Владимир НЕЧАЕВ. «Добро пожаловать в нейромир!» и другие рассказы

Мой брат Сильвестр

Он научил меня укладывать рюкзак и ставить палатку, разжигать костер, удить рыбу и стрелять из ружья, а ещё – показал аккорды на семиструнной гитаре, и как спаять детекторный приемник. Тот давний запах горячей канифоли, дыхание паяльника я помню до сих пор.

Когда в семье родился первенец, отец настоял, чтобы сына назвали Сильвестром в честь давнего нашего пращура, викинга, а попросту – наемника-норвега, получившего тяжелое ранение во время очередной военной кампании на русских просторах не то под Новгородом, не то при осаде Ярославля. Выходила норвега молодая цыганка, знахарка и ведунья, ставшая впоследствии нашей прапрапрапрапрабабушкой. В семье Сильвестра звали Саней. Однако я упорно обращался к нему по имени, записанному в паспорте.

Сильвестр опекал и учил меня дворовым играм. Брат был суров, если я ленился и обманывал. И он же открывал шахматные премудрости и поощрял строить ловушки королю противника на шахматной доске. Когда я стал постарше, он принес боксерские перчатки и научил меня боксировать. Сильвестр был ас в радиотехнике, а я дальше своего первого радиоприемника и позывных радиостанции «Океан» так и не продвинулся.

У меня был свой круг интересов. Шесть лет разницы в возрасте брали своё. Брат родился на юге острова Карагинский в маленьком поселке, которого уже нет на карте, за два года до смерти Сталина, я – в 57-м, на восточном побережье Камчатки, в день запуска первого советского спутника, в эпоху Хрущева. Может быть, поэтому Сильвестр был жестче и прямолинейнее меня, а я хитрей и сговорчивей, вполне в духе того оттепельного времени. Но мы вместе ладили удочки и сети, ловили щук в дальних озерах и гольца на перекатах горных рек, сплавлялись в утлой резиновой лодке по Большой реке к Берингову морю; мы согласно чистили и смазывали ружья, заряжали патроны и набивали свои патронташи перед осенней охотой, на вечерних перелетах мы ловили шум крыльев и – в прицел – силуэты быстролетящих уток. Радость удачного выстрела мы делили на двоих. Мы читали одни и те же книги, – я вспоминаю советского писателя Михаила Анчарова, его великолепную книгу о первой любви «Теория невероятности» – я читал её подростком тайком от старшего, – книга ныне забытая, как забыта наша дворовая русская лапта, собиравшая на весеннее игрище всю улицу. И я учился понимать, что такое крепкий коллектив и крепкая дружба. Я рос советским человеком, – советский от слова «совет», – да так им и остался по прошествии времени. А Сильвестр забросил радиотехнику, поседел, погрузнел и вышел на пенсию. Он оставил себе рыбную ловлю и охотничьи забавы, долгие посиделки с пивом, сомнительные книжки о чудесах света и о тайнах Бермудского треугольника.

Раз в два года брат выбирается в наш окружной город, помогает строить дом мне, младшему. Дом большой, и конца работы не видно, но Сильвестр всей душой болеет за меня. Брат полагает, что возведение дома идет недостаточно быстро. И после нескольких банок пива он хмуро сказал-отрезал: «Бросишь стройку – приеду и разберусь с тобой». Я, сделав ироничную распальцовку, подражая питерским бандитам, ответил: «Понял, братан». Он засмеялся, провел обманный хук справа и левой отметил мою печень. Однако у меня не было и половины чувства юмора, которым владел старший брат. Люди той эпохи оценивались честностью, надежностью и вовремя сказанной шуткой.

Ближе к пятидесяти Сильвестр проявил способность к колдовству. Было ли здесь влияние трудов Блаватской, которую он весьма ценил, – доподлинно неизвестно. Скорее всего, давняя цыганская кровь заговорила в старшем брате. Он наловчился управлять ветрами и вызывать дождь. Сильвестр стирал кучевую мелочь с небес, как стирают нарисованное на бумаге, а тяжелое и дождевое насыщал и увеличивал. Купив видеокамеру, он фиксировал свое мастерство, а потом показывал мне. Я, ошарашенный, дивился, упоминал нечистую и говорил, что добром это не кончится. Блаватскую же я называл «бабой с претензиями», на что Сильвестр оскорблялся. «Что ты знаешь о ней?» – горестно вопрошал брат и умолкал. Я лишь пожимал плечами, поскольку к язычникам отношусь прохладно.

