Анатолий СТАТЕЙНОВ. Здоровье Егорыча

Рассказ

 У деда Петра Васильевича Чуркина после гипса на руке распухли пальцы. Случилось это в аккурат перед Новым годом. Вроде и не больно, а нервы да жилы сдавило гипсом. Приписали Петру Васильевичу два раза в неделю перевязку с волшебной мазью. А где ее делать, перевязку? Только у Нины Афанасьевны, в фельдшерском пункте. Вот дед и воспользовался оказией, попросил меня подвезти в больницу. На улице декабрь, и, хотя не давили пока большие морозы, старик боялся простуды, да и не прошагать ему без помощника до фельдшерского пункта.

 Поехали к обеду. Чуркин с сипеньем одолел крыльцо в четыре ступеньки, зашаркал валенками в приемную. Пришлось последовать его примеру, не сидеть же одному в машине. Следом за дедом я сбил веничком снег с обуви, откашлялся в сенцах, все-таки фельдшерский пункт, к Нине Афанасьевне идем. Самому главному человеку в деревне.

 С жалобами у Нины Афанасьевны как раз сидел Николай Егорович Коков. Обреченно ведал фельдшерице про прыщ под мышкой и подозревал скрытую форму рака.

 – Что-то у меня Нина есть, – сокрушался он, – есть. Смерть за горой не прячется. В город бы заглянуть, толком провериться. Да разве там врачи?

 Егорыч скрестил пальцы на животе, крутил ими в задумчивости человека, без времени покидающего жизнь.

– В прошлом году также по осени приезжаю в Красноярск, в очереди три часа отдул, а за столом мухомор. С собачку ростиком, лысый, зубы лязгают как капкан. К нему закинули. Мол, езжай Егорыч, не ошибешься. Если этот скажет, значит отрубил. Дескать, профессор, светило, покойников ставит на ноги. Во как брили!.. Видят, простодыра деревенская, отжил свое и несут что попадя. А мы, точно бараны: какие ворота открыты, туда и несемся.

 – Дурило он, прямо скажу, – загорелся старой обидой Коков. – Бумаги и не читал, сразу на меня буркалами уперся и смеется: давай, дед, здоровьем обменяемся? У меня две ноги в гробу, а он ржет, как у Крока жеребец. Нет, сейчас о пожилом человеке не думают. Старики обуза. Такие не поддержат, специально в могилу пхнут. Мне семьдесят пять, ему тридцать и дуру в глаза лепит. Тут если и ходил, с горя ляжешь. К такому профессору на глаза показываться, когда билет на тот свет выписывать. Раньше нельзя, они сразу торопят с направлением. Если еще тянул ноги, после такого профессора – ляжешь.

 Увидев, что приехал на перевязку Чуркин, Афанасьевна попросила Кокова подождать в приемной, и занялась Петром Васильевичем. Волей случая мы должны были с Егорычем разговориться. Он сразу зажалился, запел что-то про недомогания, иногда переводил их в частности.

 – Веришь, мочи нет. Третий день какая-то сухость во рту. Чаю попью – полегчает, потом опять сухо. На глазах силы теряю. Вчера просыпаюсь, кашель. Во как! Поди, уже и легкие сгнили. Прошу Афанасьевну: дайте таблеток, чтобы я себя здоровым чувствовал. Говорит, нету. Везде в душу шилом нажаривают. Куда они делись, таблетки, раньше были, теперь нет? Нина, милая, я же живой еще, зачем мне нервы рвете!..

 В словах соседа такая обреченность, будто все мосты в будущее ему кто-то сжег. И теперь ничего не остается, как самому прыгнуть в пропасть.

 – Петр Васильевич, – крикнул он Чуркину, которому за марлевой занавеской накладывали новые бинты, – отгулял я свое. Останешься без соседа. Кто к тебе на скамеечку вечером придет? Кто тебе новости расскажет? Вспомните потом Кокова, пожалеете, что не уберегли. Попомните, я вам самый родной человек был.

 Чуркин привык к жалобам одногодка, ничего не ответил. Коков снова пустил плач. Старик ждал сочувствия

 – Эх, Петро, Петро!..

 – Такого бугая кувалдой не остановишь, – засипел из-за занавески Чуркин, – че ты сидишь там, парню мозги правишь. У тебя здоровья на два трактора. Постеснялся бы, сеешь слезы как кутенок. Я все думаю, когда тебе надоест?

