Александр ЩЕРБАКОВ. «Узюм ись...»
Из самородных притч
Когда-то писал я для местных и центральных газет, на последнюю полосу, небольшие рассказцы «из жизни» (в основном «из жизни» моих земляков), которые называл про себя «самородными притчами». В них, правда, не было особой назидательности, свойственной этому почтенному жанру. Но мне хотелось показать на примерах судеб односельчан, родных и близких, что люди часто запоминаются нам какими-либо характерными черточками, поступками или даже словами, брошенными невзначай, и в некотором смысле сами являются «ходячими притчами». К тем рассказам я мог бы добавить немало иных, ибо доныне их потенциальные «герои» нет-нет да всплывают в моей памяти.
Вот, допустим, жил-был у нас в Таскино такой неприметный, худенький и низкорослый, мужичок Костя Болдышев, или Костя Болдыш, как чаще называли его. Наверное, – для краткости, а, может, и не только. Мне, по крайней мере, в этом «Болдыш» уже слышалась некоторая характеристика человека, снисходительно-пренебрежительная, созвучная понятию «бобыль». Каковым и был Костя, по сути дела. Ни особого трудолюбия, ни увлечений, ни мастеровитости за ним не наблюдалось. Работал в колхозе по разнарядке: летом – «куда пошлют», а зимой обычно сторожем (охранником, секьюрити, по-теперешнему) – на сушилке, в курятнике, на овечьих кошарах, которые стояли верстах в пяти-шести от села, возле озера Кругленького.
Понятно, что на таких постах больших трудодней не заколотишь и, значит, не получишь ни лишнего хлеба по осени, ни, тем более, длинных рублей в конце года из хронически тощей артельной казны. Потому Костины достатки были довольно скромными, а если прямее сказать, то скудными. Особенно после того, как проводил он на сельский погост свою болезненную жену, ещё в девичестве надорвавшую здоровье на таёжных лесозаготовках.
Потихоньку жил Костя в своей избушке на крайней улице, между прочим, почти подступавшей огородами к печальной берёзовой рощице, где в одной из могилок упокоилась и его благоверная. Сперва, после её ухода, коротал дни вдвоём с дочерью Фенькой, а потом и совсем бобылём неприкаянным. Это когда Фенька, по окончании семилетки поработав с годик в детских яслях, вдруг оставила село и улетела на манящие городские огни в поисках «простого женского счастья». И, похоже, нашла-таки искомое. Она хоть и не была, под стать родителю, ни рукодельницей, ни расторопшей, но зато удалась довольно привлекательной девицей, фигуристой, синеглазой, с золотистыми кудряшками волос. Видимо, это и решило её судьбу в заполярной столице.
Начинала там, говорят, как и почти все нашенские девки, улетавшие «на Севера», с домработницы и няньки в чужой семье. Но в прислугах просидела недолго: приглядел её какой-то разведённый холостяк, живший по соседству, и взял в жёны. Сосед тот оказался сталеваром с Медного завода, к тому же из числа передовиков – ходил в напарниках аж у знатного тогда металлурга Героя Соцруда Шереметова и, значит, прилично зарабатывал. А уж, на взгляд деревенских земляков, так и вообще купался в деньжищах.
И вскоре стали примечать таскинцы, что Костя Болдыш зачастил на сельскую почту, куда раньше вообще не заглядывал. Взбежит по высокому почтовому крылечку и нырнёт в двери, а обратно спускается нарочито неспешно, прижимая к груди увесистую посылку.
– От Феньки гостинцы, – небрежно бросал он встречным и поперечным, кивая на белый ящик в руках, пестревший сургучными печатями.
И следом на Косте появлялись броские обновы – то невиданная куртка с капюшоном, отороченным мехом, какие нынче называют «алясками» и носят даже премьеры и президенты, то брюки с «вечными» стрелками, то меховые ботинки. Бывали, конечно, и посылки с продуктами – разными консервами, колбасными кругами, копчёной северной рыбой. Но чаще всего, сказывали осведомленные селяне, Костя получал из Заполярья… сухофрукты. И не северного, а чисто южного происхождения – курагу, финики, изюм. Притом якобы по заказу самого Кости, которому почему-то особенно полюбился изюм, почти невиданная штука в наших местах.
