Капитолина КОКШЕНЕВА. Все та же любовь... (2002)

Проза молодых: мифы и реальность

Действительно, есть ли в современной литературе те, кого мы называем новым поколением писателей, представляющих молодую прозу? Действительно ли молодые писатели говорят от лица некой общности? Если это так, то необходимо, собственно, ответить на два вопроса: связана ли молодая проза с реально существующим молодым поколением? Или же, попросту, разговор о поколениях - это всего-навсего проблема литературной технологии, к которой вынужденно прибегают критики? С другой стороны, мы видим, что независимо от того, какое поколение в литературе доминирует, кого назначают лидерами, всякий раз снова и снова встает вопрос о реализме в современной литературе: такое упрямство в его постановке, очевидно, свидетельствует о чем-то большем, нежели мелкие разборки критиков.

Определений поколений было множество. Можно вспомнить о “поколении рассерженных”, и “потерянном поколении”, о поколении “сорокалетних”. Было “поколение раздолбаев” и были “шестидесятники”, а среди них - “звездные мальчики”. Есть и совсем свежие определения нынешнего молодого поколения как “поколение секса” и “поколение кекса”, “генерация пи” (поколение пепси), поколение эгоистов (по определению нового журнала “Эгоист дженерейшен”... Иногда речь идет о простом, хронологическом смысле, определяющим человеческую жизнь и время десятилетиями - вплоть до “поколения 1937 года” Владимира Бондаренко, который при всем игровом характере своего принципа, все же указал на мистический фактор формирования поколения. Но мистические смыслы истории поколений нас не будут сегодня интересовать просто потому, что не человеческого ума это дело. Останемся же в пределах нам доступных и посмотрим на тех, кто сам себя понимает или не понимает, ощущает или не ощущает частью некоего большего целого - как молодого поколения. И зададим вопрос: правильно ли это вообще мыслить в литературе поколением?

Не только мы, но, например, и филатовский фонд активно занят проблемой молодой литературы. Не только мы, но и наши оппоненты, хорошо чувствуют эту необходимость обеспечения будущего литературы. Следовательно, вопрос о поколении имеет встречное движение: с одной стороны, мы видим писателей, формирующих своим творчеством молодую литературу, а с другой стороны - тех, кто выступает “группой поддержки”, интерпретируя и “встраивая” молодое поколение в современную литературу. Так что же внешний мир предлагает им? Внешний мир научает полагаться все больше и больше на пиар, нежели на талант и труд. Примером рекордного по масштабом пиара я бы назвала раскручивание молодого прозаика Романа Сенчина, которому так недавно щедро отвела газетные полосы “Литературная Россия”. Я с большой долей уверенности могу сказать, что молодую литературу старательно формируют в поколение.

Именно они, надсмотрщики, поместили это поколение в недавнем эксперименте в кинотеатре “Россия” “за стекло”, - посадили в аквариум, пообещав сладкий подарок. Раздели и обнажили, лишили совести и стыда. И как в этом же поганом эксперименте, молодое поколение в литературе сегодня тоже отчасти “делают”, - делают его жизнь, его литературу, его взгляды. Олег Павлов хорошо сказал о такой литературе как литературе клонируемой, где сам писатель, соответственно, выступает клоном, “овечкой Долли”. Но, увы, многим из них это даже и не оскорбительно. Тут и беда, и вина их. Они выросли в то время, когда литературу “сооружают”, когда нечто производят из ничего. Когда высокомерное презрение ко всему и вся, когда тотальный скептицизм оформляется в поколенческий миф, самым прямым следствием которого становится не менее тотальная внутренняя инфантильность молодых прозаиков. И попавшегося на этот эксперимент с поколением по неведению можно пожалеть, но сознательно встающего на этот путь очень неплохо было бы “вовремя высечь”.

