Анатолий СТАТЕЙНОВ. Троценко

Рассказ

Фуражир товарищ Коков, по-уличному Егорыч, мял вчерашний снег по направлению к конторе. Новые валенки ломали белизну с легким треском. К рассвету прихватывало. Густой туман покалывал губы, сыпало инеем на брови, ресницы. Все мерзло, затаивалось, ежилось. Собаки татьяновские с вечера не лаяли. На мороз дело, на добрый мороз. Иней, вон, на заборах не шелохнется. Стынь, если наладится в это время, то надолго.

 Егорыч мимоходом вспомнил, что третьим или четвертым годом назад также в середине ноября придавило, и только в марте чуть перевели дух. Закалились тогда. Не дай бог и нынче подобное благословение, на одном угле убытки.

 В добрый холод вся жизнь деревни на слуху. Коков долетавшие звуки разбирал на ходу, переводил в привычные картины. Вон у Витьки Соколова выхаживает кто-то по двору. Скрип – скрип. Сам! К углярнику Витя пошел, дверь заговорила… Точно туда. С вечера лень угля набрать бедолаге, теперь будет копаться в темноте. И когда они научатся жить по-человечески, делать все вовремя. Никогда, потому как безголовые. Беспутные, ленивые, как у Катьки Деревягиной племенной хряк Князь.

 Баба у Вити в городе, у матери нежится, язык точит. Так что Соколов с утра запрягся: таскает ведра поросятам, корове, овцам. Потом чистить будет за ними, в сеновал сунется. Баню подтопит, воды корове греть примется. Самому поесть некогда. И на работу обязательно опоздает, и дома чересполосица.

 – Так тебе и надо простодыре, не стал хозяином, крутись как белка в колесе. – Пожелал Егорыч дурака Витьке. – На работе вилы не выпускаешь и дома тоже. А где толк от этой карусели? Кому и зачем твои труды?

 Жена его на днях вернется из города. Вот будет крутоверть и дома, и в деревне. У нее одна заботушка: в полчаса поставить всю Татьяновку на дыбы. И закрутит, мокрохвостка. Такую по кухне и то в узде водить надо. А лучше с первого дня посадить на цепь и пусть лает вместо Шарика.

 Ох, и горемыка этот Витька. Только поделом тебе, киселю. Что ты вожжи распустил, где у тебя руки? Щелкни ей, если просит. Жену, брат, воспитывать нужно. Чуть ворохнулась – перекрой кислород. Закудахтала – найди на ее ротик прищепочку. Баба кулак любит, проверено.

 Рядом с Витиным – дом Коли Соколова. Братики. Сразу определишь, что из одного логова. Егорыч даже обернулся на дом Коли в подтверждение собственной правды. Вот тебе и пожалуйста: семь часов, а у Коли еще и света в доме нет. Спит со своей любимой, хоть дом подожги, не услышит, ветрогон беззаботный. Что Коля, что женушка его, до обеда от подушки не оторвутся. Да и в кого было Соколову пойти? У Коли и отец такой был, и дед, царство им небесное, покойничкам. И дядьки, вон они еще взлягивают, хотя и посыпался из обоих песок. Все лежебоки. Их в деревне по одежке видать. Если идет кто-то, штаны в заплатках – Соколовы.

 Соколовы сроду Коковым не чета, тут и к бабкам ходить не нужно. Не из того дерева оглобельки рублены, хоть как пыжься, без внутренней крепости мужики.

 Ни Витя, ни Коля ничего не увезут. Лодыри. Да если уж на то пошло, кому с Коковыми равняться? Туговым, Ваниным, Юрке Шмелю? Еще бы Шмель стал нос задирать.

 – Сядь, Юрик, и сиди, ротик – на замочке, если у тебя есть дома на что присесть. Когда говорят примерные люди, слушай, хлебальником будешь махать потом. Сначала помолчи, вот-вот, сядь и помолчи, может чего в голову залетит от умного человека.

 Хотя, что Шмелю на пятидесятом году жизни в голову или на голову может сесть? Только мухи в летнюю пору. Второй деревенский пустозвон, деда Ерохи Шарик.

 У Коковых тоже в заборе не все досочки по размеру. В подтверждение собственной мысли Егорыч остановился и в раздумье поджал губы: от правды не уйдешь. Но пока есть на кого родове опереться, центральный корень соки тянет. Тут Николай Егорович без спора согласился сам с собой. Авторитет Коковых – его заслуга.

 Ежеутренние мысли Егорыча я не записывал. Но не думаю, что в чем-то ошибся. Они не сто, а тысячу раз озвучены и рассказаны односельчанам в разных интонациях. И я был этому свидетель столько же раз.

 Егорыч про всех что-то знает, и не хранит тайну на сердце, охотно делится с любым встречным. Сначала с соседями: Федором Ивановичем Ваниным, Петром Васильевичем Чуркиным, потом с женами их Астафьевной и Марией Антоновной, с собственной женой теткой Варварой, затем с теми, кто на глаза попадется. Вечером по гостям пойдет.

