Павел АКИНИН. Новый Иерусалим

Рассказ

 Был жаркий июньский день. Деревня Румяновка, накалившись от полуденного солнца, лениво распласталась вдоль косогора. Все вокруг было раздавлено жарой, и лишь гуси, спокойно плавающие в теплой воде, о чем-то мирно беседовали между собой. Даже старый дуб, росший на краю деревни, время от времени волнительно подрагивал своей кроной и кажется молил о пощаде. Вдруг, всю эту, июньско-раскалённую колоземицу нарушил крик деда Прохора, местного старожила:

 – Лёнька, стой! А ну стой говорю! Сейчас ты у меня солички с пыжом турецким отхватишь, обещаюсь, а ну, сказал, сюда идить, – и дед Прохор, восьмидесятипятилетний старик, в солдатский штанах, с зауженными галифе, босой, в клетчатой, распахнутой настежь фланелевой рубахе, достаточно бодро выбежал из палисадника на дорогу.

 Лёнька, с довольной улыбкой чеширского кота, в продранном трико, в майке-бикетке, впереди красной от проступавшего сока черешни, которой он был набит как барабан, катил на своем «Орленке» в клубе пыльного облака, как пророк Илия на колеснице и кричал куда-то в небо:

– Деда, я горсточку, воробьи клюют, а она вон какая зрелая, лопается.

 – Вот все отцу расскажу, он тебе крапивки даст попробовать, сорванец окаянный, – дед Прохор, осознав бесполезность преследования, бурча себе под нос, возвратился к черешне оценивать ущерб.

 Черешня оказалась вкусной, и уже через полчаса, Лёнька с друзьями, Пашкой и Валеркой, сидели на берегу речки и уплетали ее за обе щеки.

– В следующий раз, кто-нибудь из вас пойдет, а то по мне дедуля и вправду стрельнёт. А ружье у него есть, точно. Мне и мать говорила. Да я и сам видал, когда мы с ней приходили за терновником.

– И что ты видел? – спросил Пашка.

– Приклад видел, торчал из-под кровати, я даже попробовал его рукой, гладкий такой, как в кино, а дальше не дотянулся, дед с мамкой помешали. А еще мамка говорит, он на двух войнах был и орденов у него целый шкаф, а винтовку эту у самого главного фрица отнял и ею заколол его.

– Гитлера что ли? – вмешался в разговор Валерка.

– Нет, не Гитлера, – продолжал Лёнька, – Гитлер был главный над всеми главными, а это просто главный, Гебис какой-то.

– Ну тогда точно стрельнет по нам как-нибудь, говорят, после соли целый месяц нужно в тазу сидеть.

Все дружно представили себя сидящим в тазу и расхохотались

2.

Ленька появился дома под вечер. Завел велосипед в сени, сорвал с веревки жилетку, надел, быстро застегнул на все пуговицы, чтобы мать не увидела испачканной майки и прошел в дом.

– Лёнь, ты что ли? – прокричала мать из кухни.

– Я, мамка.

– А что долго?

– Катафоты с Пашкой ставили, задержались.

– Есть будешь? Голодный, наверное.

– Нет, мы тарани наелись.

– Ну тогда ладно.

Ленька ничего не ответил и убедившись, что мать больше ничего не намерена спрашивать, прошел к себе в комнатку.

Едва закрыв за собой дверь, снова услышал голос матери.

– Сынок, а ну, иди сюда.

– Сейчас, мамка, – настороженно ответил Лёнька, и через какое-то время появился в кухонном проеме, в той же жилетке, но уже без майки.

 Мать, увидев Лёньку, бросила толочь картошку, вытерла руки, потом лоб и села на табуретку.

– Завтра, спозаранок, я тебя разбужу, поедешь к деду Прохору, подсобишь ему черешню собрать, он нынче просил, в магазине его видела.

– Да мы это, на рыбалку завтра едем, говорят, карп стоит, потом уйдет, момент упустим.

– Подождет твой карп. Куда он из пруда уйдет, в лес, что ли? А черешня перезревает.

Лёнька вздохнул. Такое предложение было ему не по душе.

– Ну что ты вздыхаешь, послезавтра на своего карпа пойдешь. Там черешни-то немного, до обеда управишься. Да и деда проведаешь, а то он там скучает.

