Николай ВАСИЛЬЕВ. С августа на сентябрь

Настроение

Рыбы так томно, лениво плещутся, как будто кто их неспешно возит невидимой рукой по вязкой и темной воде вечерней реки. Поднимет чуть и снова окунет мордой в воду. На реке и не слышно ничего, кроме меланхолического и многодумного купания рыбы. Перекат после жарких дней загустел, взлохмачены водорослями его камни, тягучи струи, едва слышны.

Чуть подвяленная куща зеленого камыша несуетно покачивается, кланяются воде его острые пики, и в каждой движется маленький темный поршенек. Опускается и поднимается плавно – игра теней. Ближе к перекату его зеленые дудки напряжены, как удилища с рыбой, раз за разом окунаются в воду и беззвучно выныривают.

 Река на запад, куда уходит солнце, пряма и вся плавится отраженным солнцем. Без козырька руки и не поглядеть на неё – нестерпимый свет. Проходящий по дороге КАМАЗ поднимает клубы пыли. Они медленно выплывают из прибрежных кустов, движутся над речной гладью к сумрачному южному берегу, медленно оседают. Река сказочно преображается. Солнечные лучи красят дорожную пыль, и всё на реке: островки камышей, тенистые заливчики, мириады снующих насекомых, прибрежные травы и кусты – становятся неузнаваемы. Песчинки пыли посверкивают розовато-янтарным. Что-то фантастическое, неземное в их коллоидной взвеси, а с ней и во всей речной дали. До самого горизонта…

 Крик ребенка в соседней деревне, одинокий мык коровы. И снова тишина августа.

 Тепло ушедшего дня перетекает в вечер и ночь. Они, как подушки сеном, набиты плотным и одновременно нежным теплом, тревожно и больно вызывающим в памяти первые прикосновения девичьих рук, запах волос, звездное небо, поселившееся в реке, падающие звезды…

 Теплая тьма непроглядна. «Глухо настолько, что слышно бывает, как глухо». Если поддаться неповторимой немоте августа, она может вымотать воспоминаниями, увести далеко, в юность.

 В совершенно черное окно беззвучно бьются серые мотыли. Странен их догляд за тобой, читающим или пишущим.

 Отворяю створку окна, и комнату заполняет однотонный, сонный стрекот кузнечиков. В этом году они припозднились у нас.

 На потолке, у лампочки, копится несметное количество мелкой мошки. Они ткутся и ткутся вокруг света и опадают на пол, на мои плечи, стол, клавиатуру панели…

 Ночью, часа в два, просыпаюсь. Темно по-прежнему. Глухо. Но на небе мне в глаза глядит ветка Большой Медведицы с переспелыми гроздьями звёзд. Они необыкновенно внятны, осязаемы, – звезды. И засыпая, я снова думаю, как сорок лет назад «с хорошим давним другом» или с девчонкой бесконечно смотрел бы на звёзды. И был бы бесконечно счастлив. И смотрел бы, не уставая.

Доброе око Бога

 После многих дней дождя – солнце. И сразу явил себя мой любимый август.

 Но утро хмарное, как и должно быть. Летят с юго-запада растрепанные облака, которым есть перевод. Но люди недоверчиво пока поглядывают вверх, наученные растерянными прогнозами потерявшихся синоптиков. Туманы – не облака! Солнце быстро топит их, проглядывает в сырые окна небес. «Давай, давай, родное, поднапрягись!» Сверкнуло в ответ, как око доброго Бога, скучающего по людской пастве. Кудели облаков вьются с запада на восток, истончаются стремительно. Но всё еще вокруг: мостки, заборы, крыши, травы, цветы – полны гниющей влаги. Она холодно посверкивает.