 Вот и сейчас Егорыча грела светлая мысль собственной значимости. В такой вот ранний час да выбежал бы кто из соседей, остановил, громко попросил совета к лучшей жизни. Коков не собирался мелочиться, пусть и с другого конца улицы подойдет человек, и ему отказа не будет.

 – О–хо– хо! Неумь, мелкота, – Егорыч даже сплюнул от обреченности будней, – стержня в нынешних молодых нет. Пора понимать, к кому еще и ткнуться за добрым советом, как не к умному пожилому человеку.

 Молодежь пошла, как морозом прибитая, захочешь доброго слова для нее подобрать, не найдешь. Серьезного, чтобы с головой молодого парня, не рождается. Хоть белым днем свечи зажигай. Сколько уже говорено каждому: сядь, поскреби макушку, подумай, тебе подсказали, можно сказать выручили, спасли. За это платить нужно, рынок. По-другому теперь, граждане, и не получается.

 Совет дали? Дали! На жизнь настроили? Факт! Отблагодари. Я много не прошу, но ты сам посчитай, сколько сегодня хлеб с солью стоят. За доброе слово спокон веку кланялись копеечкой. Не скупись, может, не сегодня-завтра тебе опять к моим воротам свернуть придется.

 Ничего деревня не понимает, и понимать не собирается. Им тугодумам, что ясное солнышко, что буран. Повымахали в оглоблю, а в заднем месте – гвозди. На месте стоять разучились. Не село – болото, в смысле человеческого образумления. На семьдесят дворов и осталась одна серьезная голова. Как они дальше жить думают, я же не вечный. Кто им потом чего подскажет?

 С голоду подохните без меня, печи будут стоять не топлены. Вам не то, чтобы зимы, осеннего заморозка не пережить. Нет, не понимают доброго слова, не вдумываются в него. Хоть кол на голове теши.

 Шел Егорыч по вчерашнему снегу, торил по целине борозду. Успевал одновременно сверять свое человеческое достоинство с беспутностью соседей. Вдруг стоп! Шурка Ванин из калитки выволокся. Этого не сглазишь, на глазах вырос, с пеленок пустозвон. Егорыч остановился, по традиции кашлянул, как всегда, подбородком вверх. Должен же видеть, олух, что с ним серьезный человек говорить хочет.

 Шурка копался со щеколдой, толкал ее на место, ворчал что-то. Видно опять не выспался, Прокувыркались ночь с любимой. Коков кашлянул и покачал головой, набирая в глазах строгости: татьяновская растрайда, добился до ручки. Поди, не калитка, крыша с дома скоро скатится. Загремит в одночасье, его же и придавит, к тому все идет. Сколько уже было говорено: Шурка, будь хозяином!.. У тебя жена, дети. Это же твой и их дом, его беречь надо. Возьми молоток, гвозди, займись ремонтом. Не умеешь – позови, подскажем. Слава богу, не чета твоим родителям. Знаем не только, где у молотка ручка, но и с какой стороны гвоздь забивать.

 Это у твоего дяди Сережи штакетник на палисаднике топором строганный. Позорище, не дай бог собрать их в кучу: Шурку, отца его и дядю Сережу. Лучше пойти и живым на кладбище закопаться. Потому как с этими вертипрахами все равно не жизнь. Какое нужно иметь чугунное сердце, чтобы спокойно пройти мимо их беспутства.

 Наконец Егорыч опять согласился сам с собой, что на лице его железная воля и божественная мудрость (с этими остолопами по-другому нельзя) и теперь можно начинать разговор.

– Шурка, – негромко, но так, чтобы метров на пятьсот в любую сторону слышно было, начал Егорыч, – ты чего это, парень, до обеда вчера раз пять мимо подтоварника проезжал? Гоняешь машину, не жалеешь! Или удумал чего? Ой, смотри! На глазах меняешься. Ты, парень, с дураков пример не бери, оглядывайся. Иначе быстро споткнешься. Я таких папуасов на своей жизни немало повидал. Если придется, не заржавеет, в ухо заеду.

 Шурка сразу и про щеколду забыл, и про калитку. Наддал такого шагу, на истребителе гнаться. Отбежал, крохобор, метров на двадцать, высунул язык.

– Бэ-бэ-бэ, рашпиль деревенский. Чего с утра вяжешься, идешь себе и иди.

 Егорыч проводил взглядом его икромет, и в обиде поджал губы. Вот пример ума нынешней молодежи, настрой ее и будущие способности. Двадцать пять лет дураку, школу кончил, в техникуме три года мозги сушили – ни одного проблеску. Такие разве попросят совета?

 Их оглоблей, которая покрепче, учить надо. Выстроить тугодумов и без разборов по голове, голове. Нет, сами они не придут, не поклонятся, не послушают наказа: умейте жить, уважать старших. Нет, нет, нынешние не воспитаны, не наберутся ума, не смирятся.