Я назову имена Максима Свириденкова ( он из Смоленска, ему 16 лет), Игоря Малышева (из Подмосковья), Василины Орловой, Маргариты Шараповой и Романа Сенчина (москвичей). Первые два прозаика напечатаны в нашем журнале “Москва”. Маргарита Шарапова активно печатается в самых разных изданиях. Романа Сенчина, как и Шарапову, настойчиво выдвигают в лидеры молодой литературы. Роман Сенчин печатался в журналах “Знамя”, “Октябрь”, “Наш современник”. Мы видим, что перед этой прозой открыли свои двери самые разные по направлению журналы; мы видим, что эти писатели смогли перешагнуть те эстетические и идеологические границы, что существовали для прежних поколений писателей. Считать ли это знаком поколения, считать ли этот процесс объективным и связывать ли нам свое будущее с уничтожением барьеров между изданиями? Ответ на этот вопрос невозможен без существенного дополнения этого ряда другими именами. Именами Лидии Сычевой с ее короткими, всегда бьющеми как удары хлыста, рассказами, Юрия Самарина из Саранска, Дмитрия Ермакова из Вологды, Ольги Шевченко из Уфы, Юрия Горюхина (недавно еще жил в Уфе), Владимира Бондаря из Пятигорска, Александра Семенова из Иркутска, Елены Родченковой из Петербурга, Александра Новосельцева из Ельца, Виктора Николаева, Сергея Перевезенцева - москвичей, погибшего Михаила Волостнова. Всех этих писателей роднит нечто большее, чем принадлежность к литературе по возрасту. И это большее я назову позже.

Чем же дышит и питается проза тех, из кого делают “лицо поколения” ?

У Свириденкова, Шараповой и Сенчина она держится явным отвращением к реальности, явным презрением к простоте, явным желанием поиграть в литературу, как это делает Игорь Малышев. Именно эти писатели сползли в свой узкий поколенческий миф, питаясь блудливостью свободы клубной жизни, пьянясь, околдовываясь подростковым цинизмом и утешаясь глумлением. Маргарита Шарапова проснулась знаменитой, опубликовав в “Литературной газете” рассказ “Пугающие космические сны”, где критики увидели симпатию к коммунистам, увидели маленького “коммунистеныша”, боящегося социального одиночества, а потому прислонившегося к протестующим красным оппозиционерам. А закончила (последний ее рассказ) “Некрофилом”, где воспроизвела патологическую психологию своего героя, наслаждающегося соитием с трупами молодых женщин. Максим Свириденков в повести “Пока прыгает пробка” дал образ поколения, сравнив его с тараканами, сидящими на краю унитаза, которых кто-то придет и смоет. Смоет ли это поколение? - Они не знают ответа. Ответить должны мы.

Максиму Свириденкову только 16 лет. А Роману Сенчину, опекаемому профессором Литинститута А. Рекемчуком - тридцать. Но проза их удивительно схожа и это настораживает. Свириденков (его повесть не обладает никакими художественными достоинствами) пишет социологию своего поколения, - поколения подворотни и подъезда. Он пишет об удивительно примитивном составе жизни: они пьют, спят с девками, смотрят “Плейбой”, опохмеляются, курят травку и нюхают клей “Момент”, они клянчат у родителей деньги и снова пьют, пьют, пьют. “Бедные дети пьют без закуски”, - сообщает нам автор. Тотальная бессмысленность существования и какое-то самоубийственное отношение к самому себе. Собственно в этой прозе нет ни одной мысли, выходящей за пределы этой дрянной жизни, ни одного утверждения, кроме того, что “просто им глюков хочется больше, чем жить”. Наркотическое, отравленное сознание - вот итог жизни свободнорожденного поколения. Оно действительно свободно, потому что им ничего не надо...Свириденков известен в Смоленске. А вот о Сенчине говорят уже как о самом ярком представителе молодой прозы вообще. Именно в сочинениях этого автора есть, на первый взгляд то, что делает его идеологически и эстетически приемлемым для всех. Профессор Рекемчук “феноменом Сенчина” называет правдивость: “Он не замолчит, покуда не выскажется до конца, покуда не расскажет всей правды”. И он “высказывается”: групповой акт насилия над любимой девушкой переживая “как плевки прозревшего на икону”, вместе с физиологическим “освобождением” искуская из себя восторг - “Нет больше бога!. И нет больше раба!..” Такова эта правда, ничуть не смущающая специалиста по выделке молодых писателей. Но, собственно, какова же его “предельная честность”, равно привлекшая “Наш современник” и “Знамя”? Сенчин выдает себя за реалиста. Он пишет просто, скупо, но я бы сказала и топорно. Он пишет о пьяных, обкуренных, угнетенных суицидными порывами молодых людях. Его герой, где бы он ни учился и где бы он ни работал - это все один и тот же катастрофически усталый и примитивный герой. Сложенные простым арифметическим способом, они, тем не менее, приводят критику к “пониманию маргинализации всего народа” (А. Рекемчук), приводят критику к выводам, что как и у героя Сенчина “нет будущего, так нет его и у России в целом” (М. Золотоносов). Очевидно, что именно это отношение к России и ее народу делают Сенчина столь востребованным “лидером поколения.”

