Андрей ШЕНДАКОВ. Островки
Золото
Ранняя осень. Над тротуаром летят первые жёлтые листья, танцуя, словно огоньки костра.
На остановке – я и две незнакомки. Одна – в дорогих кожаных сапожках, напомаженная, с золотыми кольцами и серёжками, другая – без косметики, худенькая, в сером пальто, без единого перстенёчка. Одна смотрит гордо, высокомерно, с запросом, другая – скромно, боязливо, молитвенно вдыхая сырость редеющих крон.
В её бледно-кофейных глазах отражается танец осенних листьев.
Истинное золото.
Весточки
Закружился в подворотне северный ветер. Разыгралась метель-крестница. Потемнело вокруг, хоть глаз выколи.
На моё окно спорхнули две синицы и стучат в стекло.
К чему?..
Пора в дорогу. В автобусе холодно, на остановке замёрз пуще волчьего хвоста. А на работе – неприятности, начальница посмотрела на меня по-змеиному.
Разболелся, слёг, закручинился...
Вот вам и весточки.
Покос
Пахнут сладким соком спелые травы – от оврага до вечернего зарева. Оживает душа в мягком клевере.
Месяц серпом повис на раките-вдовушке.
Вышли мужики к лугу, скользят бруски по отбитым лезвиям, падают к ногам росы алые, словно ягоды.
Отражая небо, течёт по траве душа, а по небу – млечный сок.
Расплывается закат, уносит покос капельки души ко Всевышнему.
Океан
Роща на холме. Сидим, выпиваем. Костёр потрескивает, сырок в траве под обветренную краюху спрятался...
Вижу – вдалеке облако, высокое, холодящее, а вокруг него – свинцовое марево: айсберг-небосвод окропил вечернюю мглу льдинками.
Движется океан над землёй. Тихо, словно перед бурей.
Калина
За огородом – овражек, рытвины от окопов ещё с войны остались, а в одном из них – калина.
Шумит, ветвями машет, точно разговаривает.
Сорвал ягоду – потекла по рту горечь лютая, такая, что молоком не запьешь.
Кровь земли, кровь солдатская...
Растёт за огородом калина на людских костях, зазывает путника.
«Зелёный дух»
Разыгралась малышня на окраине села, возле Семёнова сада: ветви гнёт, яблоки тянет, по траве катается, шумит.
Дед Семён строг – сухой, с седой бородой до пояса, жилистый.
– Не шумите, – говорит, – в саду зелёный дух живёт.
– Какой дух, дед Семён? – спрашивает малышня.
Молчит, бороду чешет. Сам не знает.
– Семён, Семён – зелёный дух! – закричала малышня, засверкала пятками.
Дитя
У меня родилась дочь. Крохотное дитя. Смотрю на неё и понимаю: это же почти я, только маленький.
Как всё-таки здорово. Я снова стал ребёнком.
«Кровинушка»
Встретил на лугу корову. Белая, с чёрным бочком, глаза – человеческие. Дал ей травы, она жуёт.
«Как же, – думаю, – такую красу можно на тушёнку пускать?..»
Отошёл, загрустил. Слышу – хозяйка кричит:
– Кровинушка! Домой...
И – палкой её по рёбрам.
Нет, слаб всё-таки человек. Не может он без предательства.
Новое небо
Видел сон – ни понять, ни взять: был на другой планете, стоял, задрав голову, словно суслик на космодроме.
Небо – сплошь усыпано звёздами, пустого места нет. Млечный Путь раз в пять шире нашего, почти круглый. Звезды величиной с грецкий орех, рукой достать можно.
Всё – иное: небо – новое. Оглянулся, а вокруг – дома с резными наличниками, мазанки в лопухах, скирды в тумане, река под холмом...
Чудно всё-таки устроена человеческая душа.
Головастик
Отгремела гроза, разлилась за огородом лужа, а через две недели завелись в ней головастики – превеликое множество. Плавают быстро – водяные живчики.
Опустил руки в лужу. Извозился весь – по локоть, лицо глиной испачкал. Стал и сам почти головастиком.
Но не вижу я ничего в этом зазорного, потому что в каждой маленькой тварьке – Бог.
Возраст
Смотрю я порой на знакомых профессоров – диву даюсь. Клюют друг друга, словно деревенские петухи.
Один кричит:
– Я доктором наук в пятьдесят стал!..
Другой:
– Я над диссертацией тридцать лет работал!..
А я знал человека, который своим трудом, без денег и родительских званий стал доктором наук в двадцать восемь, а в сорок его уже похоронили.
Не годы отсчитывают возраст, а ум и то, как ярко горит душа.
Шампиньоны
Лет пятнадцать назад на окраине нашего городка была ферма. Сто коров. Каждый день они ходили по монастырским развалинам – по разбитым надгробиям. Пережёвывая травку, лежали в храме.
С началом реставрации коров немедленно извели вместе с фермой и залежалыми грудами перегноя.