 – Не было у меня здоровья никогда, а теперь совсем сушит, как осеннюю траву, – печалился Егорыч, – чувствую, что-то со мной случится. А кругом бессердечие, жуть!.. Люди, вы почему только о себе думаете? На старого человека никто не оглянется. Вчера Ваське Шишкину говорю: иди, посиди со мной на лавочке, поговорим. Послушай старика, не поседеешь. Мама-то ничему доброму тебя не научила.

 Как шел, обалдуй, так и ушаркал. Головы в мою сторону не повернул. И баба у него оглоушенная. Где он только их выцарапывает? Я про вторую его супругу, Алку, речь веду. Хоть ночью иди мимо их двора, хоть рано утром, она все равно песни поет. Во семейка!.. Он молчит по месяцу, она кудахчет без отдыху. Да их только вспомнить, заболеешь. Особенно, если с такими издерганными нервами как у меня.

 – Все здоровые полегли, а ты щеголяешь, – в свою очередь вразумлял соседа Чуркин. – Если приспичило, брось все, иди в инвалидный дом и Варвару туда бери. На полном государственном пансионе больше протянешь. Там врач каждый день будет тебя смотреть и анализы делать. Никаких забот.

 – А хозяйство! – всполошился Егорыч. – Как с хозяйством быть? Сейчас ни на кого не бросишь. Некому, брат, доверить. Не деревня у нас, рассадник кровохлебов. Они за два дня все в распыл уведут. Только и ждут, когда скопычусь. Третьего дня смотрю, Колюньчик возле моего дома ходит. Пьянь подзаборная. Поди, стибрить чего-нибудь уцелился. Или Шмель, опять же. Этому не заржавеет весь дом по бревнышкам раскатать. На ходу сапоги снимают, а ты дом бросить.

 – Так дом и скот государству отдай. Тебя в инвалидке лечить будут, кормить, комнату на двоих с Варварой дадут, это растраты все-таки. Поди, за раз булочку хлеба мелешь? Значит, на день три нужно. Государству и помоги, отспасибуй за заботу о тебе, болезненном. Они же кормить и поить будут.

 Коков сначала спокойно слушал, потом дернул головой в недоумении, какое-то время еще соображал, что это такое выдал ему сосед. По лицу поплыла краснота.

– Ты что разошелся, моим добром распоряжаешься? – зауросил Егорыч. – Свои костыли подари государству, тоже добро. Ишь, умник, скот отдать!.. А нам с Варварой – зубы на полку?! Таких простачков теперь на каждом углу, пушкой не проредишь.

 Укусил Петр Васильевич соседа за больное место. Коков, как всегда в таких случаях, сначала на Чуркина кинулся. Какое, мол, имеешь право заглядывать в мой двор? Мне советчики не нужны, сам знаю, как с собственным добром поступить.

 Но тут же понес про супостата своего Шурку Ванина. Не сходя с дивана в фельдшерской, потребовал навести учет в растранжиривании Шуркой колхозного бензина.

 – Вези меня, парень, к прокурору, – категорически заявил он уже мне, – я там все расскажу, найду удавку на проходимца. Вези, тебе прокуратура дорогу оплатит. Туда и обратно. Там люди с головой, они понимают, что такое преступник. Убийцу простить можно, а Шурку – никогда. Я все выложу. Не поскупись, Анатолий, помоги проходимца высветить.

 – А если дорогу не оплатят?

 – Ради правды и пострадать можно. Сколько можно этого тугодума терпеть? Тут выбирать некогда, паразитов сразу наказывают. В таких случаях о себе не думают, для людей живем. Надо, значит, поедем.

 Прячу улыбку, смотрю в окошко. Фельдшерский пункт в Татьяновке посредине деревни. Прямо возле дома бабки Парахи. Ее черемуха со стеклами в окнах больнички целуется. Дом-то большой, двухквартирный, из кирпича сложеный. Палисадник только на две квартиры один и скамеечка возле него одна.

 Народу тут всегда намешено. Женщины поговорить любят. Вышли из магазина, напротив – скамеечка фельдшерского пункта. Не лететь же сразу домой сломя голову? На скамеечке и гнездятся дух перевести. В тени под черемухой любые новости сладкие. Особенна ценна лавочка летом, когда без устали греет солнышко, в огороде в полуденный зной делать нечего. Самое время посидеть в тенечке с подружками и поговорить. Но и сейчас, по зимней поре, возле нее люди часто случаются. Часа по три судачат, не чувствуют мороза.