 – Егорыч, будь добр, помоги советом. Так закрутили дела, все из рук валится. К тебе только и осталось обратиться, иначе хоть помирай.

 Скорее небо упадет, чем подойдут. Денег занять до получки – это они мастера.

 Но в деньгах Егорыч не помощник. Попал в его руки рубль – отгарцевал по кошелькам. Коков с детства имел привычку ничего, кроме теплого сочувствия, взаймы не давать.

 Поскрипывал по снегу Егорыч новыми валенками, настраивался на рабочий лад. Так бы и шло все по укатанной лыжне. С конторского крыльца в кабинет управляющего, потом к своему столу. В выдвижном ящичке тетрадь с записями: кому чего отпущено. Должность из первых, фуражир, и в кормах, и в арифметике разбираться нужно. Барана за стол не посадят. На одном подтоварнике двадцать три замка, в семенном складе вагонов пять пшеницы, овес, ячмень. Расход, приход, внутренние передвижения. Ответственность, как у директора.

 На крыльце конторы курили Лешка Кукуль и Лешка Оглоблин, Егорыч им только кивнул на приветствие. Стоят, понимаешь, прямо на дороге, с мысли сбили, чистоплюи. Чего вы на улице в такой мороз, в коридор зайдите. С людьми побудьте. Так вот целый день ходи и учи обормотов, железные нервы и те не сдюжат.

 Дернул Егорыч входную дверь на себя, кашлянул для внимания, а в конторе, оказывается не до него. У стола управляющего участковый милиционер, с ним парень какой-то. В фуфайке, сапогах, шапка на голове тряпочная. Это в мороз-то под сорок. Птичка, видать вечернего полета. У Васьки Шишкина на огороде чучело веселей одето.

 Егорыч поздоровался, но как в темноту, никто не ответил. Все участкового слушают, он управляющему про гостя в фуфайке поет:

– Надеюсь, Ванин, ты все понял. Гражданин Троценко Николай Модестович трудоустраивается судом. Вот они, все предписания государственных органов. Жизнь пошла, как нож в масло. Третьего идиота мне в этом месяце пихнули. Хоть застрелись от них. Шлют таких вот зябликов. Один одного чище. Че глядишь, как папуас, – напустился он вдруг на парня в фуфайке, – налажу сейчас пинка, сразу по-другому заулыбаешься. Такие вот дела в государстве, Ванин. Свободное самоуничтожение. Добрые люди умирают, а попугаи на их места рассаживаются. Рыло наел, кукарекает петушком, а работать не идет. Надеюсь, вы его научите любить созидательный труд, коллективно воспитаете. Распишись вот тут, Ванин, и ничего не бойся. Чуть заворкует, звони, рога ему обломаем. Найдем управу на барбоса. Ну, бывайте, мужики, ехать нужно мне, пока тут автобус. Проторгуюсь, не выберешься из вашей Татьяновки. Мне, как налаживаться к вам, лучше горчицу целый день есть или чесоткой заболеть.

 Отстрочил, как пулемет, бумажку в охапку, и нет его, стража порядка, блюстителя спокойствия.

 Мы с Ваней Попандопуло – колхозным столяром – сидели рядом, слушали речь участкового. Ваня веселого склада человек, не выдержал, захохотал после речи милиционера. Толкнул меня в колено, дескать, записывай. Но записывать было некогда, важней догадаться, что станут делать Федор Иванович или Николай Егорович Коков.

 Управляющий Ванин даже не улыбнулся. Он теперь старший ответственный за постановку тунеядца на правильный путь. Надо его срочно пристраивать в какой-то угол.

 Федор Иванович пожевал в недоумении губами, наконец, выдохнул.

– Ну, рассказывай герой, что можешь и чем собираешься заниматься? Что тебе интересней, если есть к чему-нибудь интерес?

 Парень без милиции чувствовал себя спокойней. Удобно разместился на свободном стуле, поднял руки кверху, сжал их в кулаки, словно сказал всем физкультпривет. Складно понес околесицу.

 – Что рассказывать, пустой базар, чист, как родниковая вода. Серьезные люди только засмеются. На пустяках спутали. Школу кончил, а устроиться на работу не успел. Жизнь такая пошла, посидеть некогда, гонят и гонят. Я ведь сначала присматривался, чтобы дело по душе найти, потом простыл, неделю болел, то ли из бани пришел да закурил у форточки, то ли у друга на даче засиделись. Меня раз – и в суд. За что, про что, мы же в свободном государстве. Имею право на самостоятельность. Я так и судье сказал: не грубите! Мы с вами живем под одной Конституцией. Вы – чиновник, я – гражданин. Я с вас спрашивать должен, не вы с меня. Вы за каждую запятую в законе ответите, за каждую точку. Сегодня вы меня свободы лишаете, а завтра я вас. Вот тогда о сроках и поговорим. Без снисхождений, без авторитетов, только по закону. А закон знаю я, не вы. Мы живем в стране развитой демократии, значит, каждый должен отстаивать правду и бороться за нее.

