Леонид ТАТАРИН. Родненькая
Моя мама всю жизнь, в молодости, и, выйдя замуж, жила в тяжелейших условиях. Сначала в нашей деревне, в Гродненской области, хозяйничали поляки, которые местных и за людей не считали. Отец её, чтобы уйти от нищеты, вместе с друзьями уехал в Америку. Некоторые уехали в Аргентину, другие – в Канаду.
Отработав пять лет в Америке, отец вернулся и построил новый дом в своей деревне. Но нашлись завистники, которые сожгли дом сразу, как только семья в него вселилась. Моей маме тогда было шестнадцать лет. Во время пожара она еле успела выбежать во двор. Нервное потрясение было настолько сильным, что она потеряла сознание. Местная старушка, посмотрев на неё, сказала: «Дом сгорел – не спасёшь. А вот красавицу твою спасать надо – у неё остановился живот. Это страшнее, чем остановка сердца – вези её к врачу в Мосты. Там хороший врач. Он спасёт. Его зовут Кондрат».
Отец сразу запряг лошадку и к вечеру привёз дочь в больницу в городе Мосты. Врач, выслушав страшный рассказ, сказал, что спасёт, а платить ничего не надо: «Приезжайте через неделю». Через неделю отец приехал и привёз поросёнка, которого зарезали дома – надо же чем то платить. Кондрат рассмеялся: «Забирайте свою красавицу – будет жить долго, ещё и детей рожать будет! Но поросёнок пригодится для всей больницы!»
Из остатков сгоревшего дома собрали деревенскую хату – жить-то надо, детей растить надо.
Много позже, после войны, узнали, что Кондрат лечил всех, никому не отказывая в помощи. Он был из России. Лечил и белорусов, и поляков, и простых крестьян, и даже раненых немцев во время войны. Но нашёлся негодяй, который донёс фашистам, что Кондрат вылечил несколько раненых партизан. Фашисты потребовали, чтобы он докладывал им о каждом партизане, которого он вылечил. Кондрат отказался быть доносчиком. Фашисты его расстреляли.
Однажды, будучи взрослым, услышал от мамы откровение, что вся её жизнь была похожа на ту, что изобразила Юлия Друнина в одном из своих стихотворений: «…фронтовая Золушка опять ползёт туда, где правят бал снаряды…». Особенно тяжело приходилось ей, когда мужа почти сразу после свадьбы польские власти посадили в тюрьму только за то, что он, работая учителем в школе, учил детей белорусскому языку, хотя власти требовали – только польскому! Потом снова тюрьма, потом концлагерь «Берёза Картузская».
Надеялись, что с приходом Советской власти, когда Белоруссия вошла в состав СССР, всё изменится в лучшую сторону. Сначала мужа народ избрал председателем сельсовета в Деречине, избрали его в райком партии… Но через два месяца по ложному доносу арестовали. Судили и отправили на 8 лет в исправительно-трудовой лагерь в Сибирь, за Урал, а всю семью (вместе с семьёй брата Бориса, прихватив и деда Лукьяна) в ссылку – в Южную Сибирь. Всё имущество семьи в Белоруссии было конфисковано. И никто не знал, за какие грехи, за какие преступления.
Всех поселили в полу-бараки, полуземлянки, работать заставляли женщин наравне с мужчинами, платили жалкие копейки. В доме с первых дней хозяйкой почувствовала себя жена Бориса, Антонина Семёновна. Она забирала все деньги и распоряжалась ими по своему усмотрению. Зимой, даже в лютые морозы, моя мама ходила на работу в летней обуви. Дед Лукьян, которого мама называла не «тато», как принято было в Белоруссии, а папа, по-русски, забрал у Антонины Семёновны деньги и купил моей маме зимние валенки. Проверка ссыльных производилась каждый день, хотя все понимали, что даже при большом желании ссыльные убежать не могли – кругом бескрайние степи, волки…
Когда началась война, отец в исправительно-трудовом лагере Ивдель в Сибири начал проситься на фронт. Но его отправили к семье – там строились шахты, железная дорога – рабочие руки нужны! Тогда маме стало легче. Прекратились издевательства главной невестки.
Перед родами мама хотела назвать сына в честь деда – Лукьян. Но дед не дожил два дня. Ушёл в лучший мир, как говорили соседи и друзья. Внук родился и, поскольку новорожденного по старой традиции нельзя было называть именем только что умершего родного деда, то мама выбрала имя Леонид. Правда, все родственники и в детстве и позже дружно называли меня точной копией деда. В деревне в Белоруссии мне приклеили кличку Лукояниско и Святой, точно так, как раньше в деревне называли деда. И даже через много лет, приезжая в мою деревню, я слышал от стариков: «Вот приехал Святой Лукояниско».