Сенчин зафиксировал деградацию человека - человека столичного и провинциального. Сенчин с необыкновенной ловкостью написал большой цикл “алкашных историй”. Он написал “мутное, похмельное лицо своего поколения”. Но почему-то критику не настораживает эта писательская пробуксовка, где водка и травка снова (как и у Свириденкова) почти все определяют в жизни и в сознании. Собственно вся правда и весь пафос Сенчина - это “мордой в грязь” и “мордой о стол”. И так на четырехстах страницах его книги “Афинские ночи”. Только вот это зловонное дыхание, идущее от написанных им страниц, почему-то выдается за реализм. А читающаяся столь явно тоска его героев по телевизионно-рекламному стандарту жизни, страсть почувствовать себя хозяевами жизни, предпринимаемые потуги к получению наслаждений незаметно делают свое дело, являясь скрытыми ценностями автора. И этот писатель определяет поколение? Писатель, рассказавший о первой любви к первой девушке через акт гнусного насилия над дней, в коем и сам “возлюбленный” принимает самое скотское участие. Писатель, знающий только гадливо-отвращающее чувство к женщине (будь то мать, подруга, возлюбленная). Писатель , у которого, как впрочем и у Свириденкова, нет ни веры, ни любви; которому отвратителен сам человек - и будет представлять молодую прозу в литературе в качестве ее флагмана?! Неужели нам нужно было пройти такой трудный и долгий путь, чтобы в сущности вернуться все к тому же перестроечному чернушному герою конца восьмидесятых годов - герою так называемой “другой прозы” - уроду с низким уровнем интеллекта, с размазанной волей, с гаденькими чувствами? Увы, но именно в Сенчине мы видим как проросли сорняки литературы прежнего поколения чернушников. Сенчин и ему подобные - это их литературные дети...

Нет, не только действительность виновата в том, что так изуродовала человека, но и “страшие” писатели, выпустившие в литературу урода ответственны за эту злобную тенденцию в нашей литературе. И писатели, и критики ответственны за то, что заставляют понимать под предельной правдой жизни эту сенченскую сплошную “жизнежижу”. Нынешние молодые “правдолюбцы” дали в своих сочинениях отрицательный облик времени, но не смогли дать в своих произведениях никаких ответов, так как их собственный писательский критицизм абсолютно безмыслен... Казалось бы, молодым писателям был бы к лицу, даже естественен, некий вызов, - ведь не раз поколение в литературе начиналось с конфликта. Но и на это нет у них никаких сил и воли, - осталась только мелкая поколенческая гордыня. Если Сенчин не принимает действительности, возвращает ей свой билет, то было бы естественно заявить о том, зачем и почему он его возвращает. Нет, он как раз видит выгоду в том, чтобы якобы не принимать действительности (не “принимать” в допустимую либеральную меру). Ведь сегодня именно комфортнее вообще не ставить никаких поколенческих “проклятых вопросов”. И это, кажется, впервые произошло в русской литературе. Впервые в поколении нет “проклятых вопросов”. Впервые только “пофигизм” и только “приколы” подменили сильные чувства.

Первый и самый важный урок такой прозы - душа в ней продана. Такая проза - это собрание акционерного общества без всякой ответственности перед русской традицией. Писатель словно загодя, наперед изъял все главные смыслы русской культуры, словно продал подешевке души своих героев, а потом только начал писать. Эта проза - совсем не приговор переменам, перестройкам, продажности нашей действительности, как часто пытаются ее оправдать. Эта проза - действительно клон, появившийся в результате тотального исключения идеологии из жизни и литературы. Эта проза - урод, родившийся в ситуации утраченной Большой идеи. И не надо нам заигрывать с молодым поколением, умиляясь их злобной правде, ахая и охая по поводу их жесткости, жестокости. Не имеем мы права все списать на социологию - все объяснять внешним фоном. Эта проза свободного поколения - отразила парадоксальным образом только одно: свобода ничего не гарантирует в творчестве. Механическое овладение свободой дает результаты самые плачевные. Так на что же уповать тому же Максиму Свириденкову, если своровали у его поколения Большую идею? И я отвечу: только на личность, вооруженную главными ценностями русской культуры. Только личностное сильное начало мы можем противопоставить в наше ответственное время идеологической пустоте. Но именно личности нет ни в писателях Свириденкове и Сенчине, ни в их героях. Бескачественная личность, а не “предельная честность”, которой мы маскируем такую прозу - вот главный печальный итог такой молодой литературы, полагающей, что она пишется о реальных людях. Да, сегодня нет большой государственной и национальной идеи, но нам ли бояться жить наперекор? Мы ли не умеет жить в своей идеальной России, коли отечество земное так порушено? Нам ли не видеть прекрасных русских людей, умеющих по-прежнему предстоять пред Вечностью в православном храме, в семье, в науке, культуре?