Спелость черешни Лёньки была известна доподлинно. Он сам бы смог об этом рассказать матери во всех подробностях. Мысль о предстоящей встрече с дедом вмиг лишила его спокойствия. В голове немного стучало.

– Может, на карпа? – еще раз попытал он надежды.

– Нет, сынок, я уже пообещала. Вначале черешня, потом лови своих карпов хоть всю неделю. А сейчас за стол. Толчонка готова, и селедки отец купил малосольной, как ты любишь.

И Лёньке ничего не оставалось, как вымыть руки и сесть за стол в ожидании завтрашней встречи.

3.

Несмотря на раннее июньское утро, солнце уже начинало припекать. На небе не было ни облачка, и лишь далеко, у горизонта, виднелась едва заметная дымка. То тут, то там кричали петухи. Выйдя на крыльцо, Лёнька, зевнул и огорченно подумал про рыбалку, на которую и вправду было бы неплохо сходить. Еще раз зевнув и разведя руки в разные стороны, пошел в сени, за велосипедом.

– Куда это ты? – тут же спросила мать Лёньку, все это время наблюдающая за ним из сеней.

– За лисопедом.

– Никакого тебе лисопеда, дуй пешком, знаю я, как ты гоняешь, одни косточки привезешь.

– Мамк…

– Не мамкай мне, вот тебе ведро, и раз-два, по прямой.

Ленька было уже собрался идти, как мать его снова окликнула:

– А ну, погодь, спрошу что-то, – и мать подошла к Лёньки вплотную. – К тете Шуре вы за клубникой лазали и изгородь сломали? Давай честно.

Лёнька посмотрел на мать, несколько раз моргнул светлыми ресничками, сглотнул, зачем-то вытянул верх правое плечо и как на духу выдал:

– Не-а, не мы. Мы ж тогда в соснах были.

– Ладно, иди, – не скрывая своего недоверия словам Лёньки, чуть растянуто проговорила она, – иди, иди, а то жарить начнет, не стой пнем.

 Ленька повернулся и быстро зашагал в сторону выгона, где жил дед Прохор, а мать посмотрев на его спину, улыбнулась и не без гордости отметила изящность начинающей проступать в нём красивой, мужской фигуры.

4.

Дом деда Прохора стоял у самого берега небольшой речки Кедровка, разделявшую деревню на две части. Дом был старый, бревенчатый, с заметно сгнившими нижними венцами, выступающими из земли. По всей территории, без всякого порядка, росли  плодово-ягодные деревья, огороженные где частоколом, где палисадником. Два дерева черешни росли прямо у дороги, частично заслоняя фасад дома.

– Деда, – попытался крикнуть Лёнька, подойдя поближе к входной двери, с правой стороны черешни, и его голос, похожий в этот момент на продрогшего воробья, на которого упала крупная капля дождя, как-то внезапно умолк.

– Гвафф, – едва слышно раздался голос Брома, пса деда Прохора и по всей видимости его ровесника, – гвафф-гвафф.

Было совершенно очевидно, что Бром смеётся над Ленькой, в предвкушении будущей развязки. Ленька набрался смелости и постучал в окно.

– Деда, – прокричал он еще раз, делая ударение на последнюю гласную, – деда, это я, Лёнька.

Ему стало как-то одномоментно и страшно, и стыдно, и одиноко. Он вспомнил мать, и даже твердо решил признаться ей в сломанной у тети Шуры изгороди. Внутри дома послышалось движение. Открылась форточка, и из нее вырвался голос, похожий на голос Брома.

– Хто там?

– Я, – уже совсем прохрипел Лёнька. И на всякий случай поставил ведро на землю, чтоб можно было, если что, пуститься наутёк.

С той стороны снова воцарилась тишина. Потом послышались шаркающие шаги, раздался лязг засова, дверь приоткрылась, из нее показалась седая голова деда Прохора.

– А-а, сам пришел?

– Мамка, вот, за черешней прислала, – сказал Лёнька, не сводя глаз с руки деда Прохора, которая опиралась о дверной проем.

– Чего прислала? – переспросил дед Прохор.

– За черешней прислала.

Дед Прохор внимательно посмотрел на Лёньку, потом на термометр, висевший рядом, поправил очки, кашлянул, распахнул настежь дверь и все тем же, кряхтящим голосом произнес:

– Ну, заходи.

