Ирина СОЛЯНАЯ. Сказ о казаке Пахомии, рассказанный Маркианом Горбоносовым

– Расскажу вам, малые детушки, сказ не сказ, притчу не притчу, а правду истинную. Как ходил пинежский казак в страну дальнюю – Мангазею, да как побывал в мышьем царстве и живым воротился.

– Дед, ну что ты говоришь такое! Какой тебе казак пинежский? Не было их сроду в Пинежье. Казаки за Доном живут, на Урале, на Кубани бывают. В наших-то краях одни поморы!

– От нонче грамотных развелось, меня, старика Маркиана, учить! Аль ты не знаешь, что за службу худую да за участие в мятеже предок твой, казак вольный Пахомий Горбонос, с атамановым войском сослан был на Соловки? Али не знаешь, как потом бежал он оттуда да прижился на Пинежье?

– Деда, опять ты врёшь все. Предположим, что мы, Горбоносовы, и пошли от Пахомия, да только с атаманом Кальнишевским в 17 веке царь–батюшка круто разобрался, а Мангазея когда была? Основали ее в шестнадцатом, да вольницей Сибирской была она меньше века.

Дед, молча, выбил трубку, постучав по тыльной стороне ладони. Берёг Маркиан Горбоносов свою трубку, мог и о ней немало историй порассказать. Только все его сказы казались мне по молодости вихреватым враньём. Складным, велеречивым и весёлым, а всё-таки враньём, как про Пахомия, и от того я был немного раздражён.

– Не любо – не слушай, а брехать не мешай, – с деланной суровостью сказал мне дед и отвернулся к правнукам.

Алёнка и Димка сидели рядом с ним, как обычно, на низких скамеечках и ждали сказку. Им всё нравилось: и белая борода Деды, и его желтоватые от табака усы, и стеганая жилетка, в карманах которой всегда прятались карамельки, орехи, а то и лупоглазый человечек, вырезанный из чурочки. А когда Деда слезливо в конце рассказанной истории добавлял: «Вот помру я, кто ж вам сказку расскажет?» Алёнка и Димка вскакивали, обнимали его и хором говорили: «Деда, ты не умрешь! Не умрешь никогда!»

Алёнка хмуро посмотрела на меня, а Димка погрозил кулачишком. Я понял, что меня не поддержали, и ретировался чистить картошку к ужину. Через приоткрытую дверь я слушал, как дед выплетал новую витиеватую сказку, потому что старые «брехни» про чёрную собачку или про самоглядное зеркало он уже не помнил. Мне были видны белобрысая Димкина макушка, Алёнкины крысиные хвостики под алыми бантами, сутулая дедова спина, рыбацкие снасти у его ног.

– Нраву казак Пахомий был крутого, непокорного, – начал Деда, – за то в Соловецкий острожный подвал и попал. Просидел он в темнице пять лет, по случаю выкрал у монахов лодочку-долбёнку. Три дня мотало его вкруг Соловков. Очухался он без воды, без крошки хлеба – глядь, он остров Заяцкий. Ни жилища, ни костровища. «Ау, батюшки, ау, милыя! Бейте батогами, только накормите пирогами», – воплет Пахомий. Подобрали безгласные монахи Пахомия, снова в темницу кинули. Через год Пахомий обратно удрал, подтибрил у самого митрополита лодку заговорённую, крепкую, самоходную. На энтой лодке кругаля острова дал: «Прощевайте, братушки, недосуг с вами» и доплыл до Пинежья. Чайки ему глаза не выклевали, волна за борт не смыла, вёсла не потерял. Отлежалси год-другой в неге, стали казака бабы да девки одолевать, только всё не баские попадались. То косая, то кривая, то с тремя малыми дитятками. И приданое неважнецкое за кажной: лисья шуба да белая льдина. На шубе спи, рукавом укрывайся, на льдине по гостям езди. Характером всё поперёшные, а варят одну бухоню.

Скука с ними Пахомия одолела, женитьба хуже острога ему показалась. Вздумал казак за лучшей долей пойти в землю мангазейскую, вольную, где царского догляда нет, где люди от нужды не воплють. Но бабы за кафтан казака хватают, кажная к себе волокёть, страсть смертная! Еле вырвался.

Алёнка и Димка хихикали, ладошками рты прикрывая. Дед хитро на них поглядывал, раскуривая снова набитую трубку. Видно, что остановка в рассказе нужна была ему с мыслью собраться.