Применения своему дару Сильвестр не находил. Он работал локально, а вызывать дождь на Камчатке по своей прихоти значило бы сделать суровые метеоусловия совсем уж невыносимыми. Поскольку сильные прибрежные ветра у нас обыденность, и здесь мой старший брат оказался не при деле. Все его магические энергичные пассы лишь увеличивали хаос на побережье. Сильвестр был словно большой зверь среди тонких природных настроек, а его возможности – слишком велики для забытого богом края. И я допускаю, что известные события, случившиеся в стране на рубеже 80-х, 90-х годов, были лишь следствием колдовства и каббалистики других продвинутых умельцев. И теперь уже неважно, какое место занимала фигура Горбачева и его окружение в тот период истории.

В Сильвестре было много всего. И что делать со всем этим добром – он не знал. Иногда мой брат впадал в сильнейшую меланхолию и заговаривал о самоубийстве. Я беспокоился, убеждал, что легче всего уйти, свалить, когда другие тянут свою лямку, и что он нужен близким. Наверное, мои доводы действовали, поскольку у него появился интерес к чужой истории и географии. Сильвестр оценил готику немецких соборов и темное пиво «Dunkel». Потом была Чехия и пивные бары Праги. В Иерусалиме, после посещения Храма Гроба Господня, тамошнее пиво показалось брату кислым и недостаточно холодным.

На этом путешествия Сильвестра закончились. Общая обстановка в мире стала совсем плохой, все заговорили о возможной войне, а с кем мы будем воевать, было неясно. И когда Украина стала чужой, мой брат разуверился во всем, забросил волхование, и лишь мои инженерные строительные придумки вызывали у него интерес.

Всякий раз, когда я что-то меняю в своем доме, добавляю новую линию вентиляции или обогрева, я звоню Сильвестру на восточное побережье, в дальний приморский поселок, рассказываю, что потери тепла уменьшились, а печь работает экономнее, и слышу, как на том конце линии мой брат радуется и по-прежнему горой за меня.

Расшевелить старшего брата, его волю, интерес к жизни – теперь это моя постоянная забота. И территория дома стала полем изощренной игры. Дом усложняется, прирастает новыми коммуникациями, контроллерами, воздуховодами и датчиками температуры. Дом, словно хитрый языческий бог, требует очередной технической жертвы-вложения. Он вкрадчиво уговаривает меня что-то усовершенствовать, улучшить, и я опять погружаюсь в свои чертежи, а потом совершаю обход строительных магазинов, и мой кошелек всякий раз худеет.

И как бы мне ни хотелось, но завершить стройку – означало бы вывести Сильвестра из этой игры, лишить живого участия и покровительственной опеки. С другой стороны, я держу в памяти возможность крутых разборок, если мой дом неоправданно подвиснет. А ну как в жилах брата проснется кровь скорого на расправу викинга? И я балансирую между тем и этим. Я не спешу. И я понимаю, что однажды всё закончится, поскольку у всего есть свой конец. Но пусть оно идет, как идет. Наверное, и здесь зарыт свой тайный смысл, непроявленный и непережитый.

Я слышу звонок, идущий издалека. Нужно успокоить Сильвестра, а потом известить о новом моем решении упростить схему циркуляции горячей воды в цокольном этаже. В зимние месяцы там холодно. Я еще раздумываю. Я что-то рисую на бумаге. Так ли? Да, пожалуй, что так.

декабрь 2019 - январь 2020 гг.

Добро пожаловать в нейромир!

«…Наноэлектроника будет интегрироваться с биообъектами и обеспечивать непрерывный контроль за поддержанием их жизнедеятельности… Широкое распространение получат встроенные беспроводные наноэлектронные устройства, обеспечивающие постоянный контакт человека с окружающей его интеллектуальной средой, получат распространение средства прямого беспроводного контакта мозга человека с окружающими его предметами, транспортными средствами и другими людьми… Должна быть обеспечена постоянная связь каждого индивидуума с глобальными информационно-управляющими сетями типа Internet».

 Выдержка из доклада №311 «Развитие электронной промышленности России до 2025 года», сентябрь 2007г.

В автобус вошел биообъект в маске.

– Беспредел, – сказал сидящий рядом с ведром на голове. Голос гудел внутри ведра. Мне показалось, с сочувствием. Беспредельщика по закону можно убить. Особенно они рискуют, когда смеркается. Есть любители свежей крови, убивают легко, и, часто на публику. Беспредельщики или отказники, – их все меньше в городе, одних убили, а многие давно уехали, – надевают маски, которые отменили несколько лет назад. Это еще сдерживает привитых, но все меньше и меньше.

С появлением очередной вакцины с наноэлектронным компонентом горожане разделились на «этих» и «тех», не считая отказников. У «этих», к коим принадлежу и я, появилась яркая отметка на лбу – знак того, что мы носители нового и передового. Нам положено электронное денежное обеспечение, покрывающее минимальные запросы и потребности. Их у нас немного. С развитием телемедицины мы не болеем, у нас нет приступов раскаяния, мы не страдаем муками совести и стыда, по определению вредных. Если бы не биение пульса на запястье руки, я бы не знал о существовании сердца. И если мы употребляем в разговоре слово «любовь», то исключительно с ироничным оттенком.

