувства. И мне кажется, что он очень современен сегодня.
