Александр ЩЕРБАКОВ. Иванова мурцовка
Рассказ
В военные и первые послевоенные годы деревенскую молодежь, какая была, вплоть до шестнадцатилетних мальчишек и девчонок, зимой по разнарядке посылали на лесозаготовки. В тайгу. На долгие недели и даже месяцы. Лесозаготовки считались государственной повинностью и воспринимались в народе как некие неизбежные «принудки».
Это была ломовая работа, по пояс в снегу, на морозе, почти безо всякой техники – с пилой, топором да с лошадкой, запряженной в короткие лесовозные саночки-прицеп, которые почему-то называли «сэлэзэ». Такая работа, конечно, требовала хорошего питания. И потому как ни скудны были те трудные годы, а колхоз старался организовать какой-никакой приварок в таежных бараках, где жили сезонные лесорубы, и каждая семья выделяла своему «мобилизованному» таежнику лучший кусок, водившийся в доме.
У нас под разнарядку на лесозаготовки попадала старшая сестра Марфуша, работавшая в колхозе «на разных». И каждый год, с окончанием уборочной страды и наступлением устойчивых морозов, открывавших санный путь, в нашей семье начинали собирать Марфушу в тайгу. Латали фуфайку и полушубок, подшивали валенки, вязали «собачьи» носки. Готовили впрок и еду – пекли и выносили в сени на мороз калачи, нанизывая их на сковородник, сушили сухари, морозили в чашках молочные «кружки». Ну, и, конечно, стряпали пельмени – самую удобную и сытную пищу для любого сибиряка в зимней дороге, в отъезде, даже если к мясному фаршу, по скромности съестных припасов, приходилось добавлять капусты и картошки.
На «разовые» пельмени к какому-нибудь празднику начинку обычно рубили сечкой в деревянном корытце, доводя её до каши, но когда возникала нужда заготовить пельменей побольше, в запас, такой способ приготовления фарша явно не годился, был слишком кропотливым и утомительным. Требовалась мясорубка. Однако мясорубки были тогда великой редкостью. Насколько я помню, у нас в деревне, по крайней мере, в нашем конце, называвшемся Саратовским, водилась одна-единственная мясорубка. И обладателем ее был сосед Ваня Рябухин, по прозвищу Косач. Ту мясорубку еще до войны купил его отец, колхозный счетовод. И теперь она досталась старшему сыну, если не в наследство, то в распоряжение. Видимо, как человеку, сведущему в технике и вообще понимающему толк в железе, ибо он в страдную пору работал помощником тракториста на «колеснике», а в межсезонье – молотобойцем в кузнице.
Поэтому во время сборов на лесозаготовки не было в деревне более заметной, более важной и нужной фигуры, чем Ваня Косач с мясорубкой. Все ходили к нему на поклон, все старались залучить его в гости, даже занимали на него «живую» очередь. Казалось бы, куда проще – пустить ту мясорубку по домам. Ведь кочевали же постоянно со двора во двор какие-нибудь кросны, пимокатные колодки, кантари или, скажем, самогонные аппараты, которые встречались далеко не в каждом хозяйстве, но с которыми любой управлялся сам, без помощи хозяина. Однако мясорубка без Вани была немыслима. И дело тут вовсе не в скаредности или корысти владельца. Отнюдь нет. Ваня на просьбы откликался охотно и ни о каких платах-«гарцах» не помышлял. Но дело было в том, что крестьяне относились к мясорубке как к редкой в обиходе и сложной машине, при которой полагается быть машинисту. Спецу! Да она и действительно едва ли могла бы работать без Вани Рябухина, как я убедился после первого знакомства с нею.
Это было так. Когда уже главные Марфушины сборы в тайгу подходили к завершению – была приготовлена походная одежда, вынуты из глиняных и оловянных чашек и увязаны в котомку замороженные круги молока и в закуржавелых сенях, как бусины на снизке, висели на сковороднике стылые ржаные калачи с землистым оттенком, – мать за обедом сказала:
– Пельменей бы еще нагнуть да наморозить впрок. Надо позвать Ваню с мясорубкой. Сходи-ка, Марфуша, договорись на сегодня-завтра.