Сенчин и Свириденков живут в ужасно тесном пространстве “жизнежижи”, ощущая только “тело” своего поколения, только социологию и физиологию его. Они не вышли за пределы коротких штанишек своего поколения, за пределы актуального модного его облика, за пределы молодой субкультуры. Но именно их опыт столь наглядно позволяет увидеть, что у каждого молодого писателя есть только одна альтернатива: или остаться со своим поколением, или остаться в русской литературе, то есть соотнести себя с совершенно иным. Эту молодую прозу,только и сумевшую изобразить изобразить только “мутное, похмельное лицо своего поколения”, я бы характеризовала как “поколение модулёров”. Еще в двадцатые годы Корбюзье, разрушая классические традиции гармонии и вкуса, придумал свой архитектурный аршин, который был положен в основу строительных технологий XX века - модулёр, то есть рост усредненного человека с поднятой рукой, равнявшийся по Корбюзье, 2 метрам 50 сантиментрам. К этому модулеру как к стандарту, привязывалась вся архитектура безликих стандартно-бетонных коробок,и этот стандарт служил главным конструктивно-технологическим и эстетическим лекалом “неслыханной простоты”.

Писатель-модулер также катастрофически склонен к стандарту, рассчитанному на среднего потребителя. Пелевин и Маринина, Акунин и Шарапова, Сенчин и все прочие - все они принадлежат не к разным, но к одному поколению писателей-модулеров, к “писателям слов и сочинителям фраз”. Они убили искусство, поскольку сделали его соразмерным человеку с ростом теперь уже карлика. Все, что делает поколение модулеров блестит лаком книжных обложек под холодным неоновым светом. Отличие этих писателей от молодой русской литературы столь же разительно, как отличаются, скажем шатровый храм в Коломенском от уныло-казенного здания постройки Корбюзье на Мясницкой. Зачем, кажется, шатры. Ведь они не несут функциональной нагрузки. Но! Их нерациональная красота потому и служит символом русской архитектуры, что расчитана она на любование, на возвышение души, на органическую вписанность в родной раздольный пейзаж. Так и наша подлинная литература не имеет поколенческого аршина для ее измерения. Нет лекала, приложимого к каждому таланту. Каждый из них наособицу. И уже поэтому мы будем к ним добры и приветливы.

Только реальность, которую писатель понимает как предстоящую перед вечностью, пред взором Божьим - только такая реальность в русской литературе является нормой, воспринимается как правильная и правдивая, дает простор и силу перешагнуть поколенческий барьер. Именно тех, кто это понимает, я бы и назвала принадлежащими к магистральному направлению молодой прозы. Я назову молодые издания: православный журнал для сомневающихся “Фома” и молодежные журналы “Странник” (Саранск), и “Молоко” (Москва), “После двенадцати” (Новосибирск). Эту прозу отличает наличие в ней активной личностной воли, что Лидия Сычева, главный редактор “Молока”, отразила в словах: “Мы ведь лучшие, самые плодоносные годы жизни потратили не на творчество, а на борьбу. Борьбу за сохранение в себе человеческого”. Об этом - небольшая повесть Наталии Алексютиной “Иллюзия” - о том, что именно любовь (к родине, семье, человеку) оболгана и осквернена, о том, что только горькой может быть жизнь без любви. И мыслящий иначе - лжет. И тогда в лжецах окажутся слишком многие наши литературные авторитеты. Вообще “Молоко” совершенно осознанно ориентируется на реализм как школу, как путь и мировоззрение. Эти позиции близки и саранскому “Страннику”.