В детстве во всех ссорах и драках почему-то чаще всего обвиняли меня. Мне казалось, что глупо доказывать очевидное, если я не начинал ссору или драку. Но мама, видя, что я молчу, когда на меня показывают – молчит, значит, виноват – брала прут и стегала меня. Иногда отец. Я молча сносил наказание и никогда не просил прощения. Терпел. Мама ругала меня:
– Почему ты не просишь прощения, почему все дети, когда их наказывают, плачут, кричат, что больше никогда не будут плохими, а ты молчишь?
Чтобы доказать мою виновность, старшая сестра, которая всегда затевала все ссоры, приводила убийственный аргумент:
– Он плохой! Его даже волки в Сибири есть не стали!
Сначала я думал, что это обычные детские выдумки, ведь в Сибири была вся наша семья. Но однажды моя мама рассказала соседке эпизод из нашей жизни в ссылке. Сестра – любительница подслушивать разговоры старших, услышала…
Мне было два года. Летом 1944-го я неожиданно пропал. Искали меня два дня – бескрайние степи в районе реки Убаган, озера Кушмурун.
Старый охотник-казах вдали от посёлка убил матёрую волчицу. Отыскал её логово и вытащил двух волчат и мальчика, на котором вместо одежды был наброшен грубый мешок с прорезями для головы и для рук….
Когда соседка удивлялась, что волчица не съела ребёнка, все решили, что он был очень не вкусный, плохой.
– Наверное, забрался в яму к волчатам, когда волчицы не было – волчата попробовали, но, поскольку зубов у них ещё не было, то откусить ничего не смогли, зато обслюнявили – запах волчат перебил запах человека и волчица, вернувшись с охоты, начала кормить своим молоком всех троих.
Два дня не было дома, но не выглядел голодным. Соседки решили, что кормился вместе с волчатами. А старый казах сказал, что никогда не будет болеть человек, который в детстве немного пососал волчье молоко. Сестра мне придумала кличку Маугли, Волчонок.
В декабре 1945-го нашей семье разрешили выехать из ссылки – отец после тяжёлого ранения на фронте вернулся к семье и увёз нас сначала на Украину, где почти год работал в колхозе в селе Пугачивка Жашковского района Киевской области, потом в Белоруссию.
Возвращаясь в родную деревню, отец и все наши родственники, выселенные в 39-м с конфискацией всего имущества – три дома, шесть гектаров земли, домашний скот и прочий крестьянский скарб – были уверены, что всё имущество снова принадлежит нам, что можно вселяться в свои дома. Ведь отец воевал за Родину, был тяжело ранен, а его родной брат, который был в ссылке со всей семьёй, погиб на фронте под Белостоком.
Теперь мы вернулись!
Верните нам наше имущество!
Но…
Теперь мы все вернулись. Кроме деда Лукьяна и дяди Бориса.
Дед Лукьян умер 1 июня 1942, похоронен в Кушмуруне.
Дядя погиб на фронте под Белостоком. Осталось две дочери и сын.
Но в нашей деревне нас не ждали. В наших домах уже поселились другие люди. Наш скарб растащили...
Пока власти решали вопрос возвращения нам имущества, нас пустила к себе сестра отца Ольга, у которой был большой дом на соседней улице. Её муж погиб на фронте и жила она одна с маленькой дочкой, которая родилась в 1945-м.
Тётка имела швейную машинку, подрабатывала шитьём одежды для всей деревни. Не бедствовала. Но любила весёлые компании – всё местное начальство пьянствовало у неё. Мой отец частенько ругал сестру, пытался прекратить пьяные застолья.
В 1946 моя мама родила мне брата. Рожала в больнице в Деречине. Забирать её с новорожденным отец поехал на телеге, которую одолжил у соседа.
Когда вернулся с новорожденным сыном, на двери дома тётки Ольги висел большой амбарный замок. Все наши вещи были выставлены на улицу.
Новорожденный ревёт. Мама плачет, сестра орёт. Папа злой, как чёрт. Я молча сижу на стареньком фанерном чемодане, сделанном зэками в Ивделе для отца, когда его отправляли из лагеря. Чемоданчик сделан из фанеры. Уголки аккуратно обиты тоненькой жестью – думали, что на фронт. Но на фронт сразу отправлять не стали – враг народа и партии – нельзя доверять!
***
Теперь, после тяжелейших моральных и физических мучений – больше семи лет в тюрьмах, почти полтора года в концлагере фашисткой Польши под Брестом. Около пяти лет в лагере в Сибири и в ссылке в Кушмуруне, тяжёлое ранение на фронте, спасение семьи из ссылки – а жить негде – родная сестра выбросила из дома.