– Долго ли коротко ли, утресь или ночь-полночь, а двинулся казак с обозом в Мангазею. Земля Мангазейская в тайге стоит непроходимой. А кто хозяин в тайге?

Алёнка с Димкой переглянулись и плечами пожали.

– Медведь! – кричу из кухни я и смеюсь.

– Топтыгин, – словно не слышит меня дед Маркиан, – и проверяет той Поптыгин у всех подорожние грамоты. Кто без оной – того гам! Остаются только сапоги, да и те без подмёток. И прячется той Топтыгин не в избе, не в хоромах, а в кущах зеленых. Сегодня тут, завтра – там. Ты к нему с боку, он к тебе – с тылу, ты к нему лицом, он к тебе – со всех концов. Всех попутчиков Пахомия съел, не подавился. С одного кафтан алый сорвал, на себя надел. Пахомий, пока Топтыгин переодевался, залез на лиственницу и за верхушку ухватился. «Эх, – думает Пахомий, – лучше б я ямальским волоком двинулси». День сидят, второй сидят. Топтыгин снизу, а Пахомий сверху. Никто уходить не собирается: Пахомию некуда, а Топтыгину незачем. Так месяц и просидели. Наконец Пахомию надоело сверху вниз на мир смотреть, он и предлагает Топтыгину, ежели тот сочтет все иголки на лиственнице, то он, Пахомий, самолично к Топтыгину спустится на съедение. Топтыгин обрадовался и давай иголки считать. Одна, две, сто… Обсчитался. Начал заново. А Пахомий мешает, ветками трясет, да и ветер дует, верхушку качает. Не смог Топтыгин сосчитать иголки, цельный месяц мучился.

 – Деда, Деда, – робко трясет за рукав рассказчика Димка, – а что казак на верхушке дерева ел?

– А Топтыгин? – вторит ему Алёнка.

– Про это в сказке не сказывается,– неторопливо поясняет дед Маркиан и добавляет, – а тут и лето кончилось, Топтыгин пошел в свою берлогу к зиме готовиться, а за долготерпение и находчивость подарил казаку дровенки лёгкие, самоходные. Без коня, без упряжи. Сами едут и себя ж понукают. Пахомий худущий, с лиственницы спрыгнул, чуть ветром его не унесло в сторону. Но в дровенки аккурат приземлился! А они только того и ждали: взбрыкнули, два раза через Печору перепрыгнули. Не успел Пахомий познакомиться ни с волком, ни с рысью, ни с бурундуком, ни с лисой. Снова взбрыкнули раз – перепрыгнули через реку Надым. Пахомий увидал выхухоль-страхолюдину несъедобную и от страху не помня как, добрался до Мангазеи.

– Деда, а разве выхухоль страшная? – также робко спрашивает доверчивый Димка.

– Сам не видал, врать не буду, а только сказывают люди, что слепая она, да не крот, плавает, да не рыба, хвост как у выдры, нос дудочкой, чисто клюв у цапли, шкура бобровая, а кровь ядовитая. Такой вот оборотень – со всех животин взяла признаки, а своего не имеет.

– Дальше, дальше рассказывай, – торопит Алёнка.

Из кухни на порожек дома ползет живой дух ужина: жареной, почти томлёной картошки с крупно нарезанными грибами. Димка оглядывается на меня: ему и сказку дослушать не терпится, и проголодался уже. Я кладу в плошку мокрую крупную клюкву, несколько ягодок падают на струганный стол. Я зову всех в дом, плотно затворяю дверь от появившейся в сумерках назойливой мошки.

Все мы стучим потемневшими липовыми ложками. Дед Маркиан других не признает. После инсульта пятилетней давности его правая рука чуть усохла, а левой он управляется не слишком ловко, от того и любит ложки, которые не нагреваются и не обжигают. «Гости к нам не ходят, потому бесовских приборов не держим», – буркает Деда мне в ответ на вопрос о том, где же вилки.

После ужина и кружки чая на семи травах сказка продолжается. Димка и Алёнка сидят на кровати, их ноги укрыты вязаным пледом, единственным наследством прабабки Устиньи.