 А вот с болезнями к фельдшеру заходят редко. Не любят татьяновцы таблетки да примочки. Хотя Нина Афанасьевна Бельская лет сорок спасает от предполагаемого мора старых и малых. Но пока не прижала кого-нибудь большая беда, порога лечебного учреждения не переступят.

 Раза два в месяц закидывает к Афанасьевне с похмелья деревенского пропойцу Юрку Шмеля. Синий, опухший ползет Юрка в фельдшерский пункт, просит спасения от гибели. Ревьмя ревет, молит Афанасьевну на коленях дать ему чудесного лекарства. А еще лучше стопку спирта.

 Хотя сам себя Юрка возвеличил до деревенского волшебника, ходит по домам старух и стариков, заговаривает боли в спине, суставах да испуг младенцев. В последнее время сделал заявление, что сможет убирать и почечную колику. И ведь просят прийти, хотя хорошо знают деревенскую приблуду. И расценки его знают – стопка за посещение. Но себя Юрка после запоев лечит только у Нины Афанасьевны.

 Иногда дело кончается капельницей. Тянет и тянет Афанасьевна бросового человечишку с того света. Однако лучше Юрка не стал, спиртного не разлюбил. И вряд ли откажется.

 Осенью обычно, а нередко и летом, жалится на сердце соседка моя, Роза Филипповна Огурцова. Эту работа мучает. Большая любительница огорода бабка, к тому же голода боится. Если сажает картошку, непременно шестьдесят соток. Так уходится за сезон, щи сердечными таблетками заедает. Выкопала картошку – недели две у Бельской на консультации. Божится и крестится, что бросит землю, куда ей эти морковь и капуста, все равно зимой скормит коровам сыновей и дочек. Но приходит весна и все повторяется. Не может Филипповна без огорода.

 – Нина, – молит она прощения у фельдшерицы, – как же без работы?! Я тогда совсем умру. Пусть уж как ходила, так и буду ходить. Ты только таблетку хорошую дай, чтобы полегчало.

 Но самый сложный больной – Николай Егорович Коков. Этот на приеме каждый день. Если верить Егорычу, он перетерпел за свою жизнь все болезни, которые когда-то отмечало человечество. В семьдесят пять Егорыч свеж, как жених, но жалоб больше, чем у причастившегося. Нет на его теле такой части, которую бы старик считал здоровой. Маленького пятнышка не найти для укола иголочки.

 Афанасьевна его всегда тщательно выслушивает и рекомендует народные средства: чай со смородиной, сушеную облепиху и сок моркови на ночь. Дескать, все остальное – гольная химия, ей только травиться. Помогут вам, Егорыч, травы. Ими раньше лечились и по сто лет жили. И вы на том стойте.

 Егорыч с такого лечения розовеет еще больше. Подбородок тянется выше, в жизнь деревни Коков встревает по любым мелочам. Острый глаз все видит. Еще только собирается чья-нибудь дочка замуж, Егорыч уже знает, когда молодые разойдутся.

 Серьезный человек, увидев Кокова на улице, найдет способ свернуть в сторону. Иначе замучает советами. Как лучше забор городить, картошку садить, стирать, родить, пеленки сушить – все Егорыч знает, всех учит. И, судя по возрасту, профессию народного учителя менять не собирается.

 – Афанасьевна, – свой приход в фельдшерский пункт Коков обычно начинает с рассказа о прошедших сновидениях, – сегодня ночью сплю, как убитый. А открыл глаза, лучше бы и не просыпаться. В желудке тяжесть, рука, что под боком лежала, занемела. Думаю, хватит сил подняться или нет. С чего-то же заболел? Вы бы посмотрели.

 – Переутомились? – предполагает Афанасьевна.

 – Я не баран, чтобы себя не жалеть. И Варвара приучена: поработала, отдохни. Потом, свежими руками больше сделаешь. Тут что-то другое, Нина, искать нужно.

 – Тогда переволновались?

– Нет-нет, Афанасьевна, все глубже спрятано. Помню, Филипп Литовченко также в три дня слег. Вот был мужик!.. Плывет по улице как барсук. Пузо двумя руками поддерживает. А уж силы ему Бог подарил, четверым с излишком. Жить бы да жить старику. Не помогли, и представился.

 – Он же на девяностом году помер.

 – Лечили бы, еще девяносто прожил. Думали, дурь гонит? А ему и надо было один укол от нутряной боли. Филипп Тихонович еще за день до смерти как молодой кукарекал. Мы же с ним по дрова ездили. Чуркину на баню готовили. Воз намололи до обеда. С меня пот в три ручья, а ему хоть бы хны. Только харчит как боров. У Филиппа руки были железные, тянул пилу и не подумаешь, что в возрасте. У меня уже черно в глазах, а он давит и давит, давит и давит.