 В конторе засмеялись, друг мой, Ваня Попандопуло, даже в ладони захлопал. Дескать, во дает. Но монолог новенького прервал Ванин.

– Слушай, друг, – управляющий торопился приобщить этого разговорчивого к делу. – Тебе сейчас заработать нужно, судя по всему – на мели сидишь. Возьмись телят кормить, можно получить хорошие деньги. Вон Анна Кравцева, больше председателя колхоза зарабатывает на телятах.

 Почему Ванин решил, что приезжему нужно заработать, до сих пор не пойму. Тем более, что Троценко опять стал юморить.

 – Спасибо за доверие, братья-односельчане, но разрешите маленькое уточнение. Мне бы что-нибудь по специальности. Ближе к деньгам, счетам, самостоятельности. Собственный баланс привлекательней. Я как маленькая мышка, хоть и небольшая норка, но моя. На хозяина работать не буду. Своим рукам я цену знаю.

– Место бухгалтера у нас занято, – не понял иронии Ванин.

 – Вот так всегда, – приезжий энергично закрутил пальцами, – так всегда и получается. Как ни торопись, остается то, что не нравится. Вся хорошая водка кем-то выпита. Какие у вас в деревне заработки? Один серьезный чемодан даст больше, чем вы колхозом наметете. Да-а-а. Как повезет, раз на раз не приходится. Ломаются пирожки совсем сладенькие. Сам себе похлопаешь. Иногда не выдержишь, от удачи слеза покатится.

 Николай закрыл глаза, словно представил одному ему известную сладость и с удовольствием крякнул.

 – Что же, спасибо хотя бы за теплую встречу. – Троценко приподнялся, кашлянул и снова сел. – Вернемся к прозе. Мне бы сейчас на квартиру куда-нибудь встать. Соскучился по теплу, супу домашнему. Кому не хочется вечером на диване полежать. Магнитофон поет, часы на стене тикают. Только телевизор не включайте, ни в коем случае, расшатывает нервную систему, руки дрожат. Так вот лежишь, а часики тик-так, тик-так, тук-тук.

 Троценко снова закрыл глаза и вздохнул, голова сама собой закачалась из стороны в сторону, словно он уже услышал запах домашнего супа, часы ходики и неспешные шаги по дому любимой.

 – Лежишь на диване, смотришь, как солнечные зайчики по столу прыгают, и вроде вагон на ходу катится. Колеса с рельсами разговаривают. Так и заснешь с улыбкой. А во сне перед глазами вокзалы, буфеты, очереди в кассы, попутчики по купе. Люди состоятельные, с чемоданами, пальто в соболях, кошельки, как барабаны надутые. И обязательно в заднем кармане брюк. Открыл глаза утром – часы снова тук-тук, тук-тук. Ехал бы и ехал в просторном купе.

 – Говорун, – зашептал Коков управляющему Ванину на ухо, – почище Юрки Зайцева будет, это не Шурка Ванин, твой родственник, как собака вечно злой, того и гляди за нос укусит. С этим можно жить. Определи его к Нине Шетниковой. У нее мужика нет, на ворота скоро кидаться начнет. Того и гляди, подцепит случайного пьяницу, а то и вора настоящего. Сейчас их кругом как тараканов. А у меня огород через забор с ней. Куда они полезут? Ко мне! Боюсь воровства, хоть стой среди грядок чучелом. Так не выстоишь, сил не хватит. Давай этого пустомелю определяй к ней, такому не до огорода. А Нина сразу согласится, квартирант ей нужен. По-доброму, ей кулак хороший нужен, чтоб прочесал бока до черноты.

 Управляющий выслушал горячий шепот Кокова, поскреб затылок и согласился с фуражиром. Шетникова – женщина молодая, энергичная, без мужика плохо. Два раза уже приносила заявление на увольнение. В третий раз не отговорить от опрометчивого шага, не будет еще одной доярки. Ясно, без мужика Нине и в обед – сумерки.

 Ванин любил думать складно, всю жизнь кого-то устраивает, к ладу призывает, уговаривает. Отматерит в конце концов, но все равно помогает, воспитывает и уговаривает.

 Вот и теперь размечтался. Как ни примеряй, а новенького привезли вовремя. Возьмет его Нина к себе на квартиру, семья образуется. Нина станет семейная, и колхозу лишние рабочие руки.

 Но сначала было решено познакомить Троценко с будущим местом работы. Так толпой и пошли в телятник: управляющий, зоотехник Шарапо, ветеринар Антоша Зверев, новенький. Я, от нечего делать. В это утро писать меня что-то не тянуло.

 Ваня Попандопуло не пошел, у него своих забот хватает. Он из конторы сразу в столярку, там печь топить нужно, выстыло все за ночь, работать не будет возможности. У Вани работа сдельная.

