Наталья МОЛОВЦЕВА. Счастливая Нэля
Рассказ
…Вот чего она никак не могла понять – почему ее так назвали? Нэли, думала она, должны жить в городах, носить шикарные платья, ходить в туфлях на высоких каблуках. А она? Как села в шесть лет в первый раз доить корову («Ты пальчики-то кулачком, кулачком складывай, – приговаривала стоявшая рядом мать, – так подоишь скорее, а устанешь меньше»), так и тянет буренок за сиськи до сей поры. Пока росла, доила одну Зорьку. А когда в колхозе дояркам стали живые деньги давать, бабушка сказала: «Нэля, да все колушки голые стоят», и она поняла, что надо идти на ферму.
Она и замуж пошла, когда велели. Замуж позвал казак – усатый, чубастый. Как занесло его в их деревню? Но вот занесло, и родители сказали: раз зовет – иди, время пришло. Она и пошла. Родила Томочку…
А потом все стало рушиться – и в личной жизни, и в колхозной…
Машина катит-бежит по асфальту, и она, угнездившись в кресле, то ли жизнь свою перемалывает, то ли просто дремлет. После капельницы подремать даже необходимо – говорят врачи. Ну, и чего бы ей не последовать их совету?
Толик понимающе молчит, и она, блаженно закрыв глаза, блуждает мыслями по своей жизни – то вперед забежит, то назад.
…Да, личная жизнь у нее рухнула даже раньше, чем колхозный строй. И в этом было ой какое важное преимущество: она успела выхлопотать у председателя колхоза квартиру – финский домик. У домика было столько недоделок, что брать его никто не хотел, а она была рада и такому: только бы ноги поскорее от казака унести. Жили они так: шла с фермы и не знала, то ли дома будет спать, то ли в сараюшке. Во хмелю супруг бывал не просто буен, но еще и зол – сколько раз ножом поигрывал-угрожал. Вот она и приспособилась: дочку – к матери, а сама – в сараюшку…
На ноги Нэли упал теплый плед. Толик заботится…
Господи, и что бы она делала в своей разнесчастной жизни, если бы не Толик?..
В первый раз он к ней подошел, когда она еще замужем за своим чубатым была. Соседи пригласили их на свадьбу сына. Нарядились, пошли. Супружник быстренько загрузился по маковку, затеял драку: ну, кто тут против казака?! Нэля поняла: надо потихоньку утекать домой, и лучше сразу – в сараюшку. Тут к ней и подошел Анатолий:
– Нэль, пойдем, прогуляемся?
В голове пронеслось: неженатый… непьющий… среди сельчан трудягой слывет…
– Да как же я пойду, скажи на милость? Я, как-никак, мужняя жена…
Вот именно: как-никак, – усмехалась горестно, пока шла домой.
Во второй раз Толик подойдет к ней через… пятнадцать лет. Нэля, уже разведенка, соберется с подругой на базар – платки продавать, и Анатолий подвезет женщин до города. Когда станут возвращаться назад, он как-то нечаянно снова окажется на их пути:
– Садитесь, девчонки. Где взял, там и положу.
Подружка выйдет из машины первой. Когда доедут да Нэлиного дома, водитель поинтересуется:
– Ну, как – довольна своей квартирой?
На этот раз Нэля не станет отнекиваться:
– А ты иди да погляди!
Толик пройдет по всем трем комнатам (зала, спальня, кухня), и удивится:
– Вы что же – все с лампой, как при царе горохе, живете? Ну, значит, первым делом надо проводить электричество.
И на другой день он, колхозный (тогда еще колхозный) электрик, придет с мотком проводов. А потом подобьет потолок. Застелет черновые полы линолеумом. Нэля смотрела на все эти преобразования и глазам не верила. Бывало, едет народ на сенокос – все бабы с мужьями, а ей муж в кузов машины узелок с едой подает. Навоз убирать – тоже она, корову доить – само собой, огород копать – бери, Нэля, лопату. Заикнешься о помощи – ответ один: «Раба из меня хочешь сделать? Не выйдет! Я – казак вольный».