 Проходит час, другой… Утренний озноб неба сменяется покоем неспешного шествия. Иногда, правда, как льдина, накрывает деревню прохладная туча, и сразу зашумит берёзовая роща. И боязно за внука, умчавшегося к мальчишкам в шортах и лёгкой футболочке: не плеснуло бы…

 Но нет, пронесло. И еще через час мирный, теплый, ласковый свет утверждается в мире. Никогда он не бывает так покоен, как в августе. Он выжигает из тебя суету, маету домашнего сидения во вселенском потопе нынешнего лета. Он добр и предельно тих. Он умиротворяет всё сущее. И даже временная разлука с любимым человеком не горчит. Лицо приближающейся осени проступило во всём неогорчительно, бережно, не вселяя в человека тревогу: ещё я погрею, ещё есть чего набрать и сорвать в лесах и огородах, ещё отмеряешь километры в моих полях!

 За соседским домом впервые сказалась красным листом рябина; за огородом опалило жёлтым берёзы; засверкали под солнцем обожжённые георгины и картошка; просвечивают в бледных стручках гороха мелкие ядрышки; млеют от тепла старенькие змеевики огурцов; растекается по грядке медузой кабачок; страдают в тенистой гуще смороды крупные чёрные ягоды; почти голые кусты крыжовника унизаны строем желтеющих ягод…

 И по всей деревеньке огоньки разговоров, шевеления, устроительства…

 – На той стороне реки? Нет, ничего. Я знаю давно там места лисичек, так тех хорошо набрал…

 – Только два белых в бору. А и сыроежек наломали. Знаешь, их на сковороде прожаришь до того, что они стрелять и подпрыгивать начнут, а потом несколько яиц туда и лучку… М-м-м-м…

 – Да блин, все ноги смочил в сапогах. В болото и не вошёл – не пройти. Но зато малины налопался…

 – А Ванька у Сани вчера из муравейника бидон браги спёр! Тот отловил его и натрепал. Да что толку-то: брагу тот всю выдул да расплескал по дороге пьяный-то…

 К вечеру дети зажигают за огородом костёр. Солнце как раз падает на полянку у кострища. Насекомая мелкота заполняет всё пространство лесного просвета. Мокрые ветки неторопливо греются и принимаются весело пощёлкивать. Все молчат, глядят на огонь. Кисти рук покоятся на коленях. Внуки тычут прутики с хлебом в костёр. Хлебушек тоже ласково потрескивает, запекаясь.

 В девять часов вечера на востоке, в корнях мощных елей рождается оранжевая луна. Все невольно следят за ней. Немного тревожна своим огнём, полнотой. Но через минут двадцать загар спадает и проглядывает её привычное, улыбающееся материнское лицо.

 Оглядываемся на запад: как там, персеиды, жгут уже небо? Мы так любили их в молодости.

 Дешёвые стёклышки

 Вдруг такой тоской повеяло, что сел на велосипед и уехал в бор. День солнечный, красотища неимоверная, а я как слепой: стучит сердце... Доехал до Опуска. Чувствовал: надо мне сегодня до него добраться, он что-нибудь подскажет. Минут двадцать стоял у воды, и абсолютно тихая, мирная картина стала остужать… Какие-то три дня, скажем, дождя в августе и вдруг – солнце. А мир переменился, и любой человек всеми органами чувств ощущает перемену. А она – в тонировке цвета, в распаде его единства! Оттого мир поначалу воспринимается как пошатнувшийся, зыбкий, раздражающий зрение. Ушёл двухмесячный глубокий фокус зелёного. И нам непривычна его такая внезапная, после затяжных дождей, ломка. Как будто мы взяли в руки калейдоскоп и начали осторожно, шаг за шагом, звенеть его дешёвыми стёклышками.

 Как остро, волшебными рыбками, бегут огнистые искры по реке! Словно кто-то высекает их кремнем из речной глади. Бегут вверх по течению и гаснут. Удивительное – звёздное – поле реки!

 Плакучая берёза выкинула к реке, к солнцу, из глубины бора жёлтую ветвь. Хрустящая осока на берегах в бледных подпалинах. Сверкнуло в воздухе, и прямо на меня понесло тончайшую стружку паутины с паучком-переселенцем. Я даже присел немного, чтобы не задеть, не помешать. Чёрные, коричневые, фиолетовые стрекозы над водой, над тростником, над осокой. Багровый замш верхушки небольшой рябинки. Звонкая и хрупкая краснота черёмухового листа.