Лидия Сычева и Елена Родченкова, Юрий Самарин и Михаил Волостнов, Виктор Николаев и Юрий Горюхин, Владимир Бондарь, Сергей Перевезенцев и Дмитрий Ермаков тоже говорят голосами своих сверстников в нашей литературе, но это не пресный герой Свириденкова, знающий только о себе, и не скучный, вечно полупьяный, вечно под кайфом герой Сенчина. Перед нами прозаики, принципиально иначе видящие и понимающие действительность. И первый поколенческий водораздел лежит между ними: герои одних не догадываются о существовании Родины. Не догадываются потому, что взор их упирается в землю, в мусор на ней, в давку и тесноту человеческих отношений. Они попросту не знают как родину ни места своего рождения, ни себя как ее сыновей. Когда мы были в Таллине, Владимир Илляшевич сказал нам замечательные слова - он пригласил нас смотреть родину. “Идем смотреть родину”, - сказал он. И мы пошли. И оказалось, для того, чтобы ее увидеть, нужно выйти на простор, нужно подняться на вершину. Только тогда и можно ее увидеть, если соблюдешь эти условия. Тем и отличаются названные мной прозаики от первых, что их поиски родины происходят с других позиционных точек - простора и высоты. И тогда все преображается вокруг, все меняется - даже любой эпизод из обыденной жизни. Когда Юрий Горюхин пишет рассказ “Будни капитана”, сохраняя безыскусность и простоту жизни своего героя, ежедневно сталкивающегося с убийствами, несчастными случаями, ограблениями, то мы слышим не интонации кошмара, ужаса и чернухи - а какую-то усталую, но ясную ноту: просто у человека работа такая и он делает ее по совести. А у Владимира Бондаря, разместившего героев на чеченской войне, вдруг пронзительно остро зазвучит тоска по чистоте, - чистоте, ощущаемой “чудом”, когда в герое “жажда жизни вспыхнула сильнее, чем на войне”. Чувство своей провинциальной родины вообще всюду разлито в книге рассказов Лидии Сычевой “Предчувствие” -этой провинциальной родной меркой многое и всегда проверяется у ее героев. Оттуда и хлесткость, жесткость оценок, оттуда и легкое дыхание ее прозы, ее добродушие.

Казалось бы, ведь и перед ними расстилается все та же картина жизни, с ее мерзостью роскоши и роскошью лжи, но смотрят они на нее новыми глазами. И одной из особенностей этого взгляда, придающего ему новое качество, является их религиозность, их христианский взгляд. Это трезвый и сознательный выбор. Им, поколению новому, дорога в церковь была внешне более проста - в двери храма можно войти без надзора, но внутренне, наверное, более сложна . Сложна, ибо сделать вообще положительный выбор, устроить положительно свой ум и свою душу всегда гораздо сложнее. “Ключи от рая” Юрия Самарина, “Живый в помощи” Виктора Николаева - это опыт православной прозы, существенное качество которой в том и состоит, что этим опытом веры автор живет естественно, не загоняя себя с насильной, только от должного, страстью в православие.

Только вера и только преображенный личной творческой волей реализм как способ мыслить и чувствовать в русской литературе позволяют названным мной писателям принадлежать не столько к поколению, сколько к большому роду русских писателей. Вера делает нас предстоящими перед Вечностью, а реализм - это последняя живая наша идеология. Это наш пароль и наша сила на фоне катастрофической виртуальности, подменяющей все и вся в политике, в культуре, в истории, в науке. Это наша сила на фоне террора либерализации, это фундамент нашей самой важной, самой нужной миссии - борьбы за свой собственный национальный тип писателя, за полноту русского в русском человеке. Именно те из молодых, кто не побоится взять это бремя - мужество оставаться человеком традиции, определят главное и существенное в будущей русской литературе. Наверное, я налагаю страшные обязательства на молодую литературу, но иначе она не вырастет в большую. И тогда не голой, разочарованной, скорбной, а то и попросту помойкой, предстанет современность. Тогда наша несчастная “современность” все же найдет в себе силы удержать внутри себя традиционный характер. И тогда эти силы привольно выльются в творчество с той неповторимой повторяемостью, с той первозданной зоркостью как в рассказах вологодского прозаика Дмитрия Ермакова. Он собран и строг. Он лирик, как и иркутянин Александр Семенов. Его чудный рассказ “Ожидание праздника” светел и чист. Он весь пронизан тишиной и ожиданием. Он держится внешне семейным конфликтом, но в сущности говорит о чуде преображения. И не найдет ни автор, ни его герои слов, чтобы выразить эти тихое и трепетное прощение друг друга. За все. И навсегда. Так в хорошей прозе являет себя чудо понимания сердцем...

