Галина ЩЕКИНА. Терновый куст на голове

Рассказ

Сквозь дождик и стынь пора идти на студию. Бессмыслица? Студия уже далеко не та. Теперь не приходят двадцать человек, как раньше. Начнут, бывало, читать этюды и обсуждать их – трех часов не хватало. А теперь приходят единицы, а на следующий раз другие единицы, так что теория вся впустую, хоть читай второй раз, какие уж тут этюды. Может, и напрасно, но Нила собиралась с духом и шла. Ей чудилось – как только не придет, сразу вытают пятеро новичков и обидятся на весь белый свет.

За окнами, как на сломанном телевизоре, мелко дрожал частый дождь, его пропарывали бедные воробьи. Ничего себе, погода. Нила собрала книжки, учебник, распечатки и поплыла сквозь морось в расстегнутом пальто.

Она все собрала, только сама не могла собраться, кружилась голова. Весь мир стал кренящимся и нереальным. Седая мгла туманила сонные машины у обочин, они прижукли к земле, уткнувшись бамперами в поребрики.

«Вот! – подумала Нила удивленно, – в юности мечтаешь быть веселой и хмельной, а когда, наконец, становишься постоянно хмельной, то веселой быть уже не получается».

Нила была хмельная от давления. Она медленно плыла вдоль мокрой улицы и видела – двое подростков под дождем спешно укладывают книги в сумки на колесиках. Дождь шел давно, понятно, что книги мокрые. Ах, вон что – выбросил кто-то книги на помойку, и вот дети это все обнаружили. Но куда их теперь? Неужто будут сушить? Непохоже это на современных детей… Мальчик, шевелюра до плеч, был с непокрытой мокрой головой, а девочка – в вязаной шапке шлемом, ручонки все красные, смахивала воду с лица. Ну и зрелище.

Нила хотела спросить, зачем им испорченные книги, но побоялась, могли шугануть. Она еле дошла до музея, где была назначена студия. Идти ей было неустойчиво, тревожно, но надо… И больше нигде она не могла три часа подряд говорить о литературе. А остальное было ей неинтересно…

В музее ужасная жара, на батареях исходили паром шапки, шарфы. Нила разложила перед собой книжки и стала оглядываться на учеников. Их было немного, а один парень лежал на плече своей девушки и спал. Рыжей девушке, судя по вольной позе, это было привычно. Она скосила глаза на парня:

– Я разбужу, если что, или сама за него прочитаю. Он всю ночь на ногах, в клубе играл.

– Так спал бы дома, – отозвалась Нила сварливо. – А тебя помню, вроде бы Нагаева Вера, да? Ты уже у нас была в прошлом году?

Девушка пожала свободным плечом.

И тут они вошли. И эта в вязаном шлеме. Шлем напоминал по форме красноармейскую шапку, только радужного цвета. А глаза все время опущены, не разглядеть.

Она и вошла в кабинет как-то боком, и замерла за столом, выгнув шейку. Разговоры о расписании не слушала, ничего не записала, будет потом звонить, о планах работы тоже все пропустила, и кто когда приедет выступать. Она заранее смирилась с этой балабней, как бы ожидая главного, но неглавное длилось слишком долго... И легла на стол упрямым лбом. Все сидели, она лежала.

– Тебе плохо? – испугалась Нила, которой самой было плохо.

– Почему? Нормально…

Нила записала в тетрадь шесть студийцев, в том числе одного спящего, он был Пшеницын Глеб, а эта в шлеме – Ватова Ичин. Видимо, не русская?

– Почему нерусская? Ватова! – отозвалась та, хотя никто не спрашивал. – В память бабушки.

Нагаева первая стала читать – громко и напористо, и кофта нагло сползала с плеча, она давала всем понять, что девушка крутая… И только тогда новенькая настороженно прислушалась. Когда тексты читали, она открывала рот и уши, впитывала, впивала звуки... Слова, как трассирующие пульки, носились в воздухе, пересекаясь, вспыхивали.

Нила понимала, что на первом занятии будет мало охотников читать и принесла африканский инструмент калимбу, чтобы ударять по струнам и выделять ударные в стихах. Ичин сразу брезгливо отодвинула от себя экзотичную калимбу. Она и потом все отодвигала от себя вертикальной ладонью, или просто ложилась лбом на стол. Такой вот эффект неприятия.