 Тихие плески реки, неслышный лепет осин на противоположном берегу, редкая и ленивая хватка рыбёшек, безмолвное порхание бабочек и стрекоз. Заворожённое молчание птиц, как будто и им ведомы скупые радости нынешнего лета, очарованность редкими днями солнца и тепла.

 И скоротечна показалась дорога к Исполиновке, потому что я вёз в себе «дешёвые стёклышки» будущего осеннего калейдоскопа. Они снова, в который раз, примирили меня с жизнью.

 Небо осени

 Любовался небом. Нет ничего более изменчивого, прихотливого, чем небо осени. Оно вбирает в себя и отзвуки лета, и предощущение зимы, и весной пахнёт время от времени, и неповторимость осени в нём. Понимаешь слова Бунина…

 И все погоды и времена могут течь в небесах одновременно, что не увидишь в марте ли, в апреле…

 На северо-западе брюхо гигантского облака подожжено «жаркой охрою». Неряшливо и гармонично одновременно. Ворс, лоскуты, лохмотья подбрюшины – как зыбь какого-то инопланетного океана… Кажется, закапает сейчас облачное желе, медленно полетят огненные ворсинки к земле, подожгут деревья…

 Рядом, к югу чуть, стоит блистающая громада парафинового гиганта, похожего на смеющегося мужика. Рот узковат, как у одного из героев картины Репина «Запорожцы пишут…» На голове оплывающего на глазах атланта растёт неимоверная чалма, губы быстро плывут кверху, превращаясь в зубастую пасть. А всё равно весело от него.

 Чуть сбоку и внизу мужика-горы вдруг потекла мифологическая река: в пене мутно-голубого, стремительно несущегося к юго-западу, – вулканическая магма, заметно охлаждённая. Течёт, посверкивает в речном потоке. Стикс!

Юг небесной пустыни зловеще темноват, предгрозов, а на фоне тёмно-лилового сумрака – нагловатые вихляющиеся ошмётки облаков. Тревожно.

 Солнце садится. На востоке из-за латунной глыбищи выплывает регбийный мяч Луны.

 Как сразу похолодело всё наверху. Не хватает освещённой луной горе престола с Понтием Пилатом. Вершину горы опоясывают тёмные лепестки облаков – как космический лавр! Как венец из него.

 По долине реки (если смотреть сверху) тучи толпятся, толкаются, давят друг дружку. Кажется, что скользят по водной поверхности, выплывают на дороги, тропинки.

 И всё это великолепие живёт почти что разом, вместе.

 Сентябрьские эскизы

 Тучи высокие, не сплошные. Рядами идут, грозят дождиком. И вдруг просвет. И так обдаст левитаном вспыхнувший кусочек леса, так пахнёт палехом на тебя, что внутри всё задрожит от счастья. Вспоминаешь прочитанные сегодня слова архимандрита Саввы Мажуко: «Не примеряй на себя прошлое, его больше нет – ни плохого, ни хорошего. Не жалей об ушедшей юности, не скорби об упущенных возможностях, о несделанном, о несказанном – отпусти, забудь. Прошлого нет. Нет и будущего. Я – только здесь и однажды. Живи сейчас. Люби сегодня. Радуйся с теми, кто рядом. Не примеряй на себя чужую жизнь, ведь жизнь тебя вчерашнего уже не твоя… Можно утонуть в прошлом, заблудиться в будущем и упустить ту радость, красоту и любовь, которые вот тут, рядом, притаились и ждут ободряющего взгляда, благословляющего жеста».

