Татьяна ГРИБАНОВА. Наше

 Земля лугов душистых, росных,

 Российских далей глубина.

 О, край июньских сенокосов!

 И синь прудов, и тишина…

 Пройдя тернистые дороги,

 Босая, по своим грехам

 Иду к отцовскому порогу,

 К твоим, Россия, берегам.

Ещё и солнце над Поповкой не поднялось, а я уже успела накрутить корзинку подобабков. И вот теперь, довольная добытком, возвращаясь из лесу, присела передохнуть на своём излюбленном месте у околицы, на Мишкиной горе.

 Июньская пора – самый цвет нашего средне-русского лета. Воздухи настолько звонки и прозрачны, что с верхотурья игинского холма, кажется, можно рассмотреть не только притулившуюся на левом берегу Кромы Гавриловку, но и Богачёв бор, и кресты Кировского погоста, и громадные омшелые валуны у истоков ручья Жёлтого, и, прищурься, – туда дальше, дальше во все стороны,.. до самых пределов – повсюду отчая земля; замри, прислушайся – уловишь родное наречие, на нём говорит каждая былинка в поле, каждая птаха в лесу.

А небушко нынче расстаралось: гладенько, без единой морщиночки расстелило на свою столешню подсиненные вчерашним дождиком холщовые скатёрки – любо-дорого! Теплынь стоит такая, что цветы перепутали свои сроки – зарёю, когда я выходила из дому, когда ещё и табун из ночного не вернулся, петровы ботожки уже лупастили вовсю, видно, и на ночь не смыкали своих длиннющих голубых ресниц.

Разоспавшийся ветер не колыхнёт, не шуркнет заполонившими косогор кукушкиными слёзками, не заколыбелит макушки поднебесных Меркулихиных тополей – как сронился с вечера вместе с выжавшимся над избами дождём в таволгах Закамней, так и дрыхнет себе без задних крыльев.

В недосягаемой вышине – юль-юль-юль! – заюливает жаворонок; неподалёку от меня, пристроившись на самом кончике сосёнки-самосевки дрититекает, склоняя голову и посматривая в мою сторону то левой, то правой блестящими бусинками белобока; у глинистого обрыва суетятся, таскают мошек, выкармливая прожорливых птенцов стрижи; в низине трудятся, не мымыкнут, лишь иногда оторвавшись от сочного корма, довольно, всей утробой, вздохнут успевшие соскучиться по раздолью за короткую летнюю ночь бурёнки; уморившись от блуждания, наконец, угоманиваются под амбарами собаки; зато во всё горло из конца в конец деревни орут очнувшиеся кочета, да в ракитнике на всю ивановскую уже кашляет дымом Афонина кузня.

По взбитому в пух просёлку в сторону Хильмечков с полчаса назад протаратайкал на Воронке дядька Николай. И вот уже с закрайки доносится запах свежескошенной травы, видать, спорый сосед успел пройти пару ручек. Каждый день он старается, приглядев где-нибудь заранее, сшибить для своей дюжины кроликов свеженького клеверку.

Из-под горы от обнесённого берёзовой городьбой тырла заструившийся на солнышке пар приносит коровий дух, смешанный с духом подсыхающего навоза. Совсем рядом, в невыколосившихся овсах, мыкает, пуская слюни, чей-то облудившийся телок. От него пахнет парным и свежесдёрнутой молодой зеленью.

А прямо передо мной, как на ладони – деревня. Она карабкается по склонам большущей горы, скорее всего единой в допотопные времена, но развалившейся в позднейшие, в пору великих природных катаклизмов, на две части. В низине, в овраге этом, в самом его разломе прижился, может, ещё в те, первые времена, да и поныне здравствует, ведя себя очень смирно, наш ручей Жёлтый. Сколько себя помню, столько помню вросшие в его тростниковые берега неохватные осокори, утоляющие жажду водами этого, вроде бы и неказистого, но такого живучего ручья.

Тот, кто окрестил ручей Жёлтым, поторопился, не дал себе работы вглядеться в его душу. А она у него такая удивительная, яркая! Ну какой же он жёлтый, когда горит и переливается всеми цветами радуги, а дно выстлано такими весёлыми разноцветными камушками? Этой своею радостью вместе с искрящимися водами у местечка Облога он щедро делится с речушкой Кромой, которая, в свою очередь, доносит её реке Цон, а тот, если не утеряет из памяти на долгом пути, поделится нашей игинской радостью с красавицей Окой.

