Павел АКИНИН. В водах Иорданских

Рассказ

– Вот тварь, раздавлю! Куда же ты собралась? Ах, ты стерва, опять бежишь? Ну беги, беги, далеко все ровно не убежишь! От меня еще никто не убегал, – и Алексей Патошкин со злостью отшвырнул рубаху в другой край комнаты, а сам запрокинув руки за голову, раскинулся на старом раскладном диване, оббитым зелёным гобеленом и закрыл глаза. Вот уже как целый час, он пытался поймать бельевую вшу, но каждый раз, когда два его большие пальца с неостриженными ногтями, грязными от мазута, пытались смять её между собой, она прыгала в сторону, чем вызывала у него сильное раздражение.

 Патошкин был высокого роста, под метр девяносто, и его ноги, не вмещавшиеся на диване, неуклюже свисали с него, упёршись в пол. Два месяца он жил в этой комнате совхозного общежития, и такая жизнь ему не нравилась. А другого выбора пока не было, так как возвращаться домой он не хотел всем назло.

– Не помирились? – спрашивал его бригадир, Николай Степаныч, имевший прозвище «Моргунчик» из-за нервного глазного тика, – я видал, она приходила вчерась.

– Щи приносила, тёща стряпала. А на что мне их щи? Вот тут они у меня, Степаныч, в печенке – и Патошкин ткнул указательным пальцем, похожим на большую сардельку в бок, туда, где по его мнению находился упоминаемый орган – и Лидка, и мать её, и щи ихние.

Степаныч, смекнув, что наступил на больное, решил больше не расспрашивать.

Патошкин свой уход из дома переживал тяжело. Внутри скребло. Постоянно вспоминалась пышная, взбитая супругой кровать, согретая в тазу вода, толченная картошка в высокой алюминиевой кастрюле, и черный радиоприёмник, подаренный тестем, без умолку что-то вещающий.

 – Эх, – часто говорил он вслух, когда оставался один. При других старался держаться так, будто его нынешнее положение во всем устраивает, и что возвращаться он совсем не собирается.

Вчера, когда он вместе с Ромкой Арбузиным устанавливали колоды под дно трактора, чтобы потом поставить его на попа и снять колёса, пришла Лидка. Арбузин, пробормотав что-то, похожее на приветствие, быстро ушел. Патошкин здороваться не стал, сразу, как-то томно, с трудно скрываемым душевным испарением спросил:

 – Чего тебе?

– Ничего. Щи принесла. Мать нонче варила.

– У нас обед был, не хочу я твои щи.

– Ну не хочешь, потом сьешь, смотри вон пузо внутрь расти начало, – и Лидка попыталась улыбнуться, но поймав на себе взгляд Патошкина, тот самый, после которого могло случится всякое, передумала.

– И потом не нужно, у меня картоха со вчерась осталась.

– Ну выбросишь тогда, – и Лидка поставила литровую банку со щами на металлический столик и обиженно зашагала в сторону дверей.

Патошкин смотрел вслед с нескрываемой грустью, но окликать не стал. Когда Лидка вышла из гаража, он протянув свое «эх», взял банку со стола, поднял на свет и увидев внутри жирный кусок свинины, обернул банку лежащей рядом тряпкой и поставил внутрь кабины трактора, за сиденье.

– Чего приходила? Мириться? – спросил Арбузин как-то внезапно оказавшийся на том самом месте, где стоял до прихода Лидки.

– Не-е, ключ от сарая найти не могут, – соврал Патошкин.

– А-аа, – протянул Арбузин и, уловив недовольство в словах Патошкина, добавил:

– Лёх, а может сгонять? А? У Надьки свежачок, вчера пробу снимали. Горит, подлюка, синим пламенем.

– Себе, если хочешь, бери, а я не буду.

Патошкин не пил уже два месяца, ровно столько, сколько жил в общежитии, и этот факт всех беспокоил. Собственно, поэтому он и ушел из дома.

 За неделю до ухода, на работе, у Васьки Штокина, друга его детства, родился сын. Обмывать начали еще во время работы, продолжили после. Продолжение последовало и вечером, и на другой день, и через день. Патошкин хоть и был человеком крепким от природы, и выпить мог больше других, но дурел сильно, и дурость эта несла всегда много неприятностей как для самого Патошкина, так и для окружающих. И этот раз не был исключением. У Тани Окунёвой, доярки, сломал велосипед, когда решил показать ей как нужно делать сальто-маральто. Утопил в колодце ведро с ключами, решив их помыть в холодной воде. У тети Зины, соседки, свалил две поленницы дров, перепутав их с калиткой. Дома опрокинул кастрюлю с варившимся бураком, ошпарив немного и себя, и Лидку, ходившую за ним по пятам, и кота, мирно греющегося у печки и с диким ором вылетевшим в сени.