 …Мотыльки-подёнки над речкой. А в столпе света солнечного – меланхоличный, усыпляющий, терапевтический танец всякой мошки и пуха кипрея, чертополоха… И вдруг – в столп вплывает просто-таки гигантская паутина, которая, кажется, вот-вот протянется от берега к берегу… Откуда сорвалась? Уж точно не пучок на паутинке… Чудо какое.

 Черную речку по дороге в Смольянец перегородили бобры. У дороги – гигантское чёрное око воды, испещрённое медными и красными листьями. Зрит тебе в душу!

 Тихо, покойно и на душе и вокруг. Только крупные птицы время от времени срываются в густой придорожной чащобе.

 Большие, чёрно-фиолетовые вороны на белой дороге осени…

 Первое сентября.

 ***

 Эх, что за день! Шел утречком по солнышку в школу. Паутинки на траве стадиона сплошным почти ковром, а где тончайшими марлечками. Так их роса и солнце обозначили. Ладно на душе. Крепко. Гул в коридорах школьных. А и смущены некоторые детки, особо – приезжие: три месяца всё-таки не виделись. Рукопожатия, обнимашечки, слова ласковые. На улице бы линейку провести, но дождливое лето так напугало, что… не решились. Да и ладно. Несколько прохладно было поначалу, да людей пришло немало – нагрели нижний холл. Прокатилась мгновенно торжественное с её традиционными первым и девятым, звонком, директором, грамотами…

 На велосипед и в лес! Доехал почти до места. Утопился с корзинкой в травы и сосенки. Гриб не шёл – случайные подберезовики, маслята… Такое дно корзинки смущало… Но вытерпел безрыбье, шёл и шёл. Стал обшаривать жалкие остатки леса у вырубов, что стояли у дороги. И – на тебе: белый, красноголовики, волнушки, подберезовики, а в самом конце – с десяток рыжиков. Дошел с полной корзинкой до велосипеда и не спеша, с достоинством двинулся к дому. Охватывал могучую синь пространства вокруг.

Слава тебе, поднебесный

Радостный краткий покой!

Солнечный блеск твой небесный

С нашей играет рекой,

С рощей играет багряной,

С россыпью ягод в сенях,

Словно бы праздник нагрянул

На златогривых конях!

И опять подивился точности Рубцова и простоте: «Солнечный блеск» сентября… Именно его. В октябре после дождей солнце и – сверкание острое, колючее даже… А здесь ликующий блеск!

 ***

Утром немного недобрал зарядки, зато позже съездил до Опуска, а по пути набрал грибов. Их нет в лесу – только у самой дороги. За гать никто не ходил, и как я рад был белым, трём, грибам. А попались и хорошенькие красные, и добрые маслята, и крепыши (посреди дороги!) подберезовики, рыжики – вдруг! – где их видом не видывал. И ветерок, и я, в шортах и футболке, и шелест листвы, и подсохший, приятный ноге бор, и река тихая и полноводная… Какая божественная неделя… По реке плывут какие-то светлые отрепки. Стал думать: что за семена? Жалел, что и такого пустяка не ведаю. Поглядел в тень, против солнца, на осину, а тут порыв ветра и облако снялось с ветки осины и поплыло над берегом. Мальки трогают носиками светлую-светлую эту осиновую пыль. Тетёрка, крупная, откормившаяся, снялась с дороги. Мягко снялась, негромко и несуетливо. Лужи стягиваются, подсыхают, ужимаются понемногу, оставляя на дороге грязно-рыжие комки хвои. Не помню таких тридцатиметровых полос воды на дорогах. Люди обходят и объезжают их по бору. Мне проще: на велосипеде прорезаю тихо застоявшуюся мутную воду луж, но с опаской, осторожно – не искупаться бы в остатках летних дождей! Понесло сентябрем и тихими ветрами стаи птах. Сыплется птичье мальё с ветки на ветку, с дерева на дерево. Простоял на берегу у Опуска минут двадцать. Внезапно с того берега раздался негромкий, но острый звук – ультразвук. Не шумел от Усть-Шоноши поезд, не гудел в небе самолёт, не кричали птицы, а звук настойчиво, однотонно пронзал меня. Так длилось с минуту. И звук стал смягчаться, его игла притуплялась, изнывала, жаловалась. Наконец он стих. И стало явственно слышно, как шумели гигантские осины и березы, шумели ровно и сильно, одновременно выбрасывая густые ветви в одну сторону. Невольно вспомнилось есенинское «стозвон».