– А ты прочитаешь? У тебя тексты какие-то есть? – полюбопытсвовала Нила.

– Еще не знаю, – протянула Ватова.

Что значит – не знаю? А куда пришла – знаешь?

Все зашумели, пошли домой, и Пшеницын очнулся, пошел одеваться и досыпать в автобусе.

На следующий раз она пришла с театрально-белым лицом и едко-алыми губами. Вот тебе, училка. Нила думала, она принесет тексты, а она принесла губы. Как из балаганчика. Сразу стала такой хищной, чужой. Нила боялась таких, несмотря на их неполное среднее. «Ватова, ты в каком классе? В десятом, ясно».

Нила разливалась руладами. Автор и текст! Между этими понятиями столько полутонов! Например, дневник и письмо – текст первого приближения, а рассказ – уже второго. А сон – вообще корелляция по касательной, сигнал подсознания… Так, друзья, рассказываем сны. Пытаемся разгадать образы, которые пришли из подсознания. Пшеницын?

– Женская грудь.

– Дальше.

– А я только начал... и… проснулся.

Все засмеялись. Ну, Пшеницын…

– А я написала тут… – буркнула Ватова, – даже не знаю – что.

– Ну-ка! – встрепенулась Нила, подхватывая сползающую шаль.

«…Ты спасался от ос, охотящихся на твои уши, а я просто наблюдала, собирая подошвой своих ботинок твои следы. Взглядом я облизывала твой чёрный силуэт, но даже если бы я делала это на самом деле, ты ничего бы не заметил – в твоей голове растёт терновый куст. Я поняла это, как только увидела тебя и твои зрачки, залитые горьким сливовым соком. Куст упирается своими ветвями в твой череп, скользит и извивается в тесной капсуле».

Логически тут понять было невозможно – нагромождение образов, чрезмерное. Это мог быть и сон, только подробный очень, с почти математической точностью описаний. О, детали. Их было так много, и все вспыхивали, как сваленная грудой гирлянда. Нила так задумалась, что финал прозвучал для нее пушечным громом: «В моей голове тоже теперь растет куст терновника». Ах ты боже мой, кто научил ее, эту пигалицу, беспощадной яркой алогичности? Этой цепи ассоциаций?

– Это круто, – прошептала Нила, – а теперь, друзья, ваши комменты…

Все зашумели. И то, что говорил один, тут же опровергала другая. И началось. На студию напала лихорадка, кто кого переплюнет. А то сидели, спали друг у друга на плече.

Ичин выдавала странные тексты, не считаясь ни с темой, ни с заданием. Руководительнице было обидно, но что ж, девушка не умела работать в группе. Она то тихо лежала лбом на столе, то сидела, закрыв глаза. Многие, кстати, так тексты слышат лучше. Окликнешь – смотрит как с того света. То придет вся нарядная, хвостики торчком. То сидит в вязаном этом шлеме. «Как ты думаешь? – Не знаю».

Эхх. Нила, одышливо взбираясь по деревянной музейной лесенке, не знала, как приструнить Ватову. Ватова не делала домашних заданий, не признавала открывающих методик, а просто писала всякий бред. Необъяснимо.

Однажды пересечение жанров обсуждали, и тексты, в которых жанры смешались, потом на теме природы опять вспомнили Тайганову, ее романы и стихи с похожей интонацией. На трагическую фигуру Тайгановой девочка клюнула, бросила письмо в электронный ящик:

«Ваша Т. просто удивительная земная женщина, а жизнь у неё такая страшная-страшная. Здорово, что люди вокруг неё перемешаны, и вымышленные, и настоящие, то что они так запросто могут поменяться местами, потом превратиться, во что угодно, и стать ей самой. Знаете, она – птица космическая. Правда-правда, там все: и кошка, и художницы, и бар – все космические птицы, прикинувшиеся кем-то другим. А настоящие птицы – остроклювые сгустки темноты (кроме воробьёв, конечно). Когда она говорит, прямо видно, как у неё сердце бьётся.

Только мужчино-женских взаимо-философских рассуждений не понимаю. Выяснения кто, кому, чего, где чья роль, и движения феминисток тоже. Порой они борются за совершенно никчёмные вещи. Надеюсь, что никогда и не "дорасту" до таких мыслей. Хотя статья Татьяны Тайгановой "Ребро Адаму" меня зацепила, она говорила там тёмные родственные вещи. Вы говорили, что во время студии у Вас в сердце больше не бьётся, и что-то идёт не так. Мне бы так хотелось сделать что-нибудь».