И эту детальку стоит подчеркнуть заранее, поскольку она-то и является главной изюминкой (в буквальном смысле) всего нашего разговора. Именно благодаря ей, довелось мне наблюдать воочию (нынче скажут – «в режиме онлайн»), как рождаются в жизни не только прозвища и клички, но и те самые притчи о людях, которые «метят» их до конца дней и даже передаются «в род и в потомство».
Помнится, подходил я майским деньком по своим делам ко двору нашей четвёртой бригады, что соседствовал с сельповской чайной. Возле неё, как водилось испокон, стояло несколько автомашин. Грузовых. Легковушки тогда ещё были редкими, рейсовые автобусы – тоже. Пассажиры из района до Минусинска, до Абакана и обратно добирались обычно на попутных грузовиках, а на стоянках толклись около них, разминаясь и греясь. Но в этот раз у машин никого не было видно. Должно быть, попутчики вместе с шофёрами забежали в чайную перекусить, выпить чайку, а то и пивца на дорожку. Только в кузове крайнего грузовика, смотревшего в сторону города, сидел на каких-то мешках наш Костя Болдыш. Притом, несмотря на весеннюю теплынь, на нём была знакомая зимняя куртка с откинутым капюшоном и мерлушковая шапка. Сидел он тихо, склонив голову и вроде даже подрёмывая. Однако едва скрипнула калитка в недалёком подворье и показался из неё тракторист Тима Федосеев в рабочем комбинезоне, как Костя разом оживился, завертел готовой и привстал, держась за борт, с явным желанием обратить на себя внимание. И Тимофей не смог не заметить его:
– Далёко собрался, Константин?
– Дак в Норыльска, брат, узюм ись! – не ответил, а бодро провозгласил Костя, видимо, заранее приготовленные слова, вертевшиеся на языке.
– Поня-а-атно, – смеясь, протянул Тимофей и помахал ему рукой. – На обратном пути и нам прихвати.
Вскоре следом за Тимофеем приблизилась к машинам Ульяна Шарыпова, «вечная доярка», по сельскому прозванию, шагавшая вдоль улицы с подойником в руке. Ей даже и спрашивать не пришлось, далёко ли направился Костя. Как только она поравнялась с крайней машиной, он сам окликнул её:
– На ферму, Ульяна, к своим ведерницам?
– Всё туда, Константин…
– Ну, а я вот подальше, отсюда не видать – в Норыльска, узюм ись...
И потом до меня, уже в бригадном дворе запрягавшего свою Мухортуху в лесовозные дроги, не единожды доносились отголоски того, как Костя разъяснял прохожим и проезжим заветную цель его дальнего путешествия:
– В Норыльска! Узюм ись!
И даже когда, судя по звукам, запустил мотор вернувшийся из чайной водитель, и грузовик тронулся в дальнюю дорогу, Костя под его тарахтенье то ли для села, то ли для себя врастяжку прокричал на прощанье ту же фразу:
– В Норыльска-а-а! Узюм и-и-сь!
Надо ли говорить, что она, фраза эта, вмиг облетела село и не только дополнила собою Костино прозвище, но и стала «крылатой» в нашенских местах. Почему Костя Болдыш изо всех неисчислимых городских богатств, диковин и соблазнов выделил именно «узюм», то есть элементарные сушёные ягоды винограда, осталось неизвестным, но – вот поди ж ты! – до сей поры живут в Таскино те его прощальные слова, навек «пометившие» автора. И сегодня, встретив на автобусной остановке, возле бывшей чайной, очередного земляка, покидающего родное село (точнее, то, что от него осталось) ради чуждого города, отчий дом – ради съёмной клетки в бетонном «человейнике», какой-нибудь чудак и упрямец из тех, кто ещё держится за крестьянские корни, непременно скажет с грустной иронией:
– Покатил, как тот Болдыш, узюм ись? Ну-ну…
Может, для кого-то слова эти прозвучат не совсем ко времени и вообще не очень кстати, но, по-моему, многие из вас в душе согласятся, что в них действительно есть своя «изюминка». Тем более, если вы наслышаны о неких особенных свойствах этих изюминок. Помню, даже гуляла в народе не то быль, не то байка, что будто бы нашим доблестным учёным-ядерщикам, спешно создававшим «ответную» атомную и водородную бомбы в секретном городке «Арзамасе-16», самолётами доставляли… изюм, чтобы у них лучше работали головы... Так что и многим нынешним «головам» не грех бы прислушаться к «узюмной» Костиной фразе, родившей народную притчу.
На илл.: Художник Евтихий Конев. «Сибирские хлеборобы». 1971 г.