 Егорыч делает задумчивое лицо и с надрывом обреченности предполагает:

 – Может, я свинины лишней съел, как думаете?.. Вообще-то перекусил так себе, на ночь. Воробей клюет больше. Печень Варвара сжарила, килограмма полтора, если и было. Окорочка кусочек смял. Не хотел еще, да Варвара вытаскивает из печи, такой румяный. Пропадать добру, что ли? Грибками зажевал да огурчиками малюсенькими. Разошелся что-то, дай, думаю, сальца с чесночком на ночь. Под сало согрешил, стопочку беленькой позволил. Грамм сто, не больше. А утро показало – слабость меня ест. Солнышко с окошком играется, а мне вставать не хочется. Нина, милая, слезы капают. Силы нет. Еще и не жил, а скручивает. За что мучаюсь? За что наказание? Ну, помогите же хоть кто-нибудь!..

 Столько печали и жалости в голосе Егорыча, что даже я, знавший его как себя, думал: неужто и правду сегодня Егорыч заболел?.. Но Нина Афанасьевна вместо лечения продолжала расспрашивать старика.

 – По вашему возрасту мясное нельзя, – категорически заявила она. – Исключайте из пищи свинину.

 – Нина, разве я не берегусь? Посмотри, что у людей на столе. Шурка Ванин за эту осень второго поросенка колет. У него еще и баба на прошлой неделе в город ездила, колбасы килограмма три привезла, да яблок, этого, как его, майонезу банки четыре. Метут как свиньи. Шурка и по характеру хряк. Прошлый раз аж шесть килограммов рыбы красной купил, куда такие деньги лупит? Намотать бы вожжи на кулак, да отходить его по мягкому месту: не трать копейку, куда попало, не трать. Учись жить, подлец. Умру я, прикрикнуть некому. Все до одного пропадут!

 Егорыч с досады на аппетит Шурки аж крякнул.

 – Только ему ни рыба, ни мясо не впрок. Не в коня корм. И в ребятишках щепкой был, и сейчас вострохлеб. Я вам прямо скажу, Шурку, бегемота, и кормить не надо. Он у меня прошлым годом на черенки для лопат две заготовки взял и не отдал. Не прощу проходимцу, как-нибудь прямо в глаза правду стрельну, пусть при людях поморгает. На колбасу денег нашел, а за черенки платить не собираешься?

 Егорыч на время забыл, что в больнице, махнул рукой так, что со стола полетела тетрадь с записями фельдшерицы, но Коков и этого не заметил.

 – За ним глаз да глаз нужен, не сегодня-завтра колхозное добро потащит, потом и по дворам начнет уцеливать. Я ему ничего не спущу. Я за свое добро спрошу. Он его наживал? Главное, у кого забрал? Старика! Пенсионера! Сироты, можно сказать! Крокодил он безмозглый. Дня не пройдет, чтобы через забор не глянул.

 – Какое добро? – удивился Чуркин.

 – Тебе перевязали, иди, – петушится Коков, – не мешай врачу. А с Шуркой через прокурора разойдемся. Год назад черенки взял и будто во двор не заходил. На руку не плюнул. За это расстрела мало. Раньше бы его без суда и следствия. На месте. Такой крохобор два раза во двор заглянет и пожара не надо. Если я старик, так издеваться можно? Лупит глазищи через огород: Николай Егорыч, здравствуйте! Что-то вы сегодня рано возле грядок.

 – Тебя, пустозвона, не спросил, когда мне к грядкам выйти, – крутил головой с досады Коков. – На свои смотри. У тебя там один осот красуется. А я, слава богу, еще хожу, и руки не спят.

 Чуркину, после перевязки и запаха лекарств дышится трудно. Он сел на диван, сипит в изнеможении.

 Егорыч в это время успокоился, просит Афанасьевну послушать легкие, измерить давление, пульс. Коков – само внимание, в глаза фельдшерицы смотрит не отрываясь, чтобы правды не утаила.

 – Обождите меня, вместе поедем, – кричит он из приемной, когда мы с Чуркиным двинулись к выходу. – Я еще сегодня у коровы с телком не чистил.

 – Чего чешешься? Быстрей. – Сипит Чуркин. Потом неожиданно командует мне. – Жди, все ж таки свой, деревенский. Он орет боровом, а безвредный.