Сестра вернулась с доброй вестью, что Ваня Рябухин забежит к нам после работы в кузнице, часикам к шести. Но, правда, ненадолго. В этот вечер он обещал еще помочь сестрам Кондратьевым, которые тоже собирались на лесозаготовки.
Упустить Ваню было никак нельзя. И в нашей избе тотчас закипела работа. Мать завела тесто, старшая сестра слазила в погреб за квашеной капустой и принесла из кладовки кусок свиного мяса. А меня с сестрой Валей, школьницей, заставили чистить лук и картошку.
К вечеру все было готово. На столе, обсыпанная мукой, лежала толстая лепеха теста. От нее уже были отрезаны первые колбаски для сочней. В кастрюлях порознь стояли капуста, картошка, лук с чесноком и мясо, нарезанное дольками. В горнице гудела и потрескивала затопленная голландка. В большой конфорке утопал черный чугун, наполненный водой. Марфуша сидела на лавке и чистила газетой пузырь к семилинейной лампе. Мы с Валькой в нетерпении ждали, когда звякнет калитка. Едва стало смеркаться, я, надернув фуфайку, побежал закрывать окна и в воротах столкнулся с Ваней Косачом.
– Гости в дом, а хозяин из дома? – засмеялся он.
– Да не, я мигом, только ставни захлопну.
Ваня подождал меня, и мы вместе прошли во двор. Я заметил у него под мышкой продолговатый металлический предмет с раструбом.
Войдя в избу, Ваня шумно поздоровался, скинул старенький полушубок, собачью шапку и пронес на переднюю лавку-коник свою знаменитую мясорубку. Я тотчас подскочил к этой хитрой машинке, о которой слышал столько разговоров, и принялся разглядывать её тускло-серебристый изогнутый остов с длинным винтом на одном конце и широкой воронкой – на другом. А Ваня между тем стал изучать столы и лавки, прикидывая, куда лучше пристроить свою технику. Наконец остановился на обеденном столе, найдя его достаточно устойчивым и прочным.
Он быстро и ловко, с шутками-прибаутками прикрутил мясорубку к столешнице. Потом извлек из кармана полушубка рукоятку, у которой вместо деревянной ручки на стержне был клок сукна, намотанный валиком и через край прошитый суровьем. Потом достал из-за голенища катанка молоток, из брючного кармана – расплющенный болтик и забил его в основание рукоятки, в то отверстие, которым она была насажена на срезанную ось.
– Вконец разболталась моя мельница, – как бы извинился он перед нами. – Да ведь и нагрузка на нее такая, что никакое железо не выдержит.
– Себе-то хоть наделал ли пельменей? – сочувственно спросила мать.
– Да как тут сказать? – почесал рыжеватый затылок Ваня. – У нас ведь в доме семеро по лавкам, а в хлевке был всего один подсвинок, так что особо крутить нечего. Налепили пельмешек немножко напополам с картошкой да щей наморозили кружков с десяток. Но больше будем нажимать в тайге на колхозный супец. Верно, Марфуша? А то, может, и мурцовки хлебнуть придется…
Ваня вздохнул, взгрустнув на секунду, но тут же хитровато прищурился и ширнул меня игриво пальцем под мышку:
– А ты, мужик, едал мурцовку?
– Н-нет, – смутился я. – Это что, тоже похлебка?
– Э-э, братец, это похлебка особая. На черный день. Первыми к ней охотники приспособились, потому как частенько среди опасностей живут, к тому ж вдали от людей, одни-одинешеньки. И вот, собираясь в тайгу на промысел, они загодя готовят этот волшебный харчевой припас. Берут жир медвежий, нутряной, топят его, мешают с толчеными сухарями, катают из кашицы колобки, как бабка в той сказке, подсушивают и потом постоянно носят с собой. Пока все ладно, иной даже и забудет про них, заткнутых в дальний уголок походной сумки. Но когда придет черный день, попадет охотник, скажем, в пургу, заплутает в бескрайней тайге, и еда кончится у бедолаги, и добычи нет, вот тогда вспомнит он о спасительной мурцовке. Достанет заветный колобок, отковырнет кусочек-другой, заварит в котелке с кипятком, хлебнет – и разом наберется сил. Оч-чень сытная это штука! Но только ужасно противная, прямо до тошноты-лихоты. Отсюда, брат, и поговорка в народе такая – мурцовки, мол, хлебнул. То есть хватил лиха через край, попавши в передрягу.