В сумерках и ночью знак на лбу светится зеленым цветом. Мне это нисколько не мешает.

Какая по счету вирусная волна накрыла наш город, я не помню. У меня что-то случилось с памятью. Я забыл имена моих родителей, не помню название города, в котором я (откуда всплывает это слово? кто я сейчас и потом?) родился – Ужгород? Звенигород? Теперь мне кажется это неважным.

Слово «человек» запрещено в сети. Это нетолерантно по отношению к предметам и вещам, окружающим нас, поскольку они тоже включены в Нейронет и наделены элементарным сознанием. Так говорит Big Intell, Большой Интеллект. Это же утверждает и Big Big Intell, Творец Большого. Кто создал Big Big Intell я не знаю.

Новый вирус поражал волосяной покров биообъектов. Люди, – и здесь я опять ставлю знак вопроса, – лысели в три дня. Прежняя вакцина не спасала. Пришло постановление Большого, – всегда решает Большой, – носить на голове ведра. Строго регламента не было, поскольку головы у всех разные. Наилучшим посчитали пятилитровое ведро, а цинк или пластик – дело вкуса. Поначалу просто делали вырезы для глаз и ушей. Кто-то использует ведро на голове для рекламы, иные для знакомств. Сегодня я видел подведерника, как их называют, с надписью «Ищу худую и нескучную». Биообъекты с ярко выраженной протестностью пишут человеческие имена. У моего соседа по автобусу я прочитал на ведре «Миша».

Потом появились шлемы с электроникой, но часть молодых балбесов так и не сменила ведро на шлем. Они считают, что это круто. Пол в сети отменен, а эти, носители старых вакцин, ведут себя вызывающе. Их ещё достаточно много.

Миша ерзает. Судя по всему, он пристроил внутри ведра архаичную мобилу и смотрит боевик. Из-под ведра слышны звуки стрельбы.

Мой мобильный имплантирован в тело, он – неотъемлемая моя часть. И я двадцать четыре часа нахожусь в Нейронете. Виртуал и реальность сосуществуют вполне мирно. Если правая рука что-то пишет, левая чешет затылок, образно выражаясь. И с прической у меня все в порядке.

Разговорная речь теперь редка. Выплеснуть негодование, гнев, а чаще – междометия, когда радостно или страшно, – я слышу из-под ведра «Вау!», – помогает психологически, что-то вроде клапана.

Тот, в маске, прошел в заднюю часть автобуса, забился в угол. Вполне разумно. Какая нужда выгнала отказника из дома? Скорее всего, болезнь или смерть родственника. А, может быть, он уезжает в какую-нибудь глушь, где нет микроволновых антенн и, следовательно, нет и людей (опять это старое слово!) с печатью, опасных для них. Обладатели телевакцины жестко привязаны к городам. За чертой мегаполиса мы слепнем и глохнем. Мы теряем цель, не знаем, кто мы, зачем и куда. Мы не нужны Big Intell, Спасителю, – так мы Его называем, – а это самое страшное. Он – наша вера, смысл и опора. В триединстве Творца, Большого Интеллекта и Нейросети мы в наших множественных я бесконечны и бессмертны.

 Я знаю, что завтра будет дождь, и нужно купить новый дождевик в магазине №5, а старый утилизировать. Старое использовать и держать запрещено. Через год вещь должна быть сдана в утилизатор. Старые вещи хранят длинную память. В Перечне вредного длинная память стоит на первом месте, поскольку сокращает жизнь биообъекта. Отказники утверждают, что старые вещи хранят время. Но это очередная вредная чушь. Времени, как известно, нет. С понятием пространства тоже скоро покончат, как только создадут Единый Виртуальный Мир. Над этим работает наш Big.

 Ужинаю я в Двойке, столовой №2. Будут сосиски с рисом и рюмка синтетической водки. На ночь приятель одолжит мне свою женщину. Так он называет силиконового биоробота. Это тоже архаично, грубо и вредно. Одно из моих я, физическое, чаще всего здесь берет верх. Однако Нейронет позволяет мне заниматься любовью хоть с актрисой Бриджит Бордо из прошлого века. Чуть криво улыбаюсь…

 Этот биоробот, он так забавно произносит мои имена! На эту неделю я придумаю себе новое. Человеческие имена – самое трудное. Обычно я называю куклу… Да, впрочем, неважно…

 Потом моё физическое я засыпает. Шесть часов телесна не дают ему стареть. К стандартной тридцатилетней жизни прибавляется еще семь с половиной. И моя жизнь в теле удлиняется на четверть. Для нас это не так важно, однако тело придает ощущениям особую остроту. По окончании срока тело утилизируется, как тот же дождевик. Я еще не пережил окончания телесного я. Телесон – это подарок, – хвала виртуалу! Все мы с нетерпением ждем прихода времени сна. В телесне исполняются сокровенные наши желания…

 Теперь мы заканчиваем физическую жизнь в расцвете сил. Нет ничего лучше и правильнее! Мы – передовая часть того, что когда-то назвали новой нормальностью. Отказники вне мегаполиса живут дольше. Страх за свою жизнь делает её невыносимой. Но разве они не сами выбрали это?