А потом пришло такое время, что вольными стали все. По телевизору один треск шел: все про свободу да какую-то там толерантность толковали. У них в колхозе тоже свобода началась: коров принялись резать. Нэля, когда узнала об этом, не поверила, побежала на ферму. Глядит – буренок по сходням в грузовую машину грузят. Доярки стоят молча, слезыньки утирают. А Нэля сходу, сдуру, принялась орать: «Вы что – очумели?» Ветеринар отвел глаза в сторону: «За долги расплачиваться будем». «Какие долги? – продолжала орать, сама как резаная, Нэля. – Всю жизнь горбатимся, света белого не видим, и вдруг кому-то задолжали? Да где это видано, чтобы колхоз без дойного стада остался?» «Не колхоз уже – товарищество. С ограниченной ответственностью». «Сами вы с ограниченной ответственностью!» – в отчаянии прокричала Нэля в последний раз и тоже заревела…
Как побитая, устало плелась потом домой. И только тут поняла: а ведь она теперь без работы осталась. И Анатолий – то ли понадобится в этом ограниченном хозяйстве, то ли нет. И – как же жить дальше?
Всю-то ноченьку они мараковали об этом с Толиком, и к утру решили: к одной корове, которую Нэля держала всегда, придется докупать еще две. Молоко, сметану, творог – на базар. Тогда хватит и топку купить, и за электричество заплатить, и Тому – уже, считай, невесту – одеть-обуть по-человечески.
Этой же ночью Толик сказал ей: мы хоть и не молодые, Нэль, без свадебных торжеств обойдемся, но оформить отношения надо. Чтобы все как положено: я тебе – муж, ты мне – жена.
На другой день отнесли заявление в сельсовет. Расписались. Нэля наконец-то перевела дух: кажется, и на ее улицу праздник пришел.
Пришел, да – недолго длился… А только до той поры, как прибежала однажды Томочка в слезах и призналась: жду, мол, ребеночка. Жених к себе на родину уехал, родителям о переменах в жизни объявить, да там и застрял. Ни письма, ни звонка…
И опять Нэля ночь не спала. Задавала себе один и тот же вопрос: это какие такие дети – без отца? С ума сошла? А народ-то, народ… все языки обобьют…
И утром раненько велела Толику везти ее в город. Пошла к знакомой врачихе, та ее к своей знакомой повела, и договорились они с той врачихой честь по чести: Нэля привозит дочь – якобы, для осмотра, а там, без лишнего шума и слов… должна же и она понимать: какие такие дети без отца… А Тома, как поняла, зачем ее на кресло положили, соскочила с него да бежать. И не появилась дома ни вечером, ни ночью…
И опять Нэля всю ночь сверлила глазами потолок. Господи, как она могла… Это не Тома – это она с ума сошла, что придумала такую казнь для родной-то дочери…
И утром опять: вези, Толик, в город.
Она пришла тогда в церковь раным-рано – служба еще не началась. И как упала на колени перед иконой Николая Угодника, так и окаменела. Забыла и про больные коленки, и про негожий позвоночник – только слезы текли и текли по лицу. Сколько она так стояла… Очнулась от чьего-то прикосновения. Повернула голову: батюшка:
– Вставай, вставай…
Батюшка провел ее мимо народа, стоявшего плотной кучкой на исповедь, поставил перед аналоем:
– Ну, рассказывай.
Мокрота пуще побежала из глаз, но батюшка твердым голосом приказал:
– Хватит слезы лить. Говори.
И она откуда-то набралась сил, передохнула и все-все, по порядочку…
Батюшка (нестарый еще, крепкий, борода старинного крою) спросил:
– Все поняла?
– Да дура я старая… От людей забоялась: начнут языками чесать.
– Каешься?
– Каюсь, батюшка, каюсь… Сыми грех…
– Снимать теперь долго будешь. Сама. Я только помочь могу…
Как в воду батюшка глядел. Сама! Сама!.. Но это она потом начнет понимать, а тогда вышла из церкви, как пьяная, ничего не видя, не слыша вокруг. На ватных ногах дошла до Толиковой машины, упала на сиденье: вези домой… Вот как сегодня.
Сегодня в больнице дежурила Рита, Толикова сестра. Уложила заботливо ее на коечку, поставила капельницу, и закапало в Нэлю лекарство. И пока оно капало, и потом еще, часа два, спала Нэля непробудным, глухим сном, а очнувшись, услышала соседкин вздох:
– Вот так и лечимся. Встала, поди-ка, в четыре?
– А как же, – тихо, словно самой себе, отвечала Нэля. – Подоила, процедила, разлила по банкам. Потом на базаре стояла.
– Ногам-то легче? Позвоночнику?
Нэля заставила себя пошевелиться:
– Да вроде как.
И тут же подхватилась:
– Развалилась, как барыня. А то дел мало.
– Полежала б хоть денек, как положено.
– Не-е, это вам, городским, можно. А нам, деревенским, некогда: огород надо полоть, сено косить. У Милки, Красотки, Рябки больничного не попросишь…
– Толик, а помнишь, как Тома домой пришла?