Как-то с приятелем я забрёл на старый монастырский пруд и в окрестной рощице набрал молоденьких шампиньонов.
– Как всё-таки быстро мы меняем предпочтения… – высказался я, поглядывая то на золочёные кресты, то на руины коровника.
– Ерунда, – успокоил приятель, – коров не будет, монастырей, а шампиньоны останутся...
Мой приятель был циником, но сказал – не в бровь, а прямо в глаз.
Островки
Многое в памяти остается, многое забывается. Помню, как я – худенький мальчишка – удил с песчаного островка плотвичек. Неумело, словно аистёнок.
Юрка, двадцатилетний крепыш, с мокрой коряги головой вниз нырял. Теперь уже десять лет прошло, как Юрки нет.
Всё истлеет, всё забудется.
Но островки останутся.
Лучи
С неба текут лучи, расплываясь по медному куполу, словно яблочный сок.
Спал в шалаше, на опилках. Видел в мутном целлофане звезду-сверстницу. А теперь – рассвет, ползёт по мне муравей.
Беру блокнот. Пишу:
Над рекой моей
встали купола,
с тоненьких ветвей
капает смола.
В утреннем бору
солнце расцвело;
трогает кору
летнее тепло.
На далёкий склон
смотрит древний храм:
раскололся звон
в поле пополам...
Уголёк свечи
гаснет в шалаше,
потекли лучи
по моей душе.
И откуда берётся такое?..
Текут лучи по моей душе.
Суховей
Помню жаркое лето. Корни ракитовые на берег из глины выползли, словно змеи из-под порога. Пруд пересох. Лягушки томно прыгают за немощными комарами.
А ветер всё кружит, шумит печёной листвой над оврагами. Надувает рубашку пузырём. Кажется, сейчас вспыхнет на спине огонь.
Подхожу возле околицы к затхлому колодцу. Из трубы вода не течёт, и со дна нечем зачерпнуть. Иссушил моё горло суховей.
Падаю в прохладную траву. Одно спасение.
Греция
Выпивал с гостями – учёными-греками. Беленькую. Греки звенели рюмками, словно копьями.
– А что, – спрашиваю, – в Греции водки нет?..
– Есть, – отвечают, – только в основном палёная...
Надо же. Всё на Западе не слава Богу, везде двойные стандарты. И Греция туда же.
Окраина
Я родился и вырос на окраине. С малых лет меня ласкало русское полюшко, ясень-схимник волосы расчёсывал, заливала душу звуками река-дудочка, а тропинка на холме звала, словно юная девица.
Здесь я в первый раз увидел небо и сказал «мама», в первый раз лежал в сырых одуванчиках.
Над июльским садом взошла звезда, улыбнулась мне, а за нею – тьма, тьма пустынная...
Солнце наше тоже летит по окраине.
Голубок
Над базарной площадью, возле церковного купола, порхает голубок.
Две старушки – Марья и Настя. Одна – добрая, другая – злая, жадная. Торгуют семечками. Разница в цене – рубль за стакан.
Отвернулась Настя.
Слетает с купола голубок и – ест семечки в четыре крыла.
– Кыш, сорванец!..
– Это, – смеётся Марья, – тебе налог – за вредность.
Лаванда
От лимонного мыла на душе кисло, как после проваленного экзамена. При виде хозяйственного вспоминаются времена Горбачёва. Банное пахнет прачечной, хвойное – забава для лесничего, яичное – гордость советских птицефабрик...
Купил вчера фиолетовый кусочек с блеклыми прожилками – весна ухнула в январе, закружился в голове вихрь-половодник, снег на балконе цветами вспыхнул.
Лаванда.
Женский запах. Хочется покорять вершины.
Гитара
Поругался. Настроение – крокодил взмолится. «Дай, – думаю, – хотя бы на гитаре сыграю...»
Не звучит гитара, сопротивляется.
К воскресенью подобрел. Другое дело: ни одной фальшивой ноты, ни одной оборванной песни.
Метко сказал мой давнишний приятель:
«Гитара – лучшая женщина: хотя и деревянная, но зато как поёт...»
Поёт, когда на душе светло.
Ожидание зимы
Уезжаю из провинциального городка. Иду к вокзалу. Окрепший морозец выдавил из тротуаров последнюю влагу. Мусор. Песок. Пыль скрипит на зубах, зябко и пустынно, как на заброшенном полигоне. Небо дырявым мешком висит над богадельней.
А ведь лет пятнадцать назад, бывало, сядешь в начале декабря у окна – снегири сыплют рябину в бархатное лукошко позёмки...
– Господи, – думаю я, – когда же замёрзнет лёд и заискрятся сугробы? Когда придёт настоящая русская зима?..
Где я?..
Задал себе странный вопрос: «Где я?..» Сижу возле окна, а сам летаю в облаках – от сухой коры под ольхой до пульсаров-всполохов. Пытаюсь постичь Вселенную.