– Чего с рукой? – спросил потом Патошкин, лежа на кровати и видя у жены перебинтованною руку.

– А того с рукой, кумеколку свою напряги, может, припомнишь, – ответила с раздражением Лидка, – ты же беда ходячая. Всех переполошил. Мать вон весь пустырник выпила. Охает все, по двору ходит.

– А мать чего? – И Патошкин вопросительно посмотрел на Лидку.

– И мать того самого. Нет, Лёшка, ты или живи со мной, или пей со своим друзьями свою горькую. Тут что-то одно выбирать нужно. Дети перепужались, – Лидка  уже без раздражения, но с беспокойством, которое шло у нее изнутри, села рядом с кроватью.

– Вот жили бы как люди, телевизер купили. Вон ты деньжищи какие с посевной получил.

– Так я ж все домой принёс.

– А что толку, что ты их принес. Ты не помнишь, куда они делись?

– Куда?

– А все туда же. – И Лидка щелкнула средним пальцем по своей шее. – Кто Трифоновым забор снес? Я что ли? Ты вон какой большой, тебе же одного пролёта мало, так ты сразу три снёс, под корень. Штакетник новый пришлось покупать, да потом колесо к твоему трандулету. У Рожковых свиней выпустил, двух так и не нашли, тоже покупали. Вот и тю-тю твои посевные.

– Лид, ну ладно, купим мы телевизер, обещаюсь, купим.

– Не нужны мне твои обещания, ты лучше пить брось. Ведь трезвый – человек человеком, а как выпьешь …– И Лидка вздохнула.

– Брошу, мне самому уж тошно. Да тут обмыть надо было, сынишку.

– А ты отказать не можешь. Выпил бы стопочку, и все, хватит. Нет, тебе нужно столько, что бы у тебя из ушей потекло, да еще из одного места.

– Да как тут откажешь, ты же помнишь, когда у нас родился, радости сколько было.

– А у нас что? Нашел, что вспомнить. Радовались мы с матерью, а ты пил целую неделю, насилу потом в себя пришел. И вообще, что это за обмытие такое? Отец Андрей говорит, что детей обмывать нужно не в водке в вашей проклятой, а в водах иорданских.

Поташкин улыбнулся.

– А что ты улыбаешься?

– А то я улыбаюсь, что твой отец Андрей так наобмывался в этих своих водах иорданских на Паску, что его Серега Фролов домой с кладбища прям в ковшу на своем бульдозере привез. Так у него еще с собой бутылки три было, той самой, иорданской.

– Дурак ты, Лешка. То он с радости. Христос Воскрес, покойников поздравлял. И он один раз. На Паску сам Бог велит. А ты?

– А я?

– А ты за год сто пятьдесят раз, и своих обмываешь, и чужих.

Потом пришла мать. Плакала. Что-то сбивчиво говорила, пытаясь вызвать у него чувство стыда. К вечеру приехали тесть с тещей. Тесть все пытался выразить свою солидарность, но заслоняющая собой теща все никак не давала ему этого сделать. Сели ужинать. Поташкин сел с краю, поставив рядом с собой ковш с водой.

– Ты Лешка, давай, берись за голову, – начала теща.

– Мам, ты вон лучше пойди стене скажи, это одинаково будет, – буркнула Лидка.

– Баламут ты, сынок, – добавила мать.

И тут Патошкин не выдержал.

– Да что вы, сговорились что ли? Значит, ты, Лешка, огороды паши, и свои, и колхозные, сей, двор чини, дрова вози. Что вы меня уж совсем с землей сравняли, как червя. Я дел, что ли, не делаю? А вы что, маменька, притихли? В баньке-то, которую вот эти ручки срубили, наверное, парок хороший, перегаром моим, небось, не пахнет? Вот брошу все и уйду.

– И уходи, удивил козла капустой, то же мне, рыцарь, – проговорила Лидка и тут же осеклась.

– Чего? Уходи? – Патошкин взял со стола пустой стакан, стоящий рядом с тестем и со всего размаху швырнул его о стенку. В комнате воцарилась тишина. Патошкин обвел всех взглядом, понял, что слова здесь уже лишние, подошел к двери, обернулся, еще раз на всех посмотрел и вышел.

– Куда же он это на ночь? – спросила мать

– Воротится щас, проветриться и воротится, – не совсем уверено протянул тесть.

Но Патошкин не вернулся. Ни вечером, ни на другой день, ни через день. Он уходил и раньше, но всегда возвращался.

На другой день Лидка, ближе к обеду, подошла к гаражам. Увидев Арбузина, окликнула.

– Ром, ты моего не видел?

– Видел, как же, уехал на комплекс, соляру повез.

– Трезвый?