Ближе к Жёлтому, по склонам оврага, – сады со всякой всячиной: с шишкастыми пипинами; с прозрачным, даже семечки можно сосчитать, белыми наливами; со сладчайшими ало-полосатыми, аж сердцевина донельзя тёмно-розовая, знаменитыми игинскими штрифелями; с веснушчатыми, первым лакомством ос дульками; с одомашненными, хоть и не самого крупного калибру, но варенье из них – первый сорт! – дичками-грушами; с жёлтыми, по форме и цвету подумаешь: абрикосы медовыми сливами, и много, не перебрать ещё с чем.

Рядком к этим садам примыкают осыпанные самосейными укропами и маками бахчи. К августу, когда пугала приморятся от бессменного бдения и оглохнут от нахального карра днюющих на их плечах грачей, когда солнышко окончательно выжарит их набитые соломой штаны и рубахи, а подсолнухи от стыда надвинут до бровей исклёванные и обсиженные самовольной птицей картузы, зелёный бахчевой колер к этой поре постепенно поменяется на красно-помидорный, рыже-тыквенный, золотисто-кабачковый, огненно-перечный, одним словом, разукрасится в самые отрадные, самые желанные и долгожданные для деревенского жителя цвета.

По горе, по самому её хребту, под серыми шиферными, кое-где красными железными крышами – пяток пригоршень опрятных деревянных изб, с лица их – заполонённые нарядными мальвами и облокотившимися на изгороди пронзительно-жёлтыми золотыми шарами палисадники. На задних дворах – разномастные сараюшки и подклетья, пчельники, сенники и амбары.

Избы побогаче обиты в ёлочку тёсом и все как одна выкрашены снизу до половины стены в зелёный, а выше, до верхнего венца – пренепременно в небесно-голубой. И по наличникам – розаны да петухи. У тех, кто живёт попроще, таких большая половина: благодаря заботе осенских проливней, зимних ветродуев и летнего нещадного солнца бревенчатые стены серебристо-мышастые, ничем особым не приметные, разве что такими же, как и у крепких хозяев, яркими наличниками. Ну, без этого уж никуда – хоть расшибись, а наличник распиши!

Сейчас, в середине лета, окна изб ни днём ни ночью не затворяются. В их проёмах чуть поколыхиваются свежие от синьки тюли, сквозь них алеют извечные приживалы деревенских подоконников бальзамины или герани – это уж какой хозяйке что по нраву. В теньке, под увитым хмелем навесом, на каждом подворье – если не лавочка, то отполированное до блеску старушечьими душегрейками, ребячьими штанишками толстенное бревно. А на крыльце тоже пара скамеек да тут же, на вольном духу, на всех – длиннющая деревянная столешня: – чайком соседкам побаловаться, рюмочку свойской мужикам тоже по-соседски с устатку пропустить. На ней, на покрытой клеёнчатой скатерью столешнице этой – кувшин с купавками, что под горой у родника расплескались неохватной золотистой лужицей. Кто ж о них не знает, кто, спускаясь на ключ за водой, не позарится, мимо пройдёт? Рядом с цветами – россыпью и пучками луговая земляника, она, эта «бабья забава», в наших местах во все века не переводилась. За ней и ходить-то на край света не нужно – её и в лугах, и на косогорах – необорная насыпь.

Под крыльцом жилищ – по псинке. Какую раззолоченную будку не справь, всё одно под половицами, по которым домашние ходят, ей спокойней. Это чтоб не проморгать и коту не досталось, когда хозяйка гусика станет потрошить, когда ребятёнок жамочку обронит, когда хозяин удочки из-под застреха вынет да спровадится за окушами.

Кошку эти собачьи заботы не одолевают. У неё на сеновале подросший приплод – душ шесть, не меньше, за ними – глаз да глаз, не оторваться. К тому же она знает наверняка: хозяйка – сама мать, как никто её положение понимает. А потому лови кошка, не лови сейчас в избе мышей, бей, не бей в хлеву крыс – плошка утрешника и плошка вечёрашника ей, без сомненья, всё по тому же праву многодетной мамаши обеспечены.

Вчера задался хлопотной день. С утра насупило, почернело и со стороны Гнездилово крутыми валами пошла надвигаться на игинскую округу сливовая тучища, а в Плоском логу, как нарочно, поспело первое сено. Все, от мала до велика, побросав свои дела, кто на телегах, кому повезло – на грузовиках кинулись вывозить его в деревню, под навесы. Гроза тужилась, тужилась, но всё никак не могла разродиться. Видать, вмешался Господь, не позволил пропасть людскому труду. Управились вовремя.