Я ловил каждое Ванино слово, однако не был уверен, что он говорит всерьез. У меня было подозрение, что разговорчивый гость просто травит байку, рассчитанную на простаков и доверчивых малолеток, каковым я себя, естественно, не считал.
– Не вру, сам пробовал в той же тайге, – словно бы прочитав мои мысли, сказал Ваня, при этом подмигнул мне доверительно и окинул взглядом остальных слушателей.
– Дак и отец наш как-то рассказывал, что ему доводилось мурцовку хлебать, – раздумчиво сказала мать. – Впервые отведал еще пареньком, когда партизанил в лесах под Ермаковском, под Минусинском. Да и потом жизнь не скупилась на черные дни…
– Бывали они и на лесозаготовках, – явно обрадованный поддержкой, продолжил Ваня свой рассказ. – Как-то отстрадовалась и уехала домой наша бригада, остались мы в тайге втроем, чтобы лесосеку зачистить. А тут, как назло, метель поднялась, все дороги забила, ни пройти, ни проехать. И харчей у нас – в обрез. Скоро кончились даже сухари… Что делать? Спасибо нашему деревенскому охотнику Осипу Дурновцеву, оказавшемуся тогда среди нас. Он, бывалый человек, и на лесоповал мурцовочки прихватить не забыл. И держались мы на ней без малого неделю, пока из деревни к нам гонцы не пробились...
Ваня еще вспомнил пару историй, связанных с мурцовкой, которой ему пришлось хлебнуть в прямом и переносном смыслах, а потом, оценив наметанным взглядом продукты, приготовленные к прокрутке, сочувственно заметил:
– Вижу, у вас тоже фаршец-то… сложный. Ну, так что, поехали?
– Господи, благослови, – вздохнула мать.
Сестра Марфуша было потянулась к ручке мясорубки, но Ваня решительно отстранил её:
– Нет, я уж сам. Мне привычно. Да и машинка привыкла к моей руке. Как добрая собака, слушается только хозяина.
И он начал сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее крутить рукоятку, так что Марфуша едва успевала загружать бункерок машинки то дольками мяса, то ломтиками картошки, то луком. А я смотрел, как сквозь круглые дырочки решетки густо пробивались тугие мясные червячки, похожие на дождевых, потом их сменяла картофельная и луковая кашица, сразу опадавшая в большую чашку с оббитой эмалью.
– Слыхал я в детстве, батя рассказывал, – остановил свою мельницу Ваня, чтобы перевести дух. – Раньше, когда покрепче жили при единоличном хозяйстве, так перед Рождеством тоже помногу готовили впрок пельменей. Притом из трех мяс – из говядинки, из свининки и из баранинки. Ну, и конечно, приправа всякая – чеснок, лук, перец… Ох, и пельмени, говорит, выходили! От одного запаха насытиться можно.
– Это и я помню, – сказала мать. – У нас хоть и хозяйство неказистое было, больше по найму работали, но пельмени к Рождеству, к мясоеду – святое дело. Мы и при колхозе уж, перед войной, такие стряпали и ели с холодным молоком. Ваня наш с Марфушей любили. Да, поди, вернутся еще добрые времена. Теперь уж война кончилась, отцы наши, слава Богу, живые остались. Погоди, еще поедим настоящих пельменей.
– А где дядя Ларион?
– Да с обозом ушел в Минусинск. По первопутку. Колхозное зерно повезли на сдачу государству. Оттуда, говорят, в обмен семена привезут. Минусинские же пшеницы шибко хорошие. Помню, в сорок первом в Ачинск ездила, где отец перед фронтом обученье проходил, дак солдатики все спрашивали, нет ли минусинских сухариков. Его ж бросишь в чай – он сразу размок, хоть и несдобный.