– Трезвый, ни в одном глазу.

– Брешешь небось?

– Да что мне брехать, вон кого хочешь спроси. Смурной, правда. Случилось чего?

– Это ты у него сам спроси, – и Лидка пошла домой.

Патошкин, выйдя после ссоры из дома, сразу пошел к Надьке Токиной, которая торговала в деревне самогоном. Взял бутылку и отправился к себе в гараж, где стоял его трактор. Найдя в шкафу стакан, наполнил его до кроёв, но пить сразу не стал и поставил на край стола. Слова Людки о некупленном телевизоре точили его.

– Что ж это я, совсем уж. И правда, купили бы давно.

Патошкин смотрел то на стакан, то на трактор, потом слил содержимое обратно в бутылку, поставил её в ящик, а сам лег на кровать, сооруженную Арбузиным из трех ящиков, и заснул.

Несколько дней он ночевал в гараже. Потом попросил председателя дать ему комнату в общежитии. Тот, уважая Патошкина, без лишних объяснений дал разрешение.

Сейчас, лежа на диване, он злился. Находится здесь ему было тошно, и он старался приходить сюда как можно позже.

…Он смотрел на стол, на котором стоял графин с водой и лежали три огурца, принесенные сюда Арбузиным. Вдруг он увидел, как графин стал подниматься в воздух, наклоняться и из него потекла вода прямо в стакан.

– Вот, теперь само будет наливаться, – сказал Арбузин, появившийся прямо из воздуха. Он взял стакан, выпил залпом, выдохнул, откусил огурец и, повернувшись к Патошкину, добавил:

 – Ну что, Леха, давай. Надькин. Горит, подлюка.

Патошкин было вскочил, хотев убежать, но какая-то сила тут же усадила его за стол. Графин все висел в воздухе.

– Давай, Алексей, обмоем, что ли, ножки младенцев, – Патошкин повернул голову в другую сторону и увидел отца Андрея, сидевшего рядом с ним. Одет он был в красную рясу, а на его груди вместо креста висел большой гаечный ключ.

Всё в комнате изменилось, она стала больше. На стенах вдруг появились портреты незнакомых ему девиц, и у всех у них, как и у отца Андрея, на груди весели гаечные ключи.

– Давайте братцы, спляшем, – отец Андрей взобрался на стол, который вдруг стал покрыт синим, стеганным одеялом, такое Патошкин однажды подарил тёще, и прокричал во все горло:

 – Ой, го-го, ой, го-го!

Прямо с потолка к нему спустился на стол председатель колхоза и затянул:

 – Я сегодня коня обуздаю,

Ускачу далеко-далеко

И никто никогда не узнает,

О чем плакало сердце моё.

Дальше картина еще больше приобретала невообразимый вид. Из окон в комнату вдруг хлынула вода. Все вокруг тут же поплыло. Отец Андрей стоял уже далеко от стола, а в его руках был ребёнок.

– Омываем дитя сие в водах иорданских, – возглашал отец Андрей, а Арбузин в это время держал в руках гаечный ключ, тот самый, который еще недавно висел на груди у отца Андрея и ударял им по воде...

Патошкина разбудил стук в дверь. Он вскочил с дивана, осмотрелся. Графин стоял на месте, в комнате никого не было. Он открыл дверь. На пороге стояла Лидка.

– Ты? – каким-то не своим голосом спросил Патошкин.

– Я, – немного оторопев, ответила Лидка, – окрошки принесла, сама делала, будешь?

Патошкин, не вникая в слова Лидки, отодвинул её рукой и вышел в коридор. Как-то, на крещение, Лидка уговорила его пойти в церковь за крещенской водой. Они пришли под самый вечер и воды не осталась. Отец Андрей предложил им набрать воды прямо из колодца, так как, по его словам, вся вода освящена.

Патошкин вспомнил сейчас именно об этом и пошел в кухню. Открыв кран, он набрал в пригоршню воды, выпил, набрал еще и с размаху плеснул в лицо. На душе посветлело.

Он вернулся к двери в комнату, где на том же месте стояла Лидка, озадаченная происходящим. Патошкин зашел в комнату, взял сумку, спешно сложил все, что попалось ему на глаза, и подошел к Лидке.

– Пойдем!

– Куда?

– Куда, куда, домой!

– Пойдем, – в растерянности проговорила Лидка.

– Подожди, воды давай наберем.

– Какой воды? – еще с большим недоумением спросила она

Патошкин вспомнил, что у него дома колодец и вслух произнес:

– Дома посвежее будет, пойдем, – и шагнул к  выходу.

Лидка, все еще ничего не понимая, но обрадованная его решением, двинулась за ним.

Больше Патошкин никогда не пил.

Илл.: Художник Георгий Хаджинов