Коков от событий не отставал по собственной инициативе. Многие деревенские новости в Татьяновке выплыли от Кокова. Случалось, сосед на соседа кидался, хотя начиналось все с кратких сообщений Егорыча. Спичка у него, а не язык. Такую температуру в отношениях односельчан нагонял, хоть водой заливай споры. А там и нужно-то было оглянуться да плюнуть, а не царапать друг другу лицо, весь спор – Кокова выдумки. Злые или юмор – разницы нет. Один конец у всех – споры и ссоры.

 Более трогательной встречи с животными, чем у Николая с телятами, деревня не видела. Ванин промахнулся, не разглядел в утренней сумятице цвета души работника, а у телят и вовсе ум куций. У них ветер в голове с самого рождения.

 Животные сразу обступили будущего кормильца, преданно смотрели на него фиолетовыми глазами, тыкались в стоптанные где-то на лесоразработках сапоги. Радостно мычали. Предчувствий у бычков и телочек не было.

 Зато в действиях начинающего животновода угадывалась решительность. Он перепрыгнул в загон к телятам легко и быстро, словно в вагон на ходу заскочил. Схватил пустое ведро, валявшееся на соломе, вначале обошел зачем-то по кругу весь загон.

 Телята бежали за ним, не без резона полагая, что в ведре может быть молоко или хотя бы вода. Однако посудина отлетела тут же в сторону, приезжий присел, стал знакомиться с питомцами.

 – А лопухи, лопухи отрастили, – Николай хватал телят сразу за оба уха, как зайцев, – сироточки, кормить вас некому, крошечек. Брошенные, забытые, плачете, бедные. Вот она, суровая действительность: кому нужны слезы сироты, кто их утрет и посадит к себе на колени одинокого? И я бы плакал на вашем месте без мамочки. И я без нее живу, и я сирота. Ни кто нас не понимает, не любит. Идите ко мне на ручки, идите.

 Почему Троценко собрался сажать телят к себе на колени, Коков так и не понял. Разобраться мешали быстрота событий, улыбки новорожденного животновода, еще что-то. Егорыч не успевал крутить головой. Троценко для близости знакомства присел, дергал молодняк за хвостики, гладил спинки, тут же пугал телят «рогатой козой». Звонким щелчком бил их в кучерявые лбы. Подмигивал с задором и телятам, и нам, присутствующим.

 Управляющий Ванин, вечно издерганный деревенскими неурядицами, нехваткой доярок и скотников, а теперь вот еще и солярки нет, потому всегда хмурый, тут как-то отошел лицом. Очень уж понравился ему веселый характер Троценко. Ванин толкнул фуражира Кокова в плечо.

 – Вишь, Егорыч, веселого нам парня привезли. Этот работать будет. Душа у него к живому лежит. Может, еще в люди выйдет, потом нам с тобой спасибо скажет. Люди без заботы дуреют, а когда дело в руках, совсем другими становятся. Так что у нас теперь скотина в серьезных руках.

 Коков решительно не захотел оставаться в стороне от воспитания заблудшего, сразу принялся зарабатывать будущее спасибо. Авторитетно откашлялся, отошел чуть в сторону от Ванина, чтобы не быть в его тени, вразумительно стал объяснять Николаю его предстоящие заботы:

 – Я, товарищ приезжий, фуражир, – Коков выждал тишины и внимания, неторопливо стал сообщать о себе. – На пенсии, а не отдыхаю. Душа покоя не переносит. Деревню поднимать нужно, спасать государство, реформы, перестройку. Приехало как-то высшее руководство из центральной конторы, сказали – надо! Я руку под козырек и работаю. О себе думать некогда. Меня потому и на колхозных собраниях в пример ставят. Так и говорят, что Коков на своем месте. В деревне все знают как умного человека. Так что не стесняйтесь, в любой момент обращайтесь за помощью, подскажу. За спасибо подскажу. А что другие смогут: Зверевы, Коля Молохов, бабка Прыська, Параха ее ровесница, Роза Огурцова? Не к ним же за советом идти. Эта Роза, баламутка деревенская, у ней и во дворе кроме голодной собачки ничего нет. Купила бы поросенка, да выкормила. Вот тебе и сало на Новый год.

 Фуражир постепенно входил в раж, горячился, подбородок сам по себе тянулся вверх. Во время монолога Коков отворил калитку загона, через жерди ему уже не перепрыгнуть – возраст, подошел к Троценко.

 – Егорычем меня зовут, будем знакомы. И вы так обращайтесь, как все. Корм телятам будете получать у меня. Порядок такой: сено отпускаю с девяти до одиннадцати, после одиннадцати тихий час – навильника не свешаю. Ничего не получишь, опоздал – себя вини. У меня на подтоварнике дисциплина, мать родная придет после одиннадцати – поворачивай оглобли, мамаша. Дома мы родственники, а на работе ты не лучше других. Спасибо, что родила, вырастила, но на подтоварнике ты как все. Тут дисциплина, мать, ей подчиняемся. Почему раньше не приехала, где прогуляла, почему нарушаешь распорядок? Пока я фуражир – по-другому не будет. Точка! Отпускаю сено и комбикорм только по расписанию.