– Как добрался Пахомий до Мангазеи, дровенки волшебные назад к Топтыгину уехали. А в поселении казаку обрадовались, – прихлебывая чай, молвил дед Маркиан, – раз удалец по изволу Божьему жив остался, следовает, пользу он принесет превеликую. Так рассудил атаман Мангазейский и повелел селиться казаку не на отшибе, а в самом что ни на есть центре города. Дороги в Мангезее – широченные: три быка пройдут рядком и ярмами не зацепятся. Терема в Мангазее – высоченные: захотит пчела на верхний этаж залететь и на булку с маслом сесть – уморится и без сил упадет. Стены вокруг города толстенные, а в башенках сидят пушкари с пушками и во все глаза смотрят: не идет ли ворог с горячим гостинцем.

Перезимовал казак на новом месте, быстро освоился: соболиная торговля да водка. Ничего сложного. Иногда нанайцы кости мамонта приволокут – товар знатный, да и редкий. Нагрузят казаки рухлядью и костью свои кочи и ждут попутного ветра. Одному Пахомию не сидится на месте, ох и не любит он попутных ветров ждать, скука его одолевает. Прознал он от нанайцев, что есть дальше Мангазеи земля заветная, только не найти ее на картах и в описаниях навигацких. И путь туда только по суше, кабы знать, какой. Сказывали ему нанайцы, что богатства несметные в горах запрятаны. Золото в руки, как блин на сковородку выливается, а дорогу туда одни лишь шаманы знают. Был у нанайцев один шаман-пьяница беспробудный. Задолжал он казакам денег за водку, привязали они его к нартам, словно собачонку. Отпросился Пахомий у атамана как бы на откуп, шамана выкупил да и двинулся в путь-дорогу на собачьей упряжке, на тех же нартах шаманских. Путь их лежал к рубежам другого мира, через тайгу и тундру, к замерзшему золоту.

Я видел, что под мерный говор деда Маркиана уставший за день Димка свалился на бок и задремал. Алёнка таращила глазёнки, силясь не заснуть. Очень уж ей хотелось узнать, чем кончились приключения Пахомия. Я снова подогрел чайник. Деда примолк и стал колдовать с травами. Я развалился на лавке, разморенный ужином и уютом старого дома. Почти в углу избы в матицу Деда в молодости вкрутил кольцо для очепа и когда-то повесил детскую колыбель. В колыбели той качала бабка Устинья моего отца и трёх его сестёр. Все они сгинули на Великой Отечественной, которая не разбирала: парень ли, девка, помор или кавказец, русский или чуваш. В этой же колыбели качала меня моя мать – Настёна, умершая от туберкулёза, когда мне было десять. Я воспитывался дедом Маркианом, и отца помнить не мог, потому что родился в 1942 году. Школа – голодное детство, реальное училище – полуголодная юность, армия – относительная сытость и заочный педагогический институт… И всегда со мной были дедовы бесконечные байки, рассказы, побасёнки и прибаутки. Не пришло мне в голову записать их. И теперь я посмеивался над Дедой, видя, что он стареет и становится ворчливым и вспыльчивым. Спустя много лет вспоминаю я себя, как тот очеп без колыбели.

– Собаки шустро бегут по тундре, дорогу к горам Бырранга хорошо знают. День бегут, два бегут, на третий устали. Легли полукругом перед нартами как щит мохнатый. Сверху над тундрой ветер, снизу под тундрой гул. Спят собаки, шаман спит, а Пахомию не спится. «Ветер, ветер, – говорит он, – отчего ты в лицо дуешь, собакам бежать мешаешь». А ветер ему и отвечает: «Я вам навстречу дую, показываю, куда нарты поворачивать». Смекнул Пахомий, что ветер их от Бырранга прогоняет. «Нет, – думает казак, – Соловки меня не уморили, бабы пинежские не захомутали, медведь в тайге не съел, Мангазея не подкупила, ветра не убоюсь». Видит Пахомий, что шаман одним глазом на казака посматривает. Осерчал казак: «Ишь, хитрован, чего удумал? Быстро сказывай, что у тебя, чёрта узкоглазого, на уме?» Молчит шаман, притворяется спящим. Тряхнул его Пахомий за кухлянку вышитую, а из неё ворон вылетел, закаркал. Глянул казак кругом – не нарты под ним, а камни черные, а заместо собак – требушина гнилая. Горы кругом – сколько глазу видать, ни пути – ни следа. Кружал-кружал по щельям, а выхода нет. И ночь уж настаёт. Понял Пахомий, что шаман обманул его, наверняка душу его христианскую на золото для себя выменял. Сел казак на горючий камень и тужит.