 Укутанный утренним спором стариков, тоже чувствую себя своим, деревенским. Охотно слушаю, как Коков плачется фельдшерице. Занимаю сторону Егорыча, хочется, чтобы он еще долго не заболел. Этого же мнения и Чуркин, и Нина Афанасьевна. На памяти моих шестидесяти лет старик еще ни разу не грипповал. Не помнит деревня, чтобы он даже поперхнувшись, кашлянул. И дай Бог Егоровичу не болеть. Коков дышит, и у деревни ровней дыхание. Вот и Чуркина подзадорил с утра, поднял ему настроение. Тот поглядывает из-под нависших бровей на Кокова, стучит в сердцах по полу подкостыльником.

 – Плуг тебе надо, а не таблеток. Увертыш.

 Сейчас подогретый Чуркин вернется домой, устроит своей бабушке Марии Антоновне громкую пятиминутку. А тетка Варвара Егорычу за больницу. Она его теперь частенько стрижет, пол-улицы ее причитания слышит. Железный Коков, командир деревни, лет пять уже как дома не хозяин. Прибрала его спесь тетка Варвара.

 Наконец выходим из больницы. Егорыч ругнул попавшуюся на глаза соседку Розу Филипповну Огурцову. Не далее, как вчера боров Кокова забрел к ней во двор. Филипповна принародно угощала его метлой и недобрыми словами. Егорыч теперь водил кулаком перед носом Филипповны, настоятельно рекомендовал ей быть более вежливой.

 – Боров деньги стоит, не рассчитаешься, – пел он старухе. – Смотри, а то я в сельсовет зайду, по суду свое возьму. Прилепят штраф, босая уйдешь. Сейчас частная собственность, есть, кому спросить. Возьми эту метлу, да себя охаживай, муть старая. И догадалась же чужую свинью неволить. Твои куры позапрошлым годом у меня завалинку подрыли, забыла? Тебе кто-нибудь обидное слово сказал? Надо было взять ружье, да перепушить их всех.

 – Аспид, – не уступала Филипповна. – На что у тебя ворота? В следующий раз кипятком его полыхну. И сам метлы заработаешь, поцарапаешься. У добрых скотина дома. За боровом смотреть надо, так тебе некогда, мечешься, как Бондарева корова. Щекотливый больно стал. Закрутил хвостом, не поздно ли только.

 – А я говорю, поосторожней с частной собственностью. Мой боров, я его растил, я его и воспитывать буду. Рынок теперь, государство на страже собственника. Мой боров, нужен тебе хряк, покупай поросенка и выращивай!

 – Дулю тебе под нос, вместе с боровом. В следующий раз я его точно кипятком угощу. И курами меня не тычь. Это птица безобидная.

 Но Коков уже глядел выше старухи, решал другие проблемы. Грозил кулаком проезжавшему мимо Шурке Ванину. Кричал что-то вслед удалявшемуся грузовику. Прошлогодние черенки на лопаты жгли сердце пожилого человека.

 – Ты у меня узнаешь, где правда, живоглот. Мимо прокуратуры не пройдешь. Там не таким, как ты, ума добавляли. Поставим на ноги, если сам ходить не научился.

 Наконец Шуркина машина исчезает с глаз старика. Коков приходит в себя, легко и уверенно садится в мои старенькие «Жигули».

 – Да за этим прихвостнем не держись, – рекомендует Егорыч. – Лучше дальше, береженого бог бережет. Помню лет пять или шесть назад Шурка чуть мою курицу не благословил. Прошляпил я, надо было сразу в милицию. Я же тогда, сдуру, в сельсовет поперся. А Милов мне поворот: состава преступления не вижу. Надень очки, если плохо со зрением! Ничего я ему не доказал, а курица могла погибнуть ни за что. В милицию надо было, теперь бы он со мной по-другому разговаривал.

 Егорыч поджал губы с таким озабоченным видом, будто проиграл серьезную битву.

– За курицу никто не ответчик, – сипит Чуркин.

 – Как это не ответчик? Глаза забычил и летит по дороге. Он ее растил, эту курицу? Нет, брат, спросим. Сельсоветом не отделаешься. Открытым судом судить будем, там статья строгая, лет пять небо будет в клеточку.

 Усыпанное морщинами лицо Чуркина затеплилось в улыбке. А Коков уже забыл и про Шурку, и про кур, жалится нам на вчерашний кашель прямо перед обедом. Дескать, с неба было сказано: дни твои, Егорыч, завершаются. И никуда от судьбы не денешься. С детства здоровья не было.

На илл.: Художник Глеб Ермолаев