 5.

 Чтобы пройти внутрь дома деда Прохора, нужно было миновать небольшую, в четверть дома, щитовую пристройку, снаружи оббитую досками, а внутри неровно оштукатуренную известью и выбеленною синькой. Местами штукатурка уже отваливалась, оголяя прибитую крест-накрест желтоватую дранку. Два небольших окошка выходили к речке, открывая вид на тот самый терновник, за которым осенью приходил Лёнька вместе со своей матерью. Увидав знакомый терновник, Лёнка остановился, уцепившись в него взглядом как за последнюю надежду на свое спасение.

– Ну, чего застыл студнем, – сказал дед Прохор и отворил большую деревянную дверь.

Лёнька в нерешительности шаг. Оказавшись внутри дома, он почувствовал прохладу, смешанную с запахом меда. Долгие годы дед Прохор держал пчел, а когда уже силы его стали оставлять, то отдал свои ульи Лёнькиному отцу. Но инвентаря у деда Прохора осталось еще много. Он беспорядочно валялся по всему дому, источая запах пихтового масла и прополиса.

– С чего начнем? – обратился дед Прохор к Лёньке, и тот совершенно оторопев от вопроса открыл рот.

 Дед Прохор, заметив Лёнькино замешательство, как бы разговаривая сам с собой, продолжил:

– А с чего еще можно начать в нынешнее утро, как не с чая из мяты, – и повернув голову к Лёньке улыбнулся, оголив единственный зуб.

Лёнька оторопел. Он ждал подвоха, но улыбка деда Прохора была такой доброй, такой детской, что от сомнений ничего не осталось, и Лёнька промолвил:

 – Ага.

 – Ну раз ага, костяная нога, то беги, сорви мяты, она рядом с малиной, я тут чайником займусь.

Через минуту Лёнька уже сидел за столом, на котором лежал пучок свежесорванной мяты.

– Ты, Ленька, на меня не серчай, что я вчерась наругался на тебя, это я так, для порядку.

– А я не серчаю, – уже совсем осмелев сказал Лёнька, – это ты меня, деда, прости. Я пока сюда шел, семь потов спустил, думал, ты меня нашлепаешь.

Дед Прохор рассмеялся.

– Нет, Лёнька, старый я для этого дела стал, а так бы натрепал, как пить дать, – и дед Прохор, покачивая указательным пальцем, снова рассмеялся.

– Деда, а покажи ружье, из которого ты фрица застрелил.

– Кого застрелил? – переспросил дед Прохор

– Фрица, Гебиса, – застрочил Лёнька, – все говорят, что ты его застрелил, а ружье у тебя под кроватью лежит. Я сам видел.

Дед Прохор погрустнел.

– Ружье показать? А не боишься? Мал ведь еще.

– Не-а, – уверенно произнес Лёнька, – не испужаюсь. Покажи.

– Ну пойдем, раз не испужаешься, – и дед Прохор, встав со стула, прошел в другую комнату, где стояла его кровать. Лёнька как хвост шел за ним.

– Ну лезь сам, я ведь не согнусь так.

 Лёнька в предвкушении самого настоящего чуда, опустился на колени и заглянул под кровать. Деревянный приклад, почерневший от времени, красовался ровно на том месте, где последний раз он его видел. Дотронувшись и ощутив всю туже его гладкость, он потянул приклад на себя. Из-под кроватной темноты показалось цевье. Лёнька сглотнул. Казалось, еще мгновенье и его просто разорвет на части.

Но счастье было недолгим. Вскоре на свет вслед за цевьем показалась деревянная палка, с какой-то прикрепленной черной штукой на конце, размером с пятак, похожую на обычную покрышку. Вся боевая часть винтовки была удалена, а вместо нее умело вставлена деревянная основа, превращающая грозное оружие в изящный костыль. В голове Леньке стучало. Дед Прохор заливался.

– Тебе смешно деда, а что я теперь Пашке с Валеркой скажу? Что у тебя вовсе никакого ружья и нет, а обычный костыль. – С явным чувством досады проговорил Ленька.

 Дед Прохор снова стал серьезным.

– Нет, Ленька, это не костыль, а самое настоящее оружие. Оно мне двойную службу сослужило. И в бою помогло выжить, и до дома добраться. Оружие разное бывает.