«И этот шум волнует и тревожит, и не понять, о чём они шумят».

 ***

 С утра сделал неполную зарядку и поехал за грибами. На верху Согры все дороги разворочены «гуманной» техникой. Она гуманная, если ей управляют люди, любящие свою землю, свой лес, а не воры и проходимцы. Всё безобразно изрыто. Чёрт ногу сломит. Так и с лесом. Ничего не прибрано за собой, везде кучи хламья, поваленные деревья, развороченные кустарники, торчащие пни. Тракторами снесли бровку у леса (бывшего), где росли в лучшие годы белые грибы. Они и сейчас попадаются, где есть островки, не тронутые ворами.

 И вот среди бедлама этого встречаются уголки прежнего бора, совсем небольшие пятачки памяти. Памяти острой, горькой, потому что именно верхняя Согра кормила меня грибами несколько лет назад.

 Осень лечит поруху эту. Березы, залитые солнцем, стремительно желтеющие, в синьке абсолютно чистого с утра неба. Выруб открыл возвышающиеся дали. Терра инкогнито! Влекут они. Я в тени облака, а ТА земля божественно освещена солнцем. Сверкает всеми красками осени. Зовёт к себе. Границы вырубов в густом малиннике, а внутри – бегут горящие, красноватые полосы кипрея, как виноградники Ван Гога.

 Вступаю в чудом уцелевшее и пытаюсь воскресить в памяти контуры былого леса. Радуюсь живому, непорушенному, как уцелевшим в боях. Как чему-то необыкновенно родному, до слёз близкому.

 И мой друг отзывается на мою радость, на моё участие, на моё «здравствуй». Ведьмины круги подберезовиков! Вот пяток, вот ещё шесть, еще и ещё. И все словно облиты сметаной – до того белы, хороши. Малы и крепки шляпками. А посреди ведьминого круга – упругий шоколад белого гриба. При дороге и прямо на ней – красные и бледно-красные, под стать солнцу и листьям, подосиновики. Срезаю с удовольствием их и чувствую, как будет щёлкать звонко нож о разделочную доску, когда я стану крошить их на варево и жарево.

 Волнухи в эту осень ведут себя странно: растут одиночно, а вырастают крупными и здоровыми. Лишь изредка встретишь их небольшую семью.

 Корзина полна. Не хочется спешить. Веду велосипед.

 Слышу голоса незнакомых мне птиц. Резкие, краткие вскрики их, но приятные. Наверное, летят с севера, с моря, с тундр какие-то из них. Радуешься грибам, бабьему лету, мощным и просветлённым берёзам на границах вырубов, пожару иван-чая, ожившей насекомой твари… И завтра – солнце по прогнозам.

 Листья

 Ночью прошел шумный и краткий, тёплый и благодатный дождь. В раскрытое окно пахнуло свежестью, влагой. Я втянул ступни ног под одеяло. Послушал наступившую тишину и снова заснул.

 В бор поехал при полной тишине. В тоннелях дорог, просек, полянок стояли влажные столпы испарений. Они чудно преображали оставленный на кромке дорожки велосипед, привязанный к ветке дерева чей-то пакет, паутинки, ветви елей с капельками прошедшего дождя, листву под ногами… Набирающее силу солнце вырезало из утреннего тумана голубоватые правильные кубы, невесомые лифты, устремлённые в просветы. В ярком блеске сентябрьского солнца они дымились, закручивались, росли и умалялись. Но всякий раз, когда я подходил или подъезжал к сказочным воронкам, они гасли и возникали в очередном световом конусе дороги, зовя меня дальше и дальше.