 Упомянув куклу приятеля, я сказал «мы», поскольку я тоже биоробот, совершенный и полностью оцифрованный. Так мне объяснил Big Intell. В Нейросети причин не верить ему нет, а мы в сети всегда. Мы – это миллиард «я». Какое из моих я сейчас обо всем этом рассуждает, мне неизвестно.

 Вот и еще одно забытое слово всплыло: счастье. Ах, этот сладкий леденец! По-моему оно хорошо объясняет мое состояние. Я повторяю его на все лады… я повторяю… я… ну, конечно, я.

 Выходил из автобуса – еще оглянулся на сидящего сзади отказника и постучал косточкой пальца по ведру соседа. Пусть знает свое место!

15 сентября 2020г.

Где-то там

В конце мая 2019 года я написал стихотворение «Кукушка», странное и закрытое для меня, автора, словно бы и не писал я его, не сочинял, а всего лишь записал под чью-то диктовку, а заканчивалось оно так:

…Есть недолгое время полета / Над чужим обреченным гнездом, – / И толкует, зовет на два счета, / И как будто совсем ни о чем.

В стихотворении случайный попутчик выходит из машины «где-то у темного леса», и «только спину запомнишь его». Кто он, куда идет и что ищет в темном лесу? Я отложил в недоумении написанное, решив, что будущее всё разъяснит и расставит по своим местам.

 А в начале июня я ехал по влажным ещё дорогам в мастерскую Саши Чепезубова, местного художника и резчика по дереву. Ехал попить пивка, посудачить, посплетничать с остроумцем и просто веселым человеком. Он настаивал: «Приезжай, в любом случае!» Саше нужен был этот разговор вроде как ни о чем. Это позже я узнал, что он болен раком. О болезни Саши мне сообщила по секрету женщина, вхожая в семью Чепезубовых. «Ты только Сашке не проболтайся. Он не знает, – говорил голос в телефонной трубке, – это может его сломать». Почему это сломает подводника, боевого офицера – я не понимал и возмущался.

 Так и хранил молчание, приезжая к Чепезубову в больницу, и потом, уже на даче, поднимался под крышу второго этажа к лежащему худому человеку с желтым лицом, узнавал в этом человеке Сашку, думал о женском заговоре и о том, что ни к чему эти игры, поскольку мужик должен быть хозяином последнего отпущенного ему времени.

Легко отпустили Сашу из больницы с этой, якобы, желтухой. Легко после исповеди у отца Ярослава он уходил от людей на своей даче, отстроенной своими же руками.

В сентябре, после похорон, я вспомнил свою «Кукушку», короткий полет над «обреченным гнездом». Где-то в этом стихотворении был и Саша Чепезубов, неназванный и непрописанный, теряющийся в темном лесу. Была и его болезнь, – пунктиром, – этот принцип: отложить крапленое яйцо в чужое гнездо, свитое стараниями другой птицы. Вылупившись из яйца, кукушонок вытолкнет из гнезда одного за другим всех птенцов, по сути – убьёт их.

В детстве я с омерзением рассматривал картинки с изображением кормления огромного кукушонка маленькой птахой, не подозревавшей, что это чужая плоть. Вот так, разрастаясь, и раковая опухоль пожирает тело человека. Вытяжка из кукушечьего яйца могла бы стать лекарством от рака.

Птица несет яйцо, в яйце – игла и кощеева смерть. Кощей умирает, если сломать иглу. Подобное лечится подобным… И это пришло в помысле, легко, как в один выдох, записалось стихотворение на излете весны.

Часы с кукушкой висят на моей стене. Механизм сломался, и птичка не показывается из своего домика, молчит. Я не спешу приглашать часового мастера.

С приходом тепла кукушки возвращаются из южных стран. И мне не дает покоя это неизбежное возвращение, и – следом – короткий падающий полет над чужим гнездом.

 В сумерках и с приходом ночи на высоте нескольких километров летит серая птица. Там, под звездами, где холод и одиночество, где вода превращается в лед, летит серая птица. Без устали, с редкими остановками, чуть прикрыв глаза с оранжевым ободком, летит и летит серая птица. Где-то там, высоко надо мной…

27 декабря 2019

г. Петропавловск-Камчатский

На илл.: Художник Cedric Peyravernay