– А Гебиса из него убил? – не унимался Лёнька.

– Из него, из него, – снова смеющимся голосом проговорил дед Прохор, – пойдем чай пить, стынет.

Они вернулись на кухню и уселись за стол.

– Сегодня необычный день, Ленька. И позвал я тебя не просто так. Сейчас вот попьем чаю и мне помощь твоя потребуется.

– Так мне мамка говорила. Черешню нужно помочь собрать.

– Да Бог с ней, с черешней. Я её вчерась собрал еще, в погребе стоит. Ты мне для другого дела нужен.

Ленькой снова овладело любопытство, и он, подавшись вперед, тихо спросил.

– Для чего?

– Нужно мне кой-чего достроить помочь, а то глаза совсем не видят, да и пора мне.

– Куда пора?

– Куда надо, – ответил дед Прохор и в очередной раз расплылся в улыбке.

 6.

 Летняя веранда, куда привел дед Прохор Лёньку после чаепития, являлась еще одной пристройкой дома и была обращена к реке. Несмотря на беспорядок в самом доме, на веранде было убрано. Окошки закрывали тюлевые занавески. На стенах висели сборы трав, наполнявшие воздух приятными запахами. Посреди веранды стоял небольшой журнальный столик, на котором явно что-то стояло, но это «что-то» было аккуратно накрыто старой простынею.

 – А что там, деда? – с интересом спросил Лёнька, указывая пальцем на стол.

– Узнаешь, подожди. Вначале загородить тут все нужно.

– Так кто ж нас увидит тут.

– Это не для тайны, а так надо. Подсоби лучше, – и дед Прохор достал большой кусок темной ткани.

– Вот, цепляй этим концом за тот гвоздь, – и он указал пальцем на верхний край окна, – а другим вот за тот.

Когда окна были закрыты, веранда погрузилась в приятный вечерний сумрак.

 – А теперь можно и снимать. – И дед Прохор не спеша стал поднимать вверх углы простыни, а потом одним махом отшвырнул её в сторону.

 У Лёньки захватило дыхание. На журнальном столике красовался огромный храм, выложенный из спичек. Он очень напоминал тот, полуразрушенный, который стоял за деревней возле кладбища. Угадывались фасады стен, центральный купол, полукруглый алтарь. Здесь было все также, но только в целости и сохранности. Семь берестяных куполов величественно смотрели вверх.

– Деда, это ты сам все сделал?

 – Сам, Ленька. Много лет делал. Это Новый Иерусалим.

 – Русалим, русалим, – несколько раз повторил Лёнька, стараясь не забыть, чтобы все в точности передать Пашке с Валеркой.

 – А что это за провода? – показал Лёнька на несколько проводов идущих к столику.

– А это, – и дед Прохор полез куда-то рядом со столиком, что-то подергал, и вдруг храм засветился разными огнями, исходящими от умело вставленной внутрь строения новогодней гирлянды.

Такого Лёнька не видел никогда в жизни. Он стоял, зачарованный игрой света, глядя то на храм, то на деда.

И вдруг дед Прохор неожиданно для Лёньки запел:

– Светися, светися, Новый Иерусалиме, слава бо Господня, на тебе возсия…

Да и можно ли это было назвать пением, скорее кряхтением, или даже жужжанием, но это было так величественно, так искренне и торжественно, что совершенно обескураженный от всего увиденного и услышанного Лёнька взял деда за руку и заплакал.

– Теперь это все твое.

– Моё?

– Твое, Лёнька. И на тебе теперь всё дело. Видишь, здесь не хватает спичек, а здесь должна быть сторожка. Да и лампочки у гирлянды поменять нужно.

– А Пашку с Валеркой можно взять?

– Бери, тебе все ровно одному не управиться. Тут много работы. Приходите и стройте вместе.

7.

 На другой день, едва солнце окатило деревню, Ленька выскочил из дома и помчался в сторону выгона.

– А завтрак? – выбежала вслед за ним мать. – Лёнька! Да куда ты?

– Русалим строить, – во все горло прокричал Лёнька и скрылся за поворотом.

Румяновка привычно готовилась встретить очередной жаркий день.

На илл.: Художник Евгений Балакшин