Но тут к нам подошла Саша Кирцун, которая жила недалеко на этой же улице с сыном и племянником в большом доме. Её брат давно построил этот дом на две семьи. Он при Польше работал в подполье с моим отцом, но во время войны его убили фашисты.
– Хватит плакать и ругаться. Пойдёте жить ко мне – половина дома пустая.
Так мы стали жить у тёти Саши.
*
До войны отец работал учителем в нашей деревне – ещё до революции 1917 он 3 года учился в гимназии.
Дед Лукьян был очень набожным – если в церковном календаре стоял крестик, то обязательно шёл в церковь, молился, исправно платил церковную десятину, не курил, не пил ничего спиртного, по бабам не шастал. В шестнадцать лет женился на соседке Марьяне, которая бала старше его на четыре года и оказалась очень хозяйственной и домовитой – шесть гектаров земли (два гектара пашни, два – леса, два – сенокоса) они обрабатывали вдвоём. В деревне у него была кличка «святой». Всех детей водил в церковно-приходскую школу – хотел, чтобы сын Серафим выучился на священника.
Перед войной 1914 года вышел указ царя, всему населению бежать от немцев на восток, Лукьян запряг лошадку и с детьми и женой поехали на восток – туда, куда указала власть. Так они оказались в Нижегородской губернии. Для места жительства им определили деревню Большая Пуза Лукояновского уезда. Там Лукьян сразу попросил местного священника определить детей в церковно-приходскую школу, высказав надежду, что 11-летний Серафим со временем станет служителем церкви. Но священник, побеседовав с ребёнком, посоветовал отдать его не в церковную школу, а в местную гимназию. Лукьян ответил, что не сможет оплачивать учёбу в гимназии. Тогда священник, заметив, что мальчик довольно сообразительный и развитый, добился у местного начальства принять его в гимназию «на казённый кошт». Так Серафим три года учился в гимназии, а после революции гимназия была преобразована в «Советскую школу 2-й ступени», но преподаватели и программы, изучаемые предметы остались прежними. Там он учился ещё два года.
Весной 1919-го дед с женой и детьми на телеге вернулись в свою деревню в Белоруссии – там у них оставался дом и хозяйство, земля. Снова начали работать – теперь уже трое взрослых сыновей. Но в 1920-м наши земли захватила панская Польша.
Старший сын Андрей с группой молодёжи уехал в Америку, где они сначала пять лет работали лесорубами в северных районах, потом, получив гражданство, нашли работу в Чикаго. Андрей постоянно помогал отцу, присылал часть денег.
В деревне не было школы, но соседи, узнав, что младший сын Лукьяна учился в гимназии, пришли к нему с просьбой, чтобы Серафим учил их детей грамоте. Договорились, что за каждого ребёнка будут платить по пуду пшеницы. Деревня была большая, детей много и дед решил, что так зарабатывать выгодно. Так школа работала первый год. Но кто-то написал донос польским властям, что новый учитель учит детей на русском и белорусском языке, а польские власти требовали, чтобы дети изучали только польский язык – здесь теперь нет никаких других национальностей – только поляки! Для первого раза предупредили, чтобы учитель говорил и учил детей только на польском языке. Через год снова донос – на этот раз Серафима судили и посадили – год в тюрьме в Слониме…
*
Этого образования хватало для того, чтобы учить грамоте детей в белорусской деревне. Сейчас (1946-й) он начал добиваться, чтобы снова открыли школу, так как деревня была большая. Надеялся, что снова будет учить детей. Но в районном отделе народного образования ему отказали – нет диплома. Школу открыли. Но специального здания для неё в деревне не было. Местное начальство приняло решение занять под школу два наших дома.
У нас было три собственных дома в деревне, но все они были конфискованы – два дома были заняты школой, а в третьем поселилась семья наших дальних родственников. Никто не собирался освобождать наши дома. Все власти успокаивали отца. Обещали разобраться, помочь. Но шли дни, недели, месяцы….
Работы у отца не было. Земли не было. Нищета жуткая. Даже дров не было – приходилось носить на спине хворост из ближайшего леса.
С большим трудом удалось отцу получить работу заведующего библиотекой. Экстерном сдал экзамены и получил диплом учителя начальных классов в педучилище в городке Волковыск.
Больше двух лет отец добивался справедливости, но довольно часто слышал от начальников: «Возвращайтесь в Сибирь!»
Все эти невзгоды, лишения ложились на плечи моей мамы.
Наконец, друзья отца в Минске добились возвращения нам одного из наших домов. Отцу разрешили работать учителем начальных классов деревенской школы.
Из армии вернулся брат моей мамы, дядя Коля. Он первый научил меня драться, когда увидел, что я даже девчонкам-задирам не мог дать сдачи. Вот тут я сразу научился защищать маму, когда её пытались обижать. Да и дядя Коля, хотя он был значительно моложе моей мамы, всегда выступал защитником и помощником.