Часам к шести вечера, когда прорвались первые капли, такие крупные и звонкие, что можно было подумать: кто-то вбивает в крышу гвозди, к этой поре последние навильни сена были вскинуты на чердак сарая, и мы облегчённо вздохнули.

Дождь долго собирался, ухнул, и как это часто бывает в жаркую летнюю пору, выплеснув махом всклень наполненную лохань, отступился.

И сегодня погоды опять до звона ясные, и только громадные лужи в придорожных канавах, всё ещё спутанная, не успевшая за ночь распрямится огородина да продырявленные лихим напором дождевых капель нежные листья капусты напоминают о вчерашнем вероломстве.

Уж так повелось, что с появлением на чердаках и в амбарах новолетнего, до истомы душистого сена на нём обустраиваются постели. В сарае тепло, ничего особого и не требуется: раскинешь поверх сена домотканую, сработанную ещё на бабулиных кроснах постилку, заберёшься под стёганое лёгонькое лоскутное одеяло – и дрыхни до той поры, покуда по ранней заре какая-нибудь пронырливая курица не взлетит к тебе на сеновал, чтобы обустроить гнездо да нанести в нём с десяток яичек.

Сколько раз, помнится, так случалось. Пропала и пропала курица, решили: либо хорь задрал, либо лиса из Ярочкина леска допялась. Но пройдёт время, и однажды стоя случайно на тот момент на дворе, увидишь забавную картину: сначала из раскрытой двери чердака, истошно кудахча, вылетит распропавшая курица, а следом за ней, отчаянно пища, посыпятся цыплята: благо лопухи у сарая – не уследить, вымахивают лес лесом. Для найдёнышей они оказываются спасительной люлькой и не позволяют им разбиться.

Сижу, о всяком-разном вспоминаю… А тем временем к Жёлтому собирается целая ватага малышни. Вон белобрысый Савинкин Сашка, вон Витька Стёпин – ещё и вода не успела прогреться, а они уже плещутся. Теперь когда-когда докличутся их домой тётка Валя с тёткой Марусей, ну разве что спустятся в подгорье за ними с лозинками сами. Дел-то у ребят не перечесть: и до посинения, до гусиной кожи начебурахаться, и пескарей из-под валунков надёргать, и яиц у Макеевой бабки из курятника натаскать, и на костре яйчницу с пескарями в припрятанной в тростниках консервной банке сварганить. Да мало ли ещё чего вздумается? Вишь, опять что-то затеяли: гомонят так, что Кузины гуси, спускаясь с горы прополоскать горлышки на Жёлтый, погоготали с испугу и завернули обратно.

На омутке две девчонки никак не рапознаю, кто бы это мог быть – пришли с постирушками, с вальками. Подоткнули за пояс подолы сарафанов и давай шлёпать-полоскаться. Так и надо думать: оглянуться не успеешь, как подоспеет престол, Сергов день. Вот они загодя занавески-то и поснимали, чистоту наводят. В сенокосную да огороднюю пору на это времени не хватает, разве что урывками.

А парня, что подвернул к ним на велике позубоскалить, сразу узнала. Ленька Полетаев, тут и гадать не нужно: где девчата, там и он, ухажор.

В голубом до рези в глазах платье, в повязку беленькая косынка, с перекинутыми за спину, нанизанными на коромысло ведёрками спускается на родник Любашка Леонова. Остановилась на полпути, сбросила ведёрки с коромыслом в анисы, приложила руку ко лбу козырьком и за Лёнькой, за девчонками, хохочущими от его щекотливых шуточек, наблюдает. Прям-таки остолбенела: увивался, увивался он за ней, а теперь, ишь ты, с её подружками шуры-муры разводит. Так что же она хотела? За таким красавцем, как Лёнька, – глаз да глаз, охнуть не успеешь – прямо из-под носа уведут.

Чуть ниже по течению ручья, на омшелом валуне пристроился дед Зуб. Пригнал к воде табун. Конечно, гуси и без него дорогу знают. Как её не запомнить? Шнырь за калитку да стёжкой на взлобок, с него – влёт, как раз на воду и прикрылишься. Но дед гусаку командовать не позволяет. Как вожак стаи ведёт табун на ручей лично. А дело-то и выеденного яйца не стоит. У деда может и осталась одна-разъединая радость на свете – любоваться, как плёщутся в своём диком птичьем восторге в протоке его гусики. Дети разъехались и дорогу к отцу забыли, супружница его, бабка Ольга, ещё когда-когда преставилась. Вся семья теперь деда – эти шишканосые «норовные» птицы. Так и сидит он в любую пору день-деньской у Жёлтого. В ватных засусленных штанах, в самолично из бабкиной плюшки свостоженных на «гулянках» зимней порой бурках. А куда ему спешить-то? Кто его в пустой хате дожидается?