Темные родственные вещи! Вот, значит, как! А как насчет светлых?

Ичин кружила по спирали, но было видно, что ее что-то зацепило. Но что? Захотелось сделать вещь, чтобы у кого-то билось сердце? Когда Нила слушала других студийцев и вопросительно смотрела на Ичин, та поспешно говорила: «Простите, что я так неправильно говорю…» Она написала про терновник и про няньку Олю... «Весна. Нап-юся я, зайчик». Нила вздрогнула – зайчиком ее звала в детстве покойная бабушка. Есть такие смысловые и вкусовые сигналы, на которые нутро человека не может не среагировать.

Вот и Тайганова, трагический символ земли, и стала таким сигналом. Нила так проверяла новеньких – способны ли дотянуться?! После сигнала в виде Тайгановой началось пугающее и радостное понимание. Почта приносила один рассказ Ичин за другим. Такие, как Нагаева, пишут ровно, всегда хорошо обо всем, а у этой в шлеме в текстах прорастало первобытное. Как будто она не свое писала, а чужое вспоминала.

Пришла студийка прошлых лет с коробкой сладостей. Она работала официанткой, не писала, трудно жилось. Решила заглянуть, соскучилось. Опоздавшая Ичин посмотрела на это исподлобья и… вообще смылась. Да неужели так плохо все?! Нила очень любила эти нечаянные гости, это же говорило о том, что человеку тут было хорошо! И она всегда расспрашивала их, как что сложилось. Но в этот раз номер не прошел. Нила выглянула несколько раз в фойе, но диванчик с притулившейся Ичин был пуст. У Нилы спозла-таки с плеч огромная цветная шаль и разлилась по полу. Душевная беседа на бегу не получилась.

Нила спрашивала у всех знакомых поэтов – у интеллигентного Кеши, у Луденса, даже у члена жюри российского конкурса, она рассказывала про Ичин, посылала ее рассказы. И все удивлялись – это уникум какой-то. Эмоциональный накал невероятный, опять же лексика совсем не школьная…

И тут объявили молодежный семинар, куча проверяющих из области. У Нилы оказалось так мало кандидатов на осуждение – меньше, чем за все годы. И она думала: вот и проверим, кажется мне или нет. Если показалось, если все не так, то я успокоюсь. Но только мне кажется – не показалось!

На конкурс Нила выбрала рассказ про бизона. А поскольку Ичин не ходила на студию три недели подряд, пришлось ей позвонить.

– Почему тебя опять не было?

– Я учусь. Мне не до этого.

– А знаешь, какая тема была? Ах. Психологический портрет. Но без тебя как-то неинтересно. Я рассказывала так, как будто ты была, понимаешь.

– Спасибо.

– Приходи, я расскажу тебе, как и что.

– Зачем?

– Чтобы ты вела себя адекватно. Тебя будут читать, обсуждать, но вскакивать и стрелять гневно глазами не надо, и головой на столе лежать нельзя.

– Я не пойду на семинар.

– А если надо? Слышишь?

А надо признаться, Нила давно уже никого не пускала к себе домой. У нее много раз были искушения это сделать, когда она болела… Но ни дети, ни муж не поощряли подобных вольностей. Ватова прокралась в квартиру так, будто почувствовала это. В одной руке держала вязаный шлем, в другой – бледно-желтую пластмассовую хризантему. Это был ее белый флаг.

Нила говорила о том, что «раз тебя читают, читай и ты других». Что люди получают десять разных откликов сразу, что все это радостный процесс узнавания стилей, что это трудно только поначалу, ведь школа приучает к тупому согласию, а тут спор нужен... Она говорила горячо, а Ичин смотрела вокруг, косила глазами на книжные полки, а потом просто подошла и стала рыться... Как тогда в дождь у помойки.

– Ты все поняла?

– Да. Вы хорошая.

И ушла. Она даже не слушала. Какая на семинар придет?

Вечером письмо

«Не могу я ни говорить обо всём обсуждаемом, ни думать – душе тесно, её переполняет невообразимое, что стремиться обрести форму, и стать какой-нибудь новой красотой и гранью. Просто вдребезги всё, когда понимаешь вдруг, что у людей нет того, что в тебе уже переработалось, стало опорой и известным, они куда-то не туда копают. Мне плохо с ними. Простите меня, что я так уродливо вела себя на занятии, но тяжко было до одури. А я прихожу ведь к вам только, слова ваши меня всегда удивляют: вроде бы говорите просто и доступно, но так метко, что иногда прям до слёз.