Всего у мамы было две сестры и три брата. Мама была старшей. Во время войны их старенькую хату, построенную вместо сгоревшего дома, сожгли. Отец и мать погибли. Старшего брата Ивана убили фашисты в партизанском отряде. Сёстрам и братьям жить было негде – все поселились в нашем доме. Все заботы ложились на плечи моей мамы, хотя младшие сёстры и братья старались изо всех сил. Но работы в деревне не было, денег тоже не было.
Отец узнал, что объявляется набор молодёжи на работу в Ленинграде. Начал уговаривать всех записаться туда. Сестра Лена вышла замуж за жителя нашей деревни, который, работая больше года в шахте Донбасса, был спасён из завала с жестокими увечьями – жена бросила его, двоих детей и ушла в загул.
Лена решила идти в семью инвалида, чтобы вырастить двоих мальчишек. Дядю Колю, дядю Петю и шестнадцатилетнюю Нину удалось уговорить поехать в Ленинградскую область, где им дали работу и места в общежитии в городе Сланцы, недалеко от Ленинграда. Правда, дядя Коля не хотел уезжать – его брал примаком один из богатых крестьян, которого называли Чумак, для своей дочери, у которой не было жениха. Но папа убедил Колю, что здесь он будет батраком, а на заводе в Сланцах сможет быть свободным рабочим.
*
Моя мама после того, как оба брата и Нина устроились на работу, всё внимание уделяла своей семье, воспитанию и обучению детей. Папа продолжал работать в местной школе.
Был такой случай – пройдя в начале зимы из магазина, мама увидела, что на земле лежит без сознания деревенский сапожник Максим. Позвала отца, с которым они вдвоём затащили Максима в наш дом – человек всё же! Положили его на пол, поскольку он был очень грязный и тяжело дышал. Его звали пьяница сапожник. Сапоги он шил очень хорошо, но часто требовал, чтобы, если нет денег – платите самогоном. Заказов у него было много, так как деревня была большая – восемь улиц.
Мой папа обмыл Максима горячей водой, мама ему поставила банки – был такой метод лечения в деревне от жестокой простуды. Тепло укрыли и поили горячим чаем и отваром трав, кормили хлебом и картошкой. На второй день Максим пришёл в сознание. Папа спросил его вечером, почему он в бреду говорил на русском языке, иногда вставляя латинские слова. Максим разоткровенничался. Рассказал, что он учился в гимназии и однажды подслушал разговор старшей сестры с молодым офицером и подсмотрел через стеклянную дверь, как они целовались. Мой папа тоже учился в гимназии, изучал латынь – у них с Максимом по вечерам проходили интересные беседы. На вопрос, где он научился так хорошо шить сапоги, Максим сказал, что у них в имении был хороший мастер-сапожник. А Максим, когда был маленьким, любил смотреть на его работу, расспрашивал, иногда помогал. Вот и получилось, что этот навык детства пригодился в старости.
Через неделю Максим окончательно выздоровел и ушёл жить в комнату при сельском клубе. Но мои папа и мама попытались уговорить его, чтобы он окончательно бросил пить. Он дал слово, что больше пить не будет, а моим папе и маме сшил очень красивые сапоги и деньги взять отказался, так как зарабатывал очень хорошо.
Через год, когда я утром зимой шёл в школу, увидел, что на улице лежит мужик. Позвал соседей – оказалось, что это мёртвый Максим-сапожник. Рассказали, что прошлым вечером мужики в деревне собрались в клубе и уговорили его выпить самогона. Не удержался, выпил. А они, наверное, что-то подмешали в самогон, украли у него все деньги и вытащили на улицу. Приходил милиционер, пытался выяснить ….
*
После того, как оба брата и две сестры были благополучно устроены, всё внимание мама уделяла своей семье. Денег, которые зарабатывал отец, хватило на то, чтобы купить корову, пару свиней, козу – появилось своё молоко, колхоз выделил нам участок земли, на котором мы всей семьёй сажали картошку, капусту, обустроили приусадебный участок. На летние каникулы из Ленинграда к нам в гости приезжали дядя Коля с женой, дядя Петя, тётя Нина с мужем, за которого она вышла замуж в 16 лет. Целый месяц они помогали нам по хозяйству, немного помогали деньгами, привозили городские подарки. Дядя Коля по нескольку дней пропадал со своими друзьями, с которыми он вместе воевал в партизанах.
Через несколько лет мне удалось после окончания средней школы поступить учиться в Ленинградское мореходное училище. Во время учёбы летом немного работал на рыболовных судах, а между рейсами бывал в гостях у дяди Коли, у тёти Нины, у дяди Пети, да и к маме часто приезжал. После окончания мореходного училища в Ленинграде на моей свадьбе во