 Как только солнце выжгло их, подул восхитительно свежий и лёгкий ветерок. И чем дальше я продвигался к Опуску, тем сильнее время от времени становились его порывы. Но они были так добры и теплы, мягки и полны летящей листвы и хвои, что невольно хотелось подставлять под них лицо, руки, шею.

 Когда я спустился к Опуску, ветер и солнце уже высушили береговую осоку, тростинки камышей, листву осин и берёз.

 Ветер дул с юго-запада и тот берег завораживающе гудел. Осенний воздух разгонялся по затенённому каналу воды и обдавал раз за разом могучие кроны с листвой. Мой был ярко освещён вставшим над лесом солнцем. Может быть, впервые так пристально, жадно наблюдал, как роняют листья деревья и как чудно, красиво и по-разному они летят в травы, на ветви елей и сосен, на воду… Порыв ветра сдувает с верхушки осины за моей спиной сотни листьев, и поначалу в вихре этих лиственных птах, как в стае пеночек, трудно найти что-то разное: выдуло их в миг, развеяло над полем реки и прибрежных трав! Но потом каждый «совершит прощальный круг замедленно, как в удивленье», не повторяя рисунок движения собрата: один, как парашютист, прочертит ровную косую, не вихляя тельцем; другой, наоборот, начнёт телепаться, биться в воздухе мотыльком, дрожа и бросаясь в разные стороны; третий, как запущенный учеником самолётик, чуть подрагивая тёмным череночком, проскользит диагональ и вонзится в травы; четвёртый закрутится вокруг своей оси, да так, вращаясь, и опустится рядом со стволом дерева; пятого закачает ветер вверх-вниз, долго не давая успокоиться… Вдруг из глубины осины выпорхнет гигантский лист с красивейшей подпалиной, выпорхнет, как экзотическое перо тропической птицы. Я нашёл его и положил в пакет с грибами. Выгоревший пергамент ядра листа обрамлён коричневым орнаментом, по цвету напоминающим шляпку борового белого гриба. Но с краёв лист свеж и зелен.

 Никакое дерево у нас не дарит такого разнообразия оттенков, как осина. Стоит только пройтись взглядом по нескольким стволам и их лиственным купам, что убедиться в этом. Вон их сколько по течению реки выказывают себя в сентябре и солнце! Одна, красивая толстушка, трепещет шумно начищенной, как на корабле, медью. Другая – вытянутая в росте, чуточку скорбная, лениво перебирает багряной листвой. А вот еще одна – желтовато-зелёная, но с удивительно пёстрым хохолком на вершинке, где, как в букете цветов, смешались все краски. А эта, на противоположном берегу, вся в утончившемся, остром, бледно-зелёном листе…

 Поднимаюсь по крутой тропе на берег. Листы осин украшены под ногами каплями. Они физически ощутимы, крепки. Кажется, возьми на ладонь и перекатывай в ложбинке прохладный, просвеченный шарик влаги. Восхитительная сфера!

 Возвращаюсь. Лес начинает гудеть. Листья царапают куртку, шуршат под колёсами, бьются в спицы. Редкие звоны пеночек и резкие выхлопы одинокого дятла.

Предвечернее

 Черная вода лесной речки испятнана золотыми глазками березовых листьев. Медленно-медленно плывут они в затененном ивами и кустами сокровенном и уютном водном канальчике, оглядываются на белую плоть стволов, оставленных ими. Все почти сухи, прохладны, загнуты игрушечной лодчонкой. Неторопливо вращаются, устремив в небо свои черенки.

