Александра ЛОГИНОВА. Картошка в мундире

Рассказ

Софии Ш.

Я сижу и смотрю, как осыпаются слова.

Бумага горит завораживающе красиво.

«Завораживающе»… Да, именно это слово я употребила бы, будь я писателем. Потому что это правда. Я думаю, это очень важно – подбирать правдивые слова: не красивые, не эффектные, а именно правдивые, точные, попадающие «в десятку».

Но я не писатель, поэтому я сижу и смотрю, как слова осыпаются с листа, превращаясь в пепел. Это похоже на смерть и на то, что происходит после: сначала листы покрываются трупными пятнами, потом начинают тлеть – жар, спрятанный под кипой макулатуры, легко прожигает уродливые дыры в тонкой бумажной коже. А потом страницы превращаются в прах. Как тело после кремации. Развеять пепел по ветру – и будто не было человека. Не было рукописей. Не было слов.

Да, будто и не было моих несуразных, нелепых, всегда недостаточно точных слов.

Я сижу в самом дальнем углу своего заднего двора, около старой деревянной беседки. Здесь стоит красивый очаг, в который я щедро насыпала углей. И плетеное кресло – его я притащила с террасы, чтобы сделать процесс по-настоящему комфортным.

«Сделать процесс комфортным».

Да, именно поэтому в литом очаге сейчас горят мои черновики. Они сдаются огню без сопротивления. Они даже не пытаются отвоевать доверенные им слова. Мои слова.

День сегодня пасмурный, но очень тёплый. А я сижу у огня и кутаюсь в плед. У меня озноб. Должно быть, со стороны я выгляжу очень больным человеком. Но я совершено здорова. Просто не спала ночью. Меня всегда знобит, когда я не сплю.

Или это нервное? Да, такое тоже бывает.

Словом, я не бедный Мастер. И не Гоголь. И не кто-нибудь ещё из авторов/героев Великой Литературы, которые предавали огню свои рукописи – написанные пером при свечах или напечатанные на машинке в тусклом электрическом свете. Я не они. Во-первых, потому, что я совершенно здорова. Это не приступ душевной болезни, не отчаянье безумца, не мгновенная вспышка ярости. Нет, я совершенно здорова, и это моё хладнокровное решение – спрятать в огне постыдную тайну моих несовершенных, недостойных существования слов. Во-вторых, я не писатель. О нет, не писатель. Так что глупо даже сравнивать… Хотя сравнения всё равно приходят в голову – одно за одним, как бы сами собой... Прочитанного не выкинуть из сознания.

Я не писатель. Я совершенно здорова. И я жгу свои рукописи прямо посреди бела дня. (В моих мыслях столько же неоправданных повторов, сколько в моих текстах.)

Правда, чувствую я себя паршиво. Ну, это понятно. Было бы даже странно, если бы я совсем ничего не чувствовала. Мне не больно от того, что я уничтожаю свои слова. Мне больно от того, что они не заслуживают другой участи. Я не предаю огню эссе, рассказы и повести. Я уничтожаю то, что только должно было ими стать. Это как аборт: с точки зрения хирурга – это лишь эмбрион, но с точки зрения матери – уже ребёнок…

Я была бы ужасной матерью, но я достаточно хорошо представляю мир литературы. Это Спарта. Выживает только сильнейший. Если не хочешь видеть, как твоё дитя сбрасывают со скалы под насмешки и мерзкое улюлюканье, лучше сама отправь его на тот свет.

Всё равно ему не выжить.

Такие не выживают.

Так я и решила. И теперь жгу порождённые мной слова в литом очаге и любуюсь. Завороженно смотрю, как они гибнут – быстро и красиво.

Без позора.

Они заслужили по крайней мере достойную смерть, потому что не сделали никому ничего дурного, никого не обидели…

Я уничтожаю всё, когда-либо мною написанное. И от этого мне паршиво. Так паршиво, что меня трясёт. Мелкой-мелкой дрожью. Наверное, озноб всё-таки нервный.

…А вчера в это же время я шла по бульвару. На работу. В издательство, которое занимает два этажа маленького особнячка в одном из узких, никуда не ведущих проулков. Я шла по бульвару, на мне было любимое летнее платье и так подходящее к нему прекрасное настроение. У меня всегда прекрасное настроение в те дни, когда я начинаю работать над новой рукописью.