Не по зубам Вселенная. Возвращаюсь домой, а над садом – волшебница радуга, возле лужи собака сидит на цепи, любуется собой, словно в зеркало.
Нет, не там я, а здесь – по вечерней росе иду.
Ничего нет краше Земли-матушки. Не встречал пока.
Запахи
Собирал недавно сливы, сидя на крыше сарая. Спелые плоды сами ко мне в корзину прыгали. Надломилась ветка. Закружился запах сливовой коры, и я – вместе с ним, в детство.
Жена мне руками с земли машет, а я вижу в тумане, как мой дед бороду бреет. Повеяло одеколоном, пеной, печной сажей, дымком сливовым, ледком из колодезного ведра, берестой.
Много запахов, но есть – родные, вечные.
Красота
За моим окном – локоны берёзы в утреннем инее. Серебрится её ствол, точно Млечный Путь.
Сосед стучит за стеной молотком, а я – поплыл, вспоминаю: когда же в первый раз я такую красоту увидел?..
Вспомнил. Давным-давно. ...Снег хрустит под ногами. Отец меня в школу ведёт. Тогда-то я и догадался, где красота, а где – так, суета сует.
Неправильно мы все-таки живём. Каждой секунде радоваться надо.
Цвета
В школе, где-то классе в четвёртом, взволновал нас один вопрос: «Какой цвет любимее?..»
– Оранжевый! – кричит Олег.
– Зелёный, – признаётся Света.
– Синий, – говорю я, – потому что небо синее...
Спрашиваю теперь. Не могу ответить. Все цвета любимые, даже хаки.
Критика
Дал одному престарелому критику стихи на рецензию. Три месяца ждал, думал, что его самого уже давно ощипали...
Нет. Одумался, пригласил.
– Ты пишешь мастерски, – говорит, – как семидесятилетний мэтр, но тебе ещё рано так писать... Пиши хуже.
«Надо же, – подумал я, – каков индюк...»
По этому поводу Пушкин ещё двести лет назад сказал, что поэты талантливые появились, а критики пока нет.
В общем, так всё и стоит на одном месте.
Настроение
На улице хуже, чем в промокшей медвежьей берлоге. Слякоть, мгла. Река с пеной на бетонном уступе моста бьётся в берег, точно из своей шкуры хочет выпрыгнуть.
Грачи роем пикируют над собором.
Машины бросают грязью и в прохожих, и в придорожные клумбы, перекопанные под зиму.
Кто-то ругается, кто-то ворчит, а я иду спокойно, уверенно, ровно, даже улыбаюсь.
У меня – хорошее настроение, потому что каждый день – с нерукотворным миром. И с Богом.
Горечь
Приехал приятель из Москвы – оголтелый. Прыгает вокруг. Глаза блестят, словно у бельчонка.
– Надо, – говорит, – ваш дедовский дом продать, олигархов в провинцию потянуло...
– Предки наши, – объясняю, – на этом месте пять веков жили...
Поспорили: ему – деньги главное, мне – память.
Неужели продадим?..
Горько на душе от этой мысли.
Юность
Шелестит на холме муравьиная трава, словно руно серебристого агнца. Смотрит на меня краса-дерево, а в длинных волосах – листья узкие.
Ищу гармонию, ищу любовь.
В детстве думал, что юность живёт в лесу за пригородным полем, а теперь уверен, что юность – везде: от искристой травы под окном до звёзд-бусинок.
Надену на твою шею рябиновые бусы, не носить мне их уже. Не по возрасту.
Европейский ремонт
В нашем городке вокзалу сорок лет, высокий, просторный, светлый. Стёкла толщиной в палец, три урагана выдержали. И вдруг удумал местный глава, что нужен вокзалу евроремонт.
Добротные стёкла на прозрачный пластик заменили, к потолку какие-то серые квадраты подвесили, даже не приклеили.
А тут, на беду, в ноябре разгулялась снежная буря. Пластик вышибло первым ударом, кружил он над базарной площадью, как смог над Пекином. Плитка с потолка осыпалась, словно Мамай прошёл.
Водители автобусов смеются, потому что у диспетчера на голове снег целый день не тает.
Далеко ещё Европе до нас. Ох, как далеко. Дальше – только до Пекина.
Добрые люди
Задумался, стоя на пороге Дома культуры. Люди идут – разные: красивые, некрасивые, худые, толстые, хромые, горбатые, стройные... Кто с корзиной, кто с рюкзаком. Один похож на варёного петуха, другой – на Петра Первого.
Весело мне на людей смотреть.
И вдруг – озаряет меня странное чувство: люблю их всех, до последнего, каждого встречного, каждого прохожего...
Добрые люди, дай Бог вам спасения.
ноябрь-декабрь 2008,
июль 2013 г., январь 2021 г.
На илл.: Художник Алвис Земзарис