А Тайганова теперь – моё новое то, что я люблю, она проникла ко мне в сердце и кровь. В ней всей такая боль, такая любовь, такая скорбь и радость! Мне её просто обнять до того хочется!».

Ага попробовала бы она ее обнять… Летела бы с крыльца кубарем… Как многие летали…

Ичинова «Душа бизона» оказалась на семинаре в центре внимания. Там странно переплелись ощущения зверя и охотника. Охотник не просто проник в бизона и его жизнь. Бизон стал для него не просто добычей еды, но заставил рисовать на стене пещеры. Это было давно, задолго до нашей эры, но сознание Ичин улетело туда, сквозь время, и вот расцветала такая буйная картина. Просыпалась генная память, а, может, это называлось как-то еще, но в Ичин точно уже проклюнулись разные жизни... Ни фантастика молодого доктора, ни миниатюры яркого журналиста не комментировались так разнообразно. Школьницу, конечно, критиковали, но в основном на уровне грамматики. Что касается стиля…

«Её проза действительно поэтична, плотно наполнена образами, всё-таки умозрительными, но захватывающими, оживающими уже в воображении читателя. И не хочется видеть недостатков в этом тексте, и досада берёт на уважаемого критика, указывающего на недостатки. Но в том-то и дело, что растёт автор над самим собой, когда видит собственные промахи, а захваливание при первых шагах может повредить начинающему, не дать вырасти в писателя. Жестокое это занятие – литература! Из девочки с косичками и упрямым лицом растет талант. Пусть растет». Так писали критики. За шестнадцатилетним автором признавали и эстетизм, и новизну, и вкус, и уровень…

Нила внутренне ликовала. Значит, она, Нила – не ошиблась! Значит, она первая почувствовала что-то в прозе Ичин! И она собрала все отзывы и фотки с семинара и оправила ей. Чтобы подбодрить ее и сказать, что много критики – это нормально. Можно писать дальше. Хуже, когда обходят молчанием.

Недели через две пришло письмо.

«Очень, очень вам благодарна! Но мне не с чем пока идти – душевный и словесный разброд. Подождите меня, пожалуйста, хорошо? Я разберусь, я смогу, мне только нужно немного меня и времени. Во мне зреет кое-что. И будет ведь лучше, если я приду с небольшим кусочком, но осязаемого текста, а не со своими вечными полусловами».

Наступиа зима. Ичин больше не появилась. Наверно, ей объяснили умные люди, что все это – ерунда, это не ремесло ее не прокормит, что надо идти учиться на ИТ-программиста или на менеджмент международного туризма. Она теперь спокойно выходила из школы, проходила мимо деревянного домика-музея, садилась на свой автобус. Хотелось взять ее за рукав, посмотреть в глаза, но уж бегать за учеником – это вообще низко, тем более следить. Нила собрала книжки, учебник, распечатки и поплыла сквозь метель в расстегнутом пальто. Она все собрала, только сама не могла собраться, кружилась голова. Весь мир опять стал кренящимся и нереальным. Седая колючая игла кружилась перед ней как в испорченном телевизоре. Давление скакало, как необузданный конь. Выходить из дому было безопасно только после каптопрена.

Говорили, что Ичин поступила на философский факультет МГУ. Для девочки из провинции это довольно смело. Да и то это заслуга Тайгановой, которая сдвинула молодое сознание с мертвой точки... Уж никак не Нилы Волиной.

На студии опять стало интересно, народу после семинара прибавилось. Прибилось к студии еще одно эфирное существо – тонкое и прозрачное, существо имело дома кучу детей и жестоко подавляемую жажду писать... Пришел упрямый лаборант, еле издавший первую книгу, но не отвергавший учебу. Вернулся рабочий, не раз хлопавший дверью... Женщина из библиотеки пришла с ее романтикой и верой в людей, веселый озорной аспирант, сорящий афоризмами, а еще юное дарование из детдома – каждый из них чем-то удивлял. И пыльная училка улыбалась им, неумело скрывая грусть. То ли еще будет.

Студия – это всегда непредсказуемо. И Нила медленно подбирала сползающую шаль.

На илл.: Художник Венди Энджи