 Егорыч решительно махал руками, переступал новыми валенками по утоптанному телятами снегу. Смахивал с ресниц иней, снова заводился на описание собственных достоинств.

 – Шестьдесят пять лет на этом стою. Коков – человек железного характера. Здоровья вот нет, но это личная беда. Берите пример с меня, товарищ приезжий. Кто лучше Кокова знаком с сельским трудом. Землю нужно уметь чувствовать. У нас в деревне так: работаешь, значит, в твоих руках и копейка, и авторитет, и комбикорму председатель колхоза выпишет. Поросеночка сможете купить, выкормите, свое сало на столе. Вот чем деревня хороша, и вы это почувствуете. Надо помочь заколоть борова, приглашайте меня. Мы, Коковы, всю жизнь на виду. Дед-покойник еще при царе начинал, в батраках, а в гроб положили в новых сапогах. Их еще носить да носить можно было, а положили, значит, уже достаток имели. Вон, с каких пор мы в Татьяновке в уважении, на мне и сейчас, в будний день, новые валенки. А у Соколова Коли чуни, не обувь. Он и их пропьет. Да ты пройди по деревне, погляди, кто, в чем ходит? К примеру, Ваня Попандопуло, не валенки – одни заплатки. Посмотри, посмотри, сразу сообразишь, к кому прислон держать нужно.

 Троценко как состроил у себя на лбу рога из пальцев, пугал телят, так и пошел с рогами на Кокова. Тот поздно сообразил, что бодать собираются уже его. Попробовал, было пятиться, искать спасения в калитке загона, но Троценко уже обхватил руками фуражира, принялся радостно обнимать.

 – Батя, родной, постой, не торопись. Ты ведь фуражир, а я гляжу, человек особенный, ум просматривается. И в то же время в глазах какая-то обреченность, с детства осталась печаль. Мать, наверное, в детстве крепко била, недовольна была сыном. С матери вы правильно начали. Сумела воспитать законника, теперь думай, для чего ты это делала. Но мы, Егорыч, все перед вами как один в строю. Батальон, смирно! Телята в линейку по одному. Уши на макушки. Равнение на Кокова, с Кокова на сено. Вилы вперед, сапоги с дедушки – покойника снять! Шаго-о-ом, марш!

 Троценко споткнулся о кучу навоза, выстелился, чувствовалось, крепко ударился о смерзшиеся шерыхи. Но вскочил быстро, концерт продолжался.

 – Егорыч, днем не получу сено, ночью возить будем, вдвоем. Вы с ружьем, будете охранять народную собственность. Потребуется защитить от грабителей, стреляйте. Не поможет, охрану вызовем. Танки, пушки, самолеты. А с другой стороны, Егорыч, отдохни немножко. Забудь про все. Гори оно ясном огнем, сено это вместе с подтоварником и вилами. Воздух какой здесь, воздух. Морозный, коровами пахнет, свиньями, птицей битой. Давай сядем на завалинке, послушаем, как собаки кудахтают. Можем мы позволить себе на минутку расслабиться, а? Кто запретит человеку весело жить? Две жизни ни кто не подарит, один раз видим небо, солнышко, телят, сено. Егорыч, вы мне как отец. Нет, как жена милая!

 – Ты чего, чего? – моргал Коков. – Чего мелешь? Заболел, из психички привезли, да? Я не теленок с тобой целоваться. Федор Иванович, подержи его, дурака, мне ехать нужно. Тут, я вижу, закрутили карусель. Таких животноводов мы уже видели, почище Коли Соколова будет. Подержи его Федор Иванович, иначе я его пришибу, посадят ни за что.

 Егорыч легко вырвался из цепких рук супостата, сплюнул, огорченно сел в сани, погнал жеребца на фуражный двор. Спина и та взялась потом от пережитого. Вот тебе и подарочек от участкового, пихнул в деревню чудика. Попросил общественность повоспитывать. Тут и в зеркало смотреть не надо, ворюга законченный. И глаза воровские: туда-сюда, туда-сюда. Ехать нужно сегодня же рубить жерди, забор повыше ставить по всей длине огорода. И собаку там привязать. Иначе такие проходимцы помидоры да огурцы с корнями вытащат. Больше они ни на что не способны, только пакостить.

 Я пошел к Ване Попандопуло, в эти морозы снова перебрался к нему. Мою дачную избушку не натопить. С Ваней жили. В его уютном старом домике легко писалось и зимой. Ваня зимой меньше блудил по березнякам, работал в столярке напротив дома. И я приходил к нему в обед в столярку. Посидеть на березовой чурке у жарко натопленной буржуйке, послушать разговоры деревенских мужиков.

 С отъездом Егорыча, с оставшейся сумятицей в его тонкой душе, день в Татьяновке пошел обычно.