Трясут над водой поредевшими кронами лимонные осины. Большие, высохшие листы ивняка слышно царапают о ветви, скользя вниз. Так внятен их суховатый шорох, предморозное потрескивание, мягкий, успокаивающий скрежеток. Как будто маленькие сказочные зверьки невидимо перемещаются в кронах кустов. Как будто истлевшие листы древнего пергамента скользят с письменного стола…

 Пересекаю лог Чёрной речки, въезжаю в бор. И сразу на подъёме после лесного ручья в лучах вечернего солнца вспыхивают веселые пучки сосновых игл. Ветер сносит с деревьев их размеренно, порциями. Они несутся вниз как вытянутые капли дождя, наискосок. Что там, внизу, собирается шить сказочными золотыми иглами бор? А в его освещенной вечерним солнцем анфиладе неизбежно и радостно в тебе пробуждается сказка. Вот и эти блестящие малышки стрелы кажутся вдруг выпущенными невидимой эльфийской ратью тебе в утешение, в праздничный догляд уходящего бабьего лета.

 Время от времени и ты сам оказываешься под их любовным ливнем. Стрелы мягко стучат по пакету в велосипедной корзине, путаются в волосах, попадают за ворот рубашки. И дорога бора становится всё рыжее и рыжее.

 Перед самым Опуском, где кончается лесная дорожка и переходит в тропинку по берегу сухого болотца, спускаюсь к реке и освобождаю спуск, последние песчаные «ступеньки» к воде от дурнины ольхи и дикого шиповника. Они уже мешают проходу к Вели и скрывают речной простор.

 Иду по сухим прибрежным осотам возле кромки леса, крепящего высочайшие угоры Опуска. Под ногами вспархивают десятки стрекоз и стрекозок. Они одни, насквозь пронизанные светом, да едва заметный пух иван-чая, чертополоха, отрепки коры сосен и елей, редкие комары оживляют безлюдное поле реки. Вот от чего в сторону солнца мне видится дымка, марево. Осень выметает последний летний сор, и он вдалеке от тебя, в свете солнца, чуть синеет. Но чисто, ясно вниз по течению реки.

 Затененные берега осеннего леса мне едва ли не больше по душе. В них отчетливо проступают как будто выходящие из ельника глянцево-коричневые рябины, пышные ветви берез, сдобренные золотом, испуганные люстры осинника, нетронутая зелень ольхи, горящие у подножия сосен и елей шиповник и иван-чай. Всё будто движется к воде, стремясь отразится в её глубинах. Ждут только, когда ты уйдёшь.

 После прогулки лакомлюсь на пригорке у болотца багровой брусникой. Уходящие лучи солнца так отражаются в брусничнике, так слепят, что с трудом видишь кисти ягод, а те, что на виду, кажутся недозревшими, беловато-алыми – так они наполнены светом. И что-то неуловимо тревожное в распластавшемся у самых еловых корней солнце. Это преддверие сумерек. Пройдет час, и в бору станет внезапно сумеречно, и лучше человеку добираться домой, на еще открытые свету белые дороги осени, высокие речные просторы, освещенные заходящим солнцем, к розовато-желтым холмам родной деревни – «холмам задремавшей Отчизны»…

 Сентябрьский дивертисмент

 Бор мерцает холодным серебром.

Позднее солнце выхватывает то там, то здесь тугие пучки крупного дождя. Туча бесчисленными сосцами выбрасывает дождевые сверкающие подвески по своей прихоти.

 Бор для нее – гигантский этюдник, куда она и кладет мазок за мазком холодные серебристые горошины.

 Жидкие, как блинчики скупой хозяйки, облака над лесом. Шов дороги застегнут глубокой синевой. Но и сюда впархиваются изредка длинные подвески дождей, похожие на метеорные. И, как метеоры, они вспыхивают среди сосновых стволов и гаснут, «сгорают», не долетая до земли…

 Сентябрьский дивертисмент воздушного, легкого в солнечных анфиладах дорог и просек лишен летней суеты, задумчив, тих. И живое, и мертвое стремится от земли, от корней, от влажного и мрачноватого вверх, к солнцу, к последнему теплу. Паутинки, насекомые, пух, семена, медвяные отрепки сосновой коры – всё именно меланхолично плывет. Я бы нисколько не удивился, если в их покойной флотилии увидел летящего ангела – так всё торжественно-сказочно.