Без уважения к человеку, без искренности, достойной открытости никакая русская литература невозможна. Я не могу не назвать прозрачно-щемящей повести Елены Родченковой “Святой колодец”. Я не могу не подчеркнуть, что держится ее повествование любовью, что даны в нем крупные русские характеры, что написана она с сердечным сокрушением. Если в нынешней молодой прозе чернушного образца и зрячие люди слепы, то героиня повести Родченковой Наталья Николаевна, слепая от рождения, оказывается в своей деревне самой зрячей - видящей духовно. Героиня повести - словно совесть своей деревни. В этой повести просто гимн поется человеческой заботе друг о друге - здесь каждому до каждого есть дело, здесь общая жизнь просто не допускает никакого конфликта поколений: здесь никто никого не поучает и не наставляет, просто в общей круговой заботе душа воспитывается сама, и неуловимые токи жизни передадутся от Натальи Николаевне к ее племяннику Николеньке.. У Елены Родченковой есть стихи, а в них есть строчка о “русской женщине, горюшком любимой”. В ее прозе тоже есть любимые горюшком - только теперь это русские люди, русские деревни и русское небо. На котором одна, только одна звезда. Но она есть.

Русский мир - не безлюбый. На этом стоит вся проза писателей реалистического направления нашей литературы. Проза, услышавшая, , что “несется по земле, стелется туманом, обволакивает дымкой стон-мольба человеческая - лю-юби-и-итть” (я процитировала Сергея Перевезенцева). А рядом с этой мольбой, рядом с этой жаждой любви все более нагло и настойчиво утверждается, что нынешняя Россия ничего не любит так страстно, как красиво потреблять. А все господа имитаторы в стиле а-ля реализм, в стиле а-ля Сенчин, в сущности “любят капитализм”, любят тех, кто их обокрал, завидуют тем, кто давно уже продал душу за американскую мечту на нашей территории. “Он всегда хотел быть скорее продуктом, нежели творцом”, - не о них ли это сказано?

И все же... ни в одном поколении ушедшего двадцатого века не было единомыслия и единочувсвтвания. Одни объявляли “гражданскую войну” в культуре и ходили в кожаных тужурках - другие, совершившие исход с родины, терпеливо взращивали свою Россию на чужбине. Одни писали “в стол”, придавленные советской цензурой - другие издавали миллионными тиражами свои партийные и просто хорошие книжки; одни ушли в диссиденты, борясь за права человека - другие боролись за права России; одни хотели медленно менять социализм, другие предчувствовали его катастрофу. И, тем не менее, весь двадцатый век всякое поколение писателей обнималось Главной идеей. И весь двадцатый век рядом, тенью Главной идее, стояло Предательство. Но никогда, ни одно поколение не тонуло в расколотом на множество идей времени. Никогда, ни одно поколение, кроме нынешних молодых, не видело предательства в таком привлекательном, зазывном виде.. Но что же спасало и спасает их, не желающий проживать свою жизнь не всерьез, иронично, богемно, тусовочно? Эпилогом и прологом будет все та же любовь, сохраненная в себе и поддерживаемая в других. Их любовь к жизни, существующая вопреки всему нынешнему тотальному нигилизму - это их главная жертва. От себя. Своего поколения. Всем другим.

С родословной Иисуса Христа начинается святое благовествование от Матфея. Скупо и просто перечисляются имена рода. И всякое поколение может осуществиться только тогда, если оно способно вобрать в себя эту священную энергию рода. И тогда каждый из нас будет принадлежать не к тесному кругу своего возрастного поколения, преломленного через колено злобным временем, но к большому роду русских писателей. И облетят, как шелуха, все легенды и мифы поколения. И останется главное. Рядом с Валентином Распутиным совершенно естественно, по закону высшему - внутреннего родства, будет стоять сорокалетний Александр Семенов или тридцатилетний Дмитрий Ермаков.

декабрь 2001