Это всегда сюрприз. Я младший редактор, и мне пока не доверяют книги мэтров, литературных генералов, Настоящих Писателей. Я работаю в основном с новичками, с дебютантами. Тексты попадаются разные – совсем никудышные, топорные, похожие на троечные школьные сочинения; неплохие, хорошие. Но изредка – настоящие жемчужины. Тогда я готова предсказывать и пророчить: это имя выстрелит. Не может не выстрелить, если у критиков и читателей осталась хоть капля здравого смысла, вкуса или художественного чутья.

И вчера на своём рабочем столе я обнаружила именно такую рукопись. Роскошную. Мечту любого редактора. Золотое руно слов, каждое из которых – на своём месте. Тонкие и свежие метафоры, ненавязчивые аллюзии… Практически идеальный, очень зрелый, по-настоящему художественный текст.

Я просто не смогла заняться своими прямыми обязанностями. Потому что читала. Не как редактор, а как обычный читатель. Пропуская редкие повторы, слишком длинные предложения и прочие стилистические огрехи. Не говоря уже об опечатках и запятых, которыми должен будет заняться наш корректор. Новорожденный роман захватил меня в плен и увлёк за собой – в мир, созданный воображением какого-то волшебника, который приворожил слова… Но и то, как меня пленил текст – не главное. А главное – то, что я плакала. Плакала над этой рукописью, как дурочка. И не потому, что история была грустной, нет. Я вообще очень давно не плачу над книгами – профессиональная деформация. А здесь…

Я просидела на работе до темноты. Ушла из издательства самой последней: погасила зелёноватый свет своей настольной лампы, и хлынувший из окон мрак затопил небольшой кабинет. Вахтёр уже дремал в своей каморке под бубнёж включённого телевизора, я сама повесила ключ на крючок и беззвучно прикрыла за собой массивную дубовую дверь.

Свет уличных фонарей обжёг уставшие глаза. То, что случилось со мной, было похоже на катарсис. Да-да, то самое «очищение через страдание». Я вдруг так отчётливо – как никогда отчётливо – осознала, что я так никогда не смогу. Что мои слова – как бы сильно я ни старалась, сколько бы ни писала и ни правила – никогда не сложатся в столь идеальный с эстетической точки зрения текст. А есть ли смысл вообще браться за перо (ручку, карандаш, печатную машинку, клавиатуру ноутбука), если то, что ты пишешь, никогда не заставит плакать будущего теоретического редактора? Пусть даже младшего…

И я поняла, что хочу писать только ТАК. До слёз. До мурашек. До самой глубины души пробирающие тексты. И на меньшее я не согласна.

А значит, огонь. К чёрту, всё к чёрту! К чёрту рассказы с пластилиновыми героями, повести с театральными диалогами. И ту колоссальную громаду слов, из которой я вот уже четыре года безнадежно пытаюсь вылепить роман, вызывающий скепсис даже у меня самой. Все эти бесполезные слова, сложенные в бесполезные предложения, составляющие бесполезные абзацы, которые никогда не смогут утолить ничей духовный голод – все их я скормила огню.

И огонь пожрал их. Мгновенно, жадно, как неразборчивый читатель, глотающий бульварное чтиво – этот книжный фаст-фуд – в метро, по дороге на работу. Он поглощал мои слова – и требовал ещё. Ещё, ещё! Ему нравились написанные мною тексты. Мои непроработанные герои с их застывшими характерами, нелепые декорации, глупые сюжетные выверты – ему пришлось по душе всё.

Когда последний лист последней тетради съежился в убогий чёрный комок, а затем распался на ошмётки невесомого как пух пепла, мне на мгновение стало легче: я словно сбросила с плеч непосильное для меня бремя писательства. Посмотрела на серую горку, возвышающуюся на дне очага, словно холмик свежей могилы. Жаль только, что в такой вот пепельной могиле нельзя похоронить свою нелепую – и, как всё нелепое, живучую – мечту о собственных книжных мирах. И об умении рассказывать увлекательные истории, сидя у огня…

Всё, что я написала, обращено в прах.

Остались только угли, дающие прекрасный жар. Самое то, чтобы запечь картошку в мундире.

Наверное, так я и сделаю.

Картошка в мундире… Есть в этом какой-то цинизм. Да уж, в жизни неожиданные концовки получаются у меня куда лучше.

Может, попробовать написать об этом?..

Илл.: Художник Данте Габриэль Россетти