 После гати, выложенной досками и отполированной ногами и временем, я преодолеваю большой подъем. Горловина лесной дороги сужается. Высокий берег реки слева от меня оторочен высокими осинами, берёзами, соснами, а справа моего плеча ласково касаются лапки густых маленьких елей. Наконец, лес смыкается за моей спиной, как море за Моисеем, и я оказываюсь на тропинке.

Люблю дорожкою лесною,

Не зная сам куда, идти.

Двойной глубокой колею

Идешь – и нет конца пути!

Кругом пестреет лес зеленый.

Еще румянит осень клены,

А ельник зелен и тенист.

Осинник желтый бьет тревогу.

Осыпался с дороги лист

И, что ковер, устлал дорогу.

Бреду как будто по волнам –

Нога шумит, а ухо внемлет

Малейший шорох в чаще, там,

Где пышный папоротник дремлет.

А красных мухоморов ряд,

Что карлы сказочные спят…

 Вдруг где-то далеко слышу как будто звон упавшей на брусчатку мелодичной монетки. Он сменяется шелковым потрескиванием детской вертушечки, одной, второй, третьей…

 Легчайшие серебряные монетки сыплются на мостовую одна за другой. Воздух вокруг меня наполняется нежнейшей возней, порханием, звонами, потрескиванием, мелькающими искрами и тенями.

 Я замираю. Не дышу. Как кита в косяке стремительных рыбок, меня обтекают сотни пеночек-трещоток. Боюсь повернуть голову, вздохнуть. Но скоро вижу, что им и дела нет до меня. Они готовы усесться мне на плечи, на голову. Как ветер несет листопад, так этих маленьких, уютных птичек несет неведомая сила. На секунды они застревают в ельнике, на блестящих ветках молодого березняка и снова срываются с места.

 Наконец, пеночки просеивают все до одной лесок, и в нём становится тихо и печально.

 И только тут рядом замечаю одинокого красногрудого зимородка.

 Из еловой рощицы, как из другого мира, смотрю на залитую солнцем реку, кипящую красками и жизнью. Солнце вырывает из забвения таинственный мрак донных песков, каменьев, трав, возит по темени омутов, плавит разводы зеленого, багряного, желтого.

 Сентябрьское солнце идет к горизонту, его свет изживает тепло. Зато корявый, непроходимый ельник возле болотца сказочно преображается. Худосочные стволики ярко серебрятся, а иголки в тощих кронах – как зеленые семечки, просвеченные солнцем.

 По мхам выстреливают огнистые, готические стрелы света. Они то бегут вперед, то сворачиваются. Каждый листочек, каждый сучок, каждая розетка мха, каждая капля нестерпимо отражают уходящее солнце.

 На одном из пятачков дорожки, где тропа подступает почти к самой реке, к высоченному обрыву, меня настигает сильнейший ветер. Качаются вершины осин и елей, мечется в их кронах шматки жидких, бледно-серых высоких облаков, беспокойно мечутся в ветках и тревожно кричат черноватые птицы. А чуть дальше, на месте бывшего выруба, его гигантский небесный окоем, его накренившуюся опасно линзу зашивают в немыслимой глубине четыре хищных птицы.

***

 Больше всего в незаметных днях конца сентября мне нравятся растущие бледно-молочные просветы в роще за домом; катящиеся по дорогам, травам и берёзам стаи малых птах – пушистые тёплые комочки, порой неразличимые с торопящейся по тем же путям листвой; банды жадных, беспокойных, прожорливых дроздов-рябинников; падающие на чёрные квадраты огородов странные птицы; белеющие от первых заморозков дороги; глухие и протяжные выстрелы в лесах; холодный шум речного переката, слышный ночью даже в посёлке; блеск холодных луж в свете вечерних фонарей; гулкие шаги невидимых прохожих; свежее и бодрое дыхание ветра и радостное предчувствие утра, которое обновит меня первым снегом и подарит ни с чем не сравнимый праздник…

На илл.: Художник Юрий Васендин