Из сельпо торопится к своей калитке тётка Нина, старшая отцова сестра. Ходом ходить она не умеет, ей уже далеконько за семьдесят, а она всё «бёгом да бёгом». Из себя нарядная-а, причепуренная! Всю жизнь она колесила со своим мужем, дядькой Николаем, по целинам да сахалинам, а «помирать домой сыскалась». Насмотрелась на всяческие моды, грешна, любит тётка прифорснуть: мол, мы вроде и из ваших краёв, а всё ж таки не такие. Выпросит и выпросит у своей младшенькой помаду: отдай, мол, Любка, хоть какую-нибудь, у тебя их несчётно, а мне к куме Вале Михаиловой или за хлебом в магазин сходить ой как сгодится. И косынка-то на ней яркими разводами газовая, и юбка, ни какая-нибудь междупрочная – плессированная. И бус на шее нитки три: меньше, по её разумению, никак нельзя!

Завидев меня, тётка копается в авоське и по извечной щедрости души, не имея иного гостинца под руками, вынимает кулёчек с барбарисками, прилаживает авоську с покупками на изгородь и устремляет свои «ходоки» – так она окрестила выпрошенные у дочери босоножки – прямиком ко мне.

В серых, почти совсем выленялых глазах её вспыхивает улыбка, и она, радуясь встрече, принимается меня шутейно корить.

– Ишь ты, какая спорая! Нет чтобы тётку с собой покликать. Напорола тишком обабочков и помалкиваешь, – старушка усаживается рядышком, протягивает барбариски.

– Вечером жарёху устроим, заходите, тёть Нин, с дядь Колей.

– Это мы завсегда готовые, – одобряет моё предложение старушка, – посидим по-свойски. Ты на выходные или в отпуск?

– Недельки на две-на три.

– Ну, дак я тады побежала, вскакивает неуёмная старушка, – ещё наговоримся, – тесто поставила, боюсь, покуль до магазина лызнула, в сенцы убежало. Пироги со щавелем затеяла. К вечеру управлюсь, обязательно принесу. Ты ж мои щавельники завсегда любила. Молочка к ним, всё одно печку протапливать, натомлю. Картошечки ранней с разварки прихватить? Сразу после Пасхи посадила, рыскнула, а она, ишь ты какая уродила – с Николаев кулак! Да, и яблочков мочёных с погребу достану, по сю пору хрусткие, как будто вчёрась мочила. Антоновки у Вальки Михаиловой под Покрова набрала… Справная, скажу тебе, яблока у ней в прошлом годе случилась… Может, ещё чего поднести? Свойской не предлагаю. Надысь завела да не усмотрела: задала-ась! – дед её бражкой, кружка за кружкой прилагался, прилагался, так всю флягу и прикончил. Дак, небось, у отца уже и сливовая подоспела. Он завсегда заране, дён за несколько перед престолом выгоняет.

– Разберёмся, тёть Нин, вы, главное, сами приходите. Я вас с дядькой Николаем на грибы пригласила, а вы, получается, пир устраиваете?

– Ну, дык, родная, а как жа ж иначе? Свое ведь!

«Муууу!» – слышится от тётки Нининой усадьбы, и рябая Лушка, крутнув по привычке единственным рогом вертушок и распахнув калитку, следует на подворье.

– Самостоятельная! – хвалит кормилицу старушка, – жарень, слепни на лугу донимают, знает умница: не подоить, вот на передых, пожалев меня, старую, домой и приходит.

Уже у самой калитки тётка снова оборачивается.

– А то потом вдруг забуду: как сберёшься уезжать, загодя скажи, я тебе тады сметанки, творожку подсоберу.

– А не заломать ли нам к вечеру первые соты? – словно подслушав наши с тёткой планы на вечер с сеткой на голове и раскочегаренным дымарём в руках встречает меня у крыльца отец, направляясь под яблоньки к ульюшкам.

Так было… было в Игино… лет тридцать – сорок назад.

На илл.: Художник Владимир Жданов