 Зоотехник Шарапо, успокоенный за молодняк, повез коров на мясокомбинат. Ванин до вечера пробыл в кузнице, командовал ремонтом техники. Самая хлопотливая жизнь по-прежнему была у Кокова. Он терпеливо ждал сумерек на рабочем месте, затем грузил комбикорм в сани, мешки прикрывал сверху соломой и что есть силы гнал жеребца домой. Своих свиней фуражир кормил государственным комбикормом уже много лет. Все об этом знали, никто не пытался остановить фуражира. Но Коков все равно каждую поездку переживал и оглядывался, как бы кто не увидал.

Но и он успокаивался, когда привозил комбикорм домой, прятал его по ларям.

Улик больше не было. Значит, Коков утром мог идти в контору с чистой душой и ругать там всех за безобразное отношение к делу, воровство и разгильдяйство. Спорить с бабкой Парахой и Ваней Попандопулой насчет завтрашней погоды. Или править к фельдшеру Нине Афанасьевне Бельской, мерить кровяное давление, просить таблеток от неясных болезней.

 Да и вся деревня, несмотря ни на какие хлопоты Кокова, засыпала в обычное для себя время.

Однако уже через сутки контора всполошилась. Управляющий Ванин бегал всклокоченный и растерянный. Кричал, что с такими кровопийцами он работать не будет и вот-вот уйдет на пенсию.

 Зоотехник молча открывал рот и пытался вставить слово в причитания Ванина. Управляющий никого уже не слушал, требовал какой-то ясности, все больше закипал сам и не мог совладать с ситуацией.

 – Телята гибнут, кто платить будет? Утром прошел мимо телятника, две головы уже лежат, остальные ревут в голос, за километр слышно. Без воды стоят, голодные, и никому нет дела. Коков, новенький хоть раз получал у тебя сено? Ты, почему молчал, что Троценко к тебе на подтоварник ни разу не заглянул? Трудно было сказать? Или специально нагнетаешь обстановку. Мне интересно знать, почему зоотехник не подошел к телятам? У них там в кормушке один снег. За такое убить мало. Дожили, ни с кого, ни чего не спросишь.

 Зоотехник молча сорвался в телятник. Ванин топал за ним, ругался почем зря. Фуражир для интереса ехал рядом на племенном жеребце. Мне удалось прицепиться к Николаю Егоровичу в сани, хотелось все самому посмотреть.

 Два бычка действительно лежали. Жизнь вроде бы еще теплилась в них. Остальные, не умолкая, жаловались на нового кормильца. Самые смелые пытались жевать жерди загона. В непрерывном мычании слышался вопрос о вновь назначенном кормильце. Рассказать телятам что-то конкретное управляющий не мог, он и сам не знал, где Троценко.

 – Спасибо товарищу участковому, – Коков обреченно поплевывал себе под ноги, – осчастливил проходимцем, бича подарил. Я эту приблуду сразу понял. Строил тут дурачка, таскал их за уши по загону: Сироточки, сироточки без мамы – мамулечки! Папа любимый приехал, довоспитывался, докормил. Дохнуть стали. А что завтра вытворять начнет? По огородам полезет. Судить проходимца нужно за ущерб честным людям. Я с него за свои помидоры и огурцы по закону спрошу. Я в район поеду, я знаю куда жаловаться. Завтра же прокуратура будет здесь. Так оставлять дело нельзя, этот проходимец почище Шурки Ванина будет.

 – Какие помидоры? – взвился Ванин. – Тут телята некормленые, а ты мелешь невесть что. Поди, белены обпился. Егорыч, не мешайте работать.

– Телята не сдохнут, а помидоры мои, кто за них заступится? Кто вернет мне украденное. Что с таких чудиков спросить можно? Мы с Варварой все лето пластаемся на грядках, а кто-то урожай съест.

 Управляющий так и не понял, про какие помидоры в декабре шла речь. Морозы под сорок. Но разбираться было некогда. Ванин прямо от телят пошел выяснять отношения с начинающим животноводом. Коков опять увязался за ним. Будущие собственного огорода его сильно волновало. Тем более, что ошибся в выборе соседа он сам.

 Как и уговаривались раньше, Ванин определил Троценко к молодой хозяйке Нине Шетниковой. Место сразу пришлось постояльцу по душе, как удачно купленные сапоги: гостеприимная Нина, теплая печь, магнитофон. Телевизор Николай сразу попросил квартиросдатчицу вынести в сени. Он по-настоящему боялся, что от зрительного напряжения будут дрожать руки. За своим здоровьем Троценко следил постоянно.

 Гостей он встретил, лежа на диване, ноги мягко укрывала шаль Нины. На глаза приезжий зачем-то нацепил солнечные очки. Ворочал черными пятаками вместо глаз из стороны в сторону. Качнул головой в знак приветствия Ванину, фуражира не заметил.

 – Бока ломаешь, вставай! Ты не спать сюда привезен, работать, – зашипел Ванин, – обрядился как на свадьбу.

