Вера СТРЕМКОВСКАЯ. Бах и мы
Рассказ
Такое крещендо отлично подошло бы для завершения какого-нибудь интеллектуального фильма: широкое поле, огромный круг жёлтого солнца висит над горизонтом, и, по извилистой дороге, навстречу солнцу гордо и смело шагает человек. Солнце восходит или заходит – неважно, оно здесь присутствует зримо и ощутимо, главным действующим лицом. Человек этот – мужчина или женщина. Если мужчина, то непременно в длинном, просторном, распахнутом плаще, худой и высокий. Если женщина, то растрёпанная. Длинные волосы собраны сзади в пучок, некоторые пряди непослушно выбились. Ветер играет ее волосами. А фоном всему – музыка Баха: Шестая часть Рождественской Оратории, вернее, ее начало, когда все вместе, в торжественном и грациозном волнении: и сияющие звонкие трубы, и лютня с высоким грифом, и квартет альт и сопрано (обе в длинных платьях с кринолином, и шарфики тех же глубоких тонов на голых плечах), бас и тенор, скрипки непременно, и хор всем разноголосьем…
И чтобы все это разом звучало тревожно и высоко, радостно и возвышенно, восхваляя рождение человека, его путь, и одиночество, сопровождая его уход триумфом бесконечности жизни.
Об этом я думала, возвращаясь с концерта.
Пятница, тринадцатое декабря. Как раз то время, когда густая и влажная темень овладевает пространством слишком рано, не дав серому капризному дню разгуляться во всей красе. И собачники выводят на прогулку своих питомцев в болоньевых костюмчиках, с мигающими огоньками на ошейниках, чтобы не потерялись во тьме, и чтобы их видели проносящиеся по пешеходным дорожкам вечно спешащие велосипедисты с беспокойным светом фонариков. Темнота порождает свет. И чем мрачнее вокруг, тем сильнее желание света.
Наверно, потому и задуман нынешний праздник Святой Лючии, когда девушки в длинных белых рубахах, с распущенными волосами медленно выходят одна за другой, сложив ладошки домиком. Впереди избранница с короной горящих свечей на голове. И поют тонкими голосами итальянскую народную песню.
Все это сопровождается распродажей закрученных восьмеркой булочек с шафраном и изюмом, воткнутым в виде глазков. Они так и называются – Люси-кэт, кошачьи глазки.
Но булочки едят рано утром, а к вечеру традиция празднования плавно перетекает в массовое поедание селедки под соусом, ветчины с горчицей, и круглых котлеток из мясного фарша. И тут уж наперебой большие и малые рестораны с самыми выгодными предложениями рождественских столов. И хотя стоит это удовольствие недешево, работодатели стараются наградить своих сотрудников коллективным походом к такому столу. И начинают задолго до Рождества, чтобы все успели.
По мокрому каменному тротуару прокатился дикий хохот. Вслед за ним, навстречу нам вывалились неопределенного возраста «ягодки»-блондинки. У некоторых заплетались и подкашивались ноги, и закадычные подруги волокли их под руки, отставив свободную руку с тлеющей сигаретой.
Предчувствие праздника бодрит и веселит. Можно сказать, для многих предчувствие еще желаннее, чем сам этот праздник, словно подводящий итог уходящему году, с обилием питья, еды, и завернутых в хрустящую бумагу бесполезных подарков. Магазины предусмотрительно объявляют о возможности их обмена и даже возврата, при наличии чека, разумеется.
Светящаяся витрина киоска тоже принимает посильное участие в вечерней иллюминации, выпячивая в лицо прохожим прилепленные к стеклу титульные страницы свежих газет, на которых гигантскими буквами пестрят заголовки важнейших событий.
«Савка Бесик, 34 года, обворовывал старых людей». Надо полагать теперь он в ожидании своей участи.
«Савка и Гришка делали дуду…ду-ду-ду-ду…ду-ду-ду-ду…»
Детские пальцы несмело перебирают клавиши. Сначала эта простенькая песенка, а потом Токката и Фуга Баха. Душная комната заполнена желтым светом: от круглого оранжевого абажура под потолком, или от бежевых с мелкими цветочками обоев на стенах, или от желтой вязаной кофты, обтягивающей тонкую талию молодой учительницы. Сидя на стуле около старого пианино, она громко стучит ладонью о крышку инструмента, отбивая такт: «И раз, и два, и три…»
– Играй ровно! Не вешай пальцы!
Пышные каштановые волосы вздрагивают крупными волнами каждый раз, когда она нервно дергает головой и кричит на меня строгим надтреснутым голосом. Ей, конечно, и своих проблем хватает, а тут еще такие вот ученички с «повисшими пальцами».
– Опять дома не занималась! Не выучила!
И правда не занималась. Играю с листа, плохо играю.
Она резко встает, и захлопывает ноты.
– На сегодня хватит! Иди дома учи!
Тяжелый портфель с большой нотной тетрадью оттягивает руку. Спускаюсь по старым деревянным ступеням музыкальной школы номер два прямо в палисадник, засаженный по краям узкой дорожки крупноголовыми осенними цветами.
Знакомые дети на улице играют в прятки.
– Выйдешь?
– Нет! Музыку учить надо.