Дед Маркиан, заметив, что и Алёнка уснула, со вздохом поднялся, укрыл одеялом правнуков, мне на лавку кивнул. Сам залез на печь, которую топил и летом. Вскоре мы уснули.

Утро на Карпогорах занимается рано, и я отвык от этого, как от светлых ночей и сумеречных дней, неярких, берегущих глаза, словно окутанных дымкой тайны. Дед Маркиан собирался, гремя ведрами, на рыбалку, но по наезженной колее тряслась «буханка», добираясь на нашу окраину деревни. Водитель что-то крикнул деду, тот всплеснул руками и забежал в дом.

– На ферму надо, – бросил он мне, – не до рыбалки.

И хотя дед уже лет десять как не работал, в самые трудные случаи за ним приезжали. Я ничего не стал спрашивать, а только накинул телогрейку и вышел следом. Дед Маркиан сел в «буханку», и она, подняв столб пыли, уехала.

Я пошел рыбалить вместо деда, но удача мне не улыбнулась. Несколько окуней и две плотвички – больше разговору, чем улову. Вернувшись, я застал детей спящими. Почистил рыбку, сварил уху, не дождавшись деда. Алёнка и Димка проснулись от запаха свежего супа, Алёнка шустро села на скамейку и стала жевать магазинный укроп. Димка зевал и оглядывался.

– Деда где?

– На ферму уехал.

До обеда маялись, ждали. В обед стало понятно, что неприятности не отпускают деда Маркиана домой. Возились по хозяйству, я устроил постирушки, тревожно поглядывая на дорогу. Деда приехал только к ужину, молча зашел в избу, выпил воды из ковшика, снял кепку и утер лоб.

– Дела не будет с этим ветеринаром, уже двух нетелей сгубил, а теперь и первотёлка издохла родами.

– Что делать? – глупо спросил я, видя расстройство деда.

– Дело будет уголовное. А какое тут вредительство, если человек просто дурак?

– Деда, Деда, – стал дергать старика за рукав Димка, – а мы уху без тебя варили. Сказку расскажи дальше.

Расстроенный дед Маркиан махнул рукой и пошел в дом. Похлебал остывшего рыбного супа, приговаривая, что повар из меня, как из денщика генерал: погоны видал, когда к кителю пришивал. Я помалкивал, видя, как расстроен дед. Алёнка и Димка сидели рядом, смотрели, как дед ест и вытирает ложку о хлебный мякиш. После двух чашек чая дед подобрел.

– А до конца сказки недолго добрести осталось, – неожиданно улыбнувшись в желтоватые усы, ответил Димке дед Маркиан, – сидит казак на камне, кручинится, а в голенище ему мышка малая юркнула. Начал Пахомий ногой дрыгать, да вытащил мышь за ейный хвост. Оказалось то не мышь, а сибирская животинка по прозванию пеструшка, а по научному – лемминг.

«Чего это ты в сапог мой залезла?» – спросил Пахомий, а пеструшка ему и отвечает: «Проверяю, нет ли у тебя копыта!» Удивился казак, откуда могут копыта быть, а пеструшка снова говорит: «Тут нога ничейна сроду не ступала, только копыто. Овцебыки тут ходят да мыши».

– Деда, а разве бывают мыши с копытами?– смеется Алёнка.

– Чего на свете божьем не бывает! – назидательно говорит дед Маркиан, – у леммингов этих на пальцах когти сильно разрастаются, лапки сходные с копытами становятся. От того и следы они оставляют приметные на снегу.

И тут я вижу не хитрого старика-сказочника, а старого врача-ветеринара, который запросто о любом зверьке, домашнем или диком, любую историю расскажет, достоверную и обоснованную. Становится мне от этого теплее на душе, словно проглянул из старика мой дед молодой, который всему учил меня, алгебру проверял да подзатыльники отсыпал за леность.