– А вестей от сына-то Ивана…
Мать, не дослушав до конца вопрос, затрясла поднятыми руками, замотала головой и накрыла фартуком лицо, искривившееся от плача:
– Ни слуху, ни духу, ничегошеньки. Соседка Гертруда, вакуированная с Ленинграда учителка, уж в розыски подавала, направляла письмо в последнюю часть, где он воевал. Оттуда отписали: «Без вести пропал». И слова-то человеческого не нашлось: «пропал»… Как ровно о скотине какой… Не знаем, живой ли. Нам жизни спас, а сам, видно, сгинул. Ведь он до войны, ты помнишь, трактористом был, на гусеничном ЧТЗ работал. Целый сусек пшеницы нам оставил. Без нее мы бы не вытянули на голых драниках да травяниках.
Ваня молча покивал и снова стал сосредоточенно накручивать свою мясорубку. А мать, немного успокоившись, отложила фаршу в тарелку и начала стряпать первые пельмени. Валька помогала раскатывать сочни. Поперек черного противня быстро выстраивались белые пельменные ряды.
– Куда спешите-то, теть Маня? Вечера теперь длинные, три стряпухи у вас…
– Да как же? Положено опробовать новые пельмени. И помощника угостить.
Когда работа была закончена, вся картошка, мясо и лук, смешанные с рубленой капустой, превратились в розоватый фарш, высоко бугрившийся в тазике, Ваня открутил мясорубку и разобрал на части – рукоятку, решетку, буравчатый винт и крестик ножа. Марфуша помыла их в теплой воде, вытерла полотенцем. И пока Ваня снова собирал мясорубку уже в «транспортное» положение, мать принесла из горницы, где дышала жаром голландка, большую чашку и тарелку, полные дымящихся пельменей.
– А ну-ка, подай вилки, Марфуша, отведаем, что у нас за объеденье получилось. Присаживайся, Иван Федорович.
Мать поднесла ему рюмку самогонки, хранимой в подполье, в потайной бутылке.
– Да зачем, теть Мань? Я ведь её не шибко-то…
– Под пельмени положено.
– Ну, а раз положено, то всем налейте. Не буду ж я один обмывать общую справу.
Мать поставила еще две рюмочки и плеснула себе и Марфуше.
– За тебя, Иван! Дай Бог тебе здоровья. И невесту хорошую!
– О-о, – закатил Ваня свои выпуклые голубые глаза, смеясь и поднимая рюмку, – за это стоит пострадать.
Мать и Марфуша чокнулись с ним и выпили.
А потом мы все дружно налегли на пельмени. Они показались мне отменно вкусными. Наша общая чашка, из которой мы возили вчетвером, скоро опустела. Ваня, сначала было приотставший за разговорами, под конец догнал нас, тоже очистил свою тарелку. Мать предложила еще бросить порцию в чугун, но Ваня отказался. Он взглянул на наши ходики, сокрушенно замахал руками и стал одеваться.
– Надо бежать, а то Кондратьевы девки отмутузят за милую душу. Скажут, обещался подмочь, дак не забывай, и – по загривку. Они, брат, боевые. А мне сбиваться с графика нельзя. Завтра ждут Звягины, Репины и дальше – еще целая очередь. Ну, бывайте здоровы!
И подхватив под мышку свою знаменитую мясорубку, Ваня нырнул в темноту промороженных сеней.
…Даже не знаю, жив ли, нет ли сегодня Ваня Рябухин, после армии уехавший от нас в Минусинск и прошоферивший там до самой пенсии. Но в любом случае пусть простит он меня, что раскрою напоследок одну чудинку, водившуюся за ним. Неплохой работник, он имел однако обыкновение прерывать всякое дело, едва пускался в разговоры. А поговорить любил, сердешный. Встанет бывало посреди огорода, приткнув лопату к ноге, и характерной для него бойкой скороговоркой «травит» соседям, не разгибающимся над своими сотками, были-небылицы одну за другой. За эту-то привычку и наградили его метким прозвищем Косач. И подтрунивали над нею частенько. Стоило, допустим, мне, копая картошку, выпрямиться и раскрыть рот, как ехидные сестры обрывали: «Копай, копай, ишь встал и «затоковал», как Ваня Косач».
Впрочем, в последнее время я больше вспоминаю Ваню с мясорубкой, с которой он, компанейский человек, может, и ходил-то по домам лишь ради доброй, задушевной беседы. И почему-то особенно часто всплывают в памяти его байки про охотничью мурцовку. Не потому ли, что она, кажись, становится ныне снова насущной? И не только для охотников...
На илл.: Художник Смирнов Федор Васильевич