Толик скосил на нее глаза:
– Ну, как ты думаешь, Нэль…
Тома явилась на другой день, когда она уже все глаза проглядела-проплакала, проклиная то себя, то этого залетного жениха, смутившего ее девчонку. И вела себя Тома решительно: покидала в чемоданишко бельишко, платишки, да и пошла к порогу. На все ее «куда, зачем», на все ее «прости Христа ради» только и сказала:
– Не бойтесь, не пропаду. А здесь жить уже не сумею.
И вышла…
Потом уж Нэля узнала: уехала Тома в город вместе со своей подружкой, Алькой Пронырой. Вот уж у кого прозвище точно выражало характер. Алька уже год как жила в городе, домой, к родителям, наезжала редко, зато являлась во всей красе: юбка на ней – шарфик на иной шее шире, голова в кудрях, в наманикюреных пальчиках тонкая сигаретка.
Стряхивая пепел с этой сигаретки, она потом и рассказывала Нэле про Тому:
– Не беспокойтесь и не переживайте. Живем на квартире вместе, работаем в одном кафе. Только я официанткой, а Тома пока на кухне. Но я и ее переведу, дайте срок.
– А как она… ходит-то…
– Да пока ничего и незаметно, – эффектно стряхивала пепел на сторону Алька. – Дура, конечно, вы ей правильный вариант предлагали.
– Да нет, это я дура… Только уезжать ей было не след.
Алька опять ударяла пальчиком по сигаретке и закатывала глаза под наклеенные ресницы:
– Теть Нэль, вы не заметили, что мы уже выросли? И вправе принимать собственные решения. Подумайте на досуге…
Досуга у Нэли из-за круговорота дел не образовывалось, но думала она постоянно. Она вообще жила, как в обмороке: руки дела делают, а мысли сами по себе крутятся в голове. Вот она росла… да ей в голову не приходило родителям перечить! Сказали, иди на ферму – пошла, сказали, замуж пора… Нэлю аж передернуло от воспоминаний о первом муже. И едва ли не впервые в жизни пришла ей в голову крамольная мысль: а-а, голубушка… может, тут-то можно было не послушаться? Может, есть какая-то правда в Алькиных словах?
– Толик, ты чего так долго не женился?
– Тебя ждал.
– Да прямо уж…
– Нэль, сама знаешь, девок в селе раньше много было. А сердце хотело… тебя одну.
– Ты прямо как поэт говоришь… А что ж раньше-то молчал?
– Пока сказать собирался – тебя за казака отдали.
А и правда – отдали. Сама бы сроду за него не пошла…
А Тома? Она ведь сама выбирала, ее никто не принуждал. Нэля только и сказала, когда почуяла, что девка влюбилась: смотри, дочь… парень-то приезжий, да и не нашей национальности… кто его знает… Видно, любовь оказалась сильней рассуждений.
Тома приехала аж через год, с синеньким свертком в руках.
– Вот, внучек вам… нате…
Нэля сначала перепугалась: как – нате? Она уж и забыла, как в пеленки дитя пеленать. Сумеет ли, осилит… Потом обрадовалась:
– А и правда – оставляй. Станешь свободной – скорее замуж выйдешь. Тогда и к себе заберешь.
– Замуж? – остановила на ней красивые, но уже какие-то чужие глаза, Тома. И тихим, но таким же чужим голосом добавила:
– Замуж-то зачем?
– Как же… так уж устроена жизнь.
Тома перечить не стала, но как-то так пожала плечами, что стало понятно: слова матери прозвучали впустую.
И стала Нэля вспоминать, как растить дитенка: кормить, поить, купать, одевать. Когда более-менее вошла в колею, в ее голове всплыла эта фраза: «Замуж-то зачем?» Стала ломать голову: почему Тома так сказала? Какой-то нехороший, тревожный смысл был в дочкиных словах, но какой именно – Нэля понять не могла.
Пробовала заговорить на эту тему с Толиком.
– Да не майся ты. Ну, сказала и сказала. Обожглась девка – вот и боится теперь замужества.