Я отлично знаю, что родители меня ругать не будут, но крикливая птица скандалов опять замечется по дому, ударяясь о стены и потолок, о звонкие стекла окон. Это неподдающаяся мне правда жизни, в которой нет места детским переживаниям. Это назначенная душе среда выживания, чтобы вырваться и состояться вовне.
Как я тогда ненавидела этого Баха вместе с Токкатой и Фугой! И учительницу злую. И нестройное пианино, на котором надо по памяти играть гаммы. Тон, тон, полутон, два тона, полутон, три тона…
Пока не ощутила необходимость слушать, впитывая и сопереживая этой высокой, принадлежащей Вечности музыке. И готова щедро платить, не задумываясь, лишь бы только соприкоснуться с магией звуков.
Впрочем, плачу, конечно, не я. Тут появляется мой друг, хотя, правильнее сказать, он все время рядом, просто немногословен, будучи от природы очень добрым и тактичным. Он и есть доказательство назначенного Богом или судьбой человека. И все то время, пока я отчаянно сражалась за правду, взлетала и падала, разбивала себе сердце и становилась ничем, чтобы воскреснуть, возникнуть, найти, и встретится, он упорно и последовательно изучал русский язык, сначала факультативно, а потом и в университете, и преуспел до преподавательской должности. Должно же было ему распознать загадку русской души. Вряд ли разгадал. Но это неважно. Главное – случилось все, что обещано. Теперь мы вместе слушаем Баха. Играю не я. Играют для нас. Бах тот же. Я другая.
За всем этим выстраивается нечто существенное – правильное понимание намеченной линии, и не в результате старательного поиска, а вопреки всему.
И все, что случилось со мной в промежутке, за эти годы – есть тот путь, который ведет к постижению Высшего.
Аплодисменты стихли. Дирижер, слегка поклонившись, повернулся к оркестру и вздернул руки: «Приготовиться!»
Первая скрипка на привычном месте, слева от меня. Пострижен, как всегда, аккуратно, и черные лаковые ботинки блестят в публику, только отяжелел и состарился. Вторая виолончель тоже сдал: полысел, лицо круглое, а был как мальчишка. Я ведь их уже лет десять наблюдаю. По абонементу. Они в оркестре, на сцене. Я в зале, в девятом ряду. Так вот и менялись у меня на глазах, как в кино. Это участь публичных людей: жить на виду у всех, а хуже – стариться принародно.
И надо обладать твердостью характера, чтобы сохранить себя. Или, наоборот, плюнуть на все, не обращать внимания.
До тех пор, пока не наступит Твой Час: какой-нибудь бенефис, когда надо будет выйти в центр сцены, явить себя взыскательной публике и руки распахнуть в невидимом объятии. Тогда-то и обнаруживается, что прежний наряд уже не налезает, трещит по швам, и фигура ужасная, и волосы плохо подстрижены, тут и там седина. Но публика восхищена, хлопают, значит все нормально, значит, можно и так. Все отлично!
Только кто-то привередливый зорко следит, все видит со своего места и огорчается, примеряя на себя увиденное.
Надо бы суметь вовремя уйти со сцены. На пике карьеры, на взлете, чтобы запомнили звездой, а не плюшкой «Люси-кэт», во всех применительно смыслах.
Но оперных певцов это не касается. Им важно поддерживать дыхание: чем корпус массивнее, тем сильнее звучит. Против этого устоять трудно.
Грушеподобный молодой солист со сросшимися у носа бровями, образующими ломаную линию в виде буквы М, в черном фраке и мягких кожаных туфлях тихо выходит и становится сбоку от дирижера. Рука чуть согнута в локте, высоко держит перед собой распахнутую папку. Старательно исполнив арию, удаляется, чуть пригнувшись, тихо ступая, с легкой блуждающей улыбочкой себе под нос. Проделывает он все это с видом официанта, снующего в предвкушении чаевых. Подал заказанное блюдо, любезно кивнул «Пожалуйста!», и сразу прочь, чтобы не мешать званым гостям получать наслаждение. Некая смесь холуйства с примесью самолюбования. Не подходящая, по-моему, музыке Баха. Представим себе суровый восемнадцатый век, композитор в расцвете творческих сил, костел, орган… И вдруг этот персонаж на сцене.
Но Бах про него не думал. И про Савку с говорящей фамилией не знал. И про учительницу нервную. И про женщин веселеньких тоже. Впрочем, может, ему и приходилось встречать в Лейпцигских пивных хохотушек, наверняка даже, ведь мало что изменилось в предвкушении праздника, люди есть люди.
Это ведь он – гений. И он просто делал свое дело.
А мы жили, и развивались каждый по-своему, чтобы сегодня встретиться в этой точке времени.
Вот как.
Встретиться, и понять, почему все это было.
Бах писал бессмертную музыку. Первая скрипка и вторая виолончель исполняли, изменяясь на сцене. Солист выходил во фраке с открытой папкой «Кушать подано-с!»
Я проделывала путь от ненависти к любви, наполняя пустоту плотью духовности. А Савка с Гришкой, бросив свою дуду, пошли кто куда. Савка обманывал местных стариков, чтобы быть отмеченным на первой полосе центральной газеты в светящейся витрине киоска, в центре предпраздничного города.
И вот, наконец, мы встретились.
Бах и мы.