– Призадумался казак, – продолжает дед Маркиан, – что за место такое бесовское, что даже мыши с копытами? А пеструшка смотрит и усами шевелит: «Поведу я тебя, бескопытный, к нашей королеве, пускай решает, что с тобой делать». Поспешил Пахомий за пеструшкой. Он раз шагнет, а пеструшка двадцать шагов делает. Нелегко казаку: под ногами угли горят, чад стоит. Бежит, а сам посматривает: что за горы такие? Снега ни крупицы, облака на вершинах висят паутиной, дымок всюду вьется. Привела пеструшка Пахомия на самую высотную гору. Свистнула, а откуда не возьмись – мышиное войско выстроилось. Все как на подбор: шубки рыжие, пузки серые, на спинках у кажной пеструшки полосочка. А в середке у них на золотом стульчике королева сидит. Лапки на пузочке сложила и на Пахомия глазками-бусинками смотрит. «Ну, здравствуй бескопытное создание. Кто таков? С чем пришел? Убить или наградить тебя?» Набрался Пахомий храбрости и говорит: «Человек я не худой, не добрый. Глупый, пожалуй. На золото дармовое позарился, да шаману в обман попал. Ты меня не убивай, а так отпусти». Понравился королеве его ответ, и шмыгнула она ему в карман. «Неси, – говорит пеструшка, – меня в свой терем, буду тебе женой верной, со мной не пропадешь. Вот такой мой ответ». Растерялся Пахомий, что сказать не знает. Сроду у него мечты такой не было, чтобы в жены пеструшку копытную взять, хоть и королеву.

– А, я такую сказку знаю! – махнул рукой Димка, – царевна-лягушка называется. Они поцелуются, и оборотится пеструшка девицей-красавицей. И будет пир на весь мир.

Алёнка толкнула в бок Димку, а дед Маркиан посмотрел укоризненно, как бы говоря, что замечание Димкино совсем уж не к месту. Я кашлянул и подлил чайку в кружку деду Маркиану.

– Делать нечего, казаку Пахомию надо из Бырранги выбираться. Пошел он между скал, а королева из кармана ему путь указывала. Идет и причитает: «Хотел погуще, попал еще пуще, а жижу я и дома вижу». Миновали они горы да ущелья, вышли в тундру. Чует Пахомий, а с каждым шагом ему всё тяжелее и тяжелее идти. Никак не поймет, в чем дело. Глянул на кафтан: батюшки! Пуговицы на ём золоченые в два ряда, сам кафтан кантом золотым расшит. Шапка на казаке теперича из золота, голенища сапог – и те золоченые. Сделал Пахомий несколько шагов, да и силы его покинули. Несподручно на себе пуд золота тащить. А пеструшка хихикает: «То ли еще будет!» Глянул Пахомий, а неподалеку упряжка оленья стоит. К ней привязаны сани золоченые, каменьями усыпанные. Сел Пахомий в сани, а пеструшка – прыг из кармана и машет ему лапкой: «Прощевай, казак, не поминай лихом!» Удивился Пахомий неожиданному повороту. «Нельзя мне, казак Пахомий, владений своих покидать, – говорит ему королева, – кажному своё. Тебе за храбрость да удаль – награда, а мне домой пора. Да и не могу я за бескопытного замуж выходить, засмеют». Сказала так и лишь хвостиком махнула.

Пахомий печалиться не стал от невестиной потери, донесли его олени до самой Мангазеи. Глазом не успел моргнуть. А уж из Мангазеи на первым коче вернулся в Пинежье. Богатый, нарядный и нос в табаке.

– Деда, – схватила за рукав деда Маркиана Алёнка, – а я думала, что Пахомий на пеструшке женится!

– А зачем ему чужеземная невеста? – спросил неожиданно сурово дед Маркиан, – приглядеться если, то у нас в Пинежье своих красавиц полно. Конопатых, с красными бантами!

***

Спустя много лет я понимаю, что в рассказах моего деда, то монотонных, то летящих вперед на всех парусах, не было ни логики, ни цели, но от того они не делались менее интересными и не утрачивали своего очарования. Я жалею, что посмеивался и качал головой вместо того, чтобы переложить истории на бумагу. Не ручаюсь, что сказка про пинежского казака была точно записана. А Елена и Дмитрий часто потом гадали, откуда у деда было в запасе столько побасенок и историй, сам он их придумывал или собирал по округе? Спорили, отчего уже не найти таких сказочников? То ли ушли они вместе с деревней и её бытом, то ли в сказках теперь нужды нет вовсе. А самое главное – никто из них не знал, чем бы побасёнка закончилась, не случись беда на ферме и не скажи Димка деду про лягушку-царевну…

 На илл.: Художник Фомин Николай