Боится? Нэля была бы рада согласиться с этим. Но чудилось ей, что причина не только в этом. Чудилось ей, что есть – завелась на земле – какая-то сила, которая режет семьи напополам, отделяя детей от родителей. Что это за сила, откуда, с чьей подачи она появилась – этого ей ни разгадать, ни понять не дано. Ей известно только, что не одна она мучается этой мукой: невозможностью понять свое дитя. Они, дочки да сыночки, насмотрелись нынешних фильмов, где самое сокровенное – напоказ, а если напоказ – это уже не сокровенное, это уже грязь. Они слушают непонятные нынешние песни: рот певцы разевают широко, поют громко, а душу не трогают. Все летит мимо души, ее не задевая. Или вот эти передачи по телеку – там серьезные, солидные с виду дядечки тоже орут, тоже чего-то доказывают, но хоть бы что в мозгах или душе застряло. Тоже – мимо… Или она не так все понимает? Вот Алька… Алька, кажется, пытается ее вразумить. В очередной свой приезд дочкина подружка (раньше они и дружили-то не особо, а теперь не разлей вода) выдала фразу:
– Теть Нэль, вы чудные какие-то. Вы не просто старые, вы – устаревшие люди. Устаревшие в своих понятиях.
– Это как? – проглотив обиду, силилась понять Нэля. – Ты растолкуй.
– Да что тут толковать? Тома девка красивая? Красивая. Мужики вокруг нее хороводом вьются.
– Ну, дальше.
– Пришел – ушел, – да красота-то какая! А будет постоянный… это же хомут на шею! Готовь, стирай, убирай… И на хрена? Извините, конечно, за грубость.
Нэля все готова была извинить, только бы – понять. И, дождавшись отъезда Альки, отправилась к ее матери. Та пригласила ее к столу, предложила чаю. Но Нэля села на табуретку у порога: какие тут чаи, когда душа – на разрыв?
– Надь, выросли наши девки – и как не наши стали. Или у вас по-другому?
– Какое по-другому! Я уж только молчу…
– Ну, а почему, Надь, так случилось-то? Ты все-таки бухгалтером в колхозе была, книжки читаешь, телевизор смотришь. Значит, больше меня должна понимать.
– Тут не бухгалтерам разбираться надо…
– А кому?
– Если б я знала.
– Я вот думаю: словно кто специально разводит нас…
– А и разводит! Вот недавно включила телевизор: дай, думаю, отдохну от огорода. Идет кино. И там этот артист-то… носатенький такой… я его прежде уважала. А тут гляжу – штаны приспустил, и ну ее, бабенку-то… прямо на столе…
– Твоя дочь сказала бы сейчас: старые вы ханжи.
– Так бы и сказала. А ведь подумать: сколько людей на него смотрят, на того артиста: это ведь все равно, что перед всей страной штаны-то снимать… И чего молодежи остается думать? Ему – знаменитому – можно, а нам – нельзя? И это ведь из одного кино в другое, из одного в другое…
– Я редко газеты в руки беру, Надь. А тут села чай пить, развернула… Политику пропустила – пусть Толик читает, а на маленькой такой заметочке, с картинкой, глаза остановила. Две зверушки там сняты, в зоопарке живут. И вот пишут про них, что родился у них детеныш. Десять лет работники зоопарка ждали этого события, да все напрасно. А он родился знаешь почему? Потому что карантин объявили, и людей в зоопарк пускать перестали. Вот они и воспользовались моментом… И получается: зверушки стыдливее людей оказались. А, Надь?..
Они не заметили, как на пороге появилась Алька.
– Проблемы нравственности обсуждаете? Извините, нечаянно подслушала. И вот что скажу: опять вы показали свою отсталость, дорогие предки. Зверушки – существа безмозглые. А фильмы снимают режиссеры – умные люди. Они воплощают художественные замыслы – вам понятно? И если для этого требуется снять сексуальную сцену – талантливый артист на это с милой душой пойдет. Ой, да что вам объяснять, все равно ничего не поймете. Живете тут, как в погребе…
Надежда молчала, а Нэля (своей дочери тоже не решилась бы сказать) выпалила вдруг:
– Да какие ж тут замыслы? По-нашему: одна похабщина тут. И кончается она одним: схлеснулись – и разбежались. А ведь у нее-то потом дитенок может родиться. Одной дитя поднимать – это каково?
– Почему одной? – сощурила хитроватые глаза Алька. – Вы с дядей Анатолием вон как хорошо подключились.
Ох, Алька, ох, Проныра… Но ведь в самую точку! Мама про сына, считай, и не вспоминает. Алька приезжает в село редко, а Тома – еще реже. И что удивительно – ни мало к ребенку не тянется. Неужто это она когда-то убежала оттуда… с кресла? – вопрошала себя Нэля по дороге домой. И тут же привычно начинала грызть себя: дочь у нее плохая… А она сама – лучше? Не она ли задумала тогда… дура, дура!