 – Федор Иванович, откуда и куда? – Николай чуть приподнялся, зевнул. Распахнутый халат, судя по всему, с плеча первого мужа Нины, открыто намекал, что гостей Троценко не ждал. Для близости общения очки Николай тут же снял, держал руку с ними на отлете. – Рань такая, до обеда еще двадцать минут. Мы, дак, еще не завтракали. Вчера поздно легли, пока устраивались. Нина Петровна теперь на кухне, угостить вас нечем. Оно и понятно, незваный гость хуже татарина. А кто это за вашим плечом – фуражир?! Егорыч его зовут, который клочка сена матери не дал? У него тоже есть вопросы?

 – Ты мне полуумка не строй. Почему скот не кормил? – заревел Ванин.

 Николай неторопливо переводил взгляд с Ванина на фуражира, с фуражира на его валенки. Потом покашлял.

 – А что, их еще и кормить нужно? – синие глаза молодого человека набирались тревоги. Беспокойство он громко делил с хозяйкой квартиры, – Нина, Нина, где ты там со своим борщом? Какой обед, ложка в горло не полезет. Мы тут жиром обрастаем, а телята остались без обеда, плачут. Ножками стучат, рожками трясут, кукарекают. Переболеют звери, перенервничают. А в магазине пусто, свежих продуктов не завезли.

Троценко зачем-то схватился за щеки и стал тянуть рот к ушам.

 – Ой, горе, ой – муки, ой – беда. Нерасторопность, неразворотливость, озлобленность. Мне ничего не сказали, не научили, не показали. Враги кругом.

 Николай приложил палец к губам и стал крутить головой в поисках врагов. Заглянул даже под диван, на котором лежал. Солнечные очки все также болтались в руке на отлете.

 – Нина, брось ты этот борщ, иди сюда. Ты только вникни в ситуацию: телята остались без обеда. Фуражир и тот переживает, стоит, как бешеной собакой укушенный. Того и гляди, сам кусаться начнет. Почему он зашел в наш дом без медицинской справки? Где документ о своевременной прививке? Посмотри, Нина, быстрей, как его скрутило. Шею раздуло, в одном загривке килограммов пятьдесят. Не дай Бог у нас в прихожей поскользнется, неделю тебе мыть пол – не отмоешь. Нет, я этого не перенесу, это не для моего слабого здоровья. Сейчас же поднимусь и босиком к речки, в прорубь. В проруби мое место, в холоде. С фуражиром туда полезем. Я его первым пихну. Только где такую прорубь найти, чтобы он туда влез. Вместе с новыми валенками, с вилами, с сеном.

 От избытка потрясений Николай уполз под одеяло, завернулся в него с головой, признаков жизни не подавал.

 Фуражир пучил глаза и пытался что-то сообразить. Ванин только вздохнул от бессилия и повернул к двери. Кроме самого управляющего, кормить телят сегодня было некому.

 Коков задержался. Новый сосед фуражиру крайне не нравился. Егорыч с декабря начал переживать за будущий урожай в огороде. Смолчать Егорыч не мог.

 – Ты что, – пробовал заводить он ругань, – издеваться над нами? Не получится. Не туда приехал. Мы строго спросим. Слышал, что участковый говорил, мигом рога обобьем. Мы воровства в деревне не допустим. Тут тебе не железнодорожный вокзал, мы таких умников насквозь видим. Ишь, в чужие огороды навострился. А ты там хоть раз землю копнул, поливал эти помидоры и огурцы, ты почему за чужое хватаешься?

 Троценко в ответ ловко выпростал голову из-под одеяла, для начала закатил глаза, встал на четвереньки, ползал по дивану. Изображал теленка.

 – Му-у, му-у.

 Ткнулся даже два раза головой Егорычу в колени. Нина залилась смехом как колокольчик.

 Коков пятился назад, пока не сунулся валенком в таз с золой. Стоял так, соображая, что к чему, пока не услышал запах паленого. Новые валенки подгорали. Такой большой потери в роду Коковых не было со времен коллективизации. Огорченный Егорыч тут же пхнул ногу в стоящее рядом ведро с чистой водой, только что принесенное Ниной из колодца. Фуражир упорно мочил в питьевой воде свою зимнюю обувь, несмотря на крик хозяйки.

 Егорыч низом живота чувствовал большую беду. Шлепал мокрым валенком по полу, мазал все разбухшей золой. На возмущение Нины не реагировал. Не до нее было, спокойная жизнь в деревне кончилась. Так считал фуражир и ничуть не ошибся.

 – Прислали оболдуя на нашу голову, теперь намучаемся. Надо домой и срочно успокоительного отвара, пустырника, иначе сердце откажет.

 – Вот это подарочек, теперь всем небо с овчинку покажется, – рассказывал он мне чуть позже обо всем в конторе, – столько лет прожил, а такого бегемота не видел. Теперь заживем, сами себя бояться будем.

– Он – один, нас много, – пытался я успокоить фуражира.

– Во-во, много и все как телята. Он завтра по огородам полезет. А кто подойдет и врежет ему в ухо? Некому!

– Может, не полезет?

– По рылу вижу – вор! Доброго человека с милицией не доставят, и добрый бы человек у Нины в постели летние очки не попросил…

На илл.: Художник Михаил Черемных