А сынок рос да рос. Они с Толиком его так и звали: сынулей, и редко по имени – Андрейкой. Пришел срок – пошел в школу. Учился хорошо, бабу с дедом не огорчал. Тома к тому времени стала приезжать к ним все же почаще. И – что удивительно – приезжала каждый раз какая-то другая. Сначала пугала сходством с Алькой: юбка – той же длины, кудрей нет, зато закрыла глаза длинной челкой – не заглянешь в них. И – страшно сказать – курить начала. Пепел стряхивает – ну точно как Алька: руку откинет в сторону, наманикюренным пальчиком по сигаретке стук, стук – небрежно так…
Нэля, как и Надя, боялась такой дочери, робела с ней говорить. Та тоже была не слишком разговорчивой. Невесело взглядывала из-за челки на сына. Однажды обронила: «Хорошо хоть, внешностью в нашу родову пошел – волос светлый, глазки открытые…»
Обрадованная начавшейся беседой, Нэля отважилась спросить:
– Что – все одна?
– А на черта они мне сдались? Так спокойней, – бодро, точно подруга Алька, ответила дочь. «Вот и поговорили», – привычно огорчилась Нэля. Только ей помстилось: что-то за этой бодростью дочка скрывает. И потому ее словам не поверила. Но спрашивать, лезть в душу больше не стала…
В городе у Томы уже была надежная работа, квартира. И как-то раз она заикнулась даже: поехали, мол, сынок, в город. Вместе будем жить. У Нэли сердце через раз стало стукать… Но сынуля, поглядев на них с дедом, уклончиво ответил: нет, не сейчас… на другое лето… нет, лучше зимой – летом в селе хорошо… Тома вздохнула. И Нэля была рада-радехонька: и такому ответу Андрейки, и тому, что Тома вздохнула. Вздохнула по-человечески, как раньше…
Без Андрейки Нэля с Толиком теперь и жизни не представляют. Не в третьем ли классе дед купил ему топорик: какой ты будешь мужик, если дров не сумеешь наколоть? Пришел срок – приучил мальчишку к косе: для трех коров сена много надо. А доить буренок он вызвался сам: сначала вроде ради смеха, ради прикола, как они теперь говорят, а потом втянулся всерьез.
Вот и сейчас…
– Толь, ты гляди, гляди…
Они повернули в свой проулок и сразу увидали Андрейку: стоит себе в бандане (кто из парней ради моды носит, а он по производственной, так сказать, необходимости – чтобы волосы доить не мешали), стоит и машет рукой: привет, мол! А как подъехали к дому, объявил: коров подоил, картошку пожарил.
– Это не дите, а чудо какое-то, – тихонько, про себя (чтобы не сглазить) бормочет Нэля. И вдруг хватается за сердце: на крыльцо вышла Тома… И вот уже вместе они заходят в дом, разбирают сумки. На столе, как и сказал сынуля, сковородка с жареной картошкой, нарезанная Томиной рукой колбаска, сырок. Нэля скоренько разогрела кастрюлю борща…
Сели обедать. Взрослые приняли по рюмашке; хотели плеснуть чуток и сынуле, но тот заявил: маловато будет! А когда сраженная Нэля с открытым ртом замерла, рассмеялся: ага, испугались!
А Тома сидела молчаливая. Чего молчала? Какую думу думала? И вдруг наклонилась в Нэлину сторону и выговорила – тихонько-тихонько, чтобы только одной матери было слышно – невероятные слова:
– А ты знаешь, что ты счастливая?
– Кто? – не сразу поняла Нэля. – Это я, что ли?
Она в растерянности поглядела на своих мужиков, дружно работающих ложками. И неожиданно смело сказала:
– А что? С такими-то орлами…
И дальше:
– Вот кончу свое лечение, откапаюсь, и закатим мы праздник!
В праздники Нэля любит нарядиться, одеть в чистое и красивое своих мужиков, наготовить еды вдоволь, а потом и соседей пригласить. Потому что песни петь – известное дело – лучше хором. Ее любимые – не нынешние, а про оренбургский пуховый платок, про рожь высокую. А еще – та, что от бабушки слышала:
Ой, да ты кали-и-нушка,
Ой, да ты мали-и-нушка,
Ты не стой, не стой
На горе круто-о-й…
Только где же ей стоять, калинушке, когда все горки у нас – крутые? И укатывают они порой… ох, как укатывают! Но стоит наша калинушка-малинушка: гнется, да выпрямляется, гнется, да выпрямляется. И чудится Нэле, что нигде – в целом свете – нет больше такой калинушки…
– Приедешь, Том?..
На илл.: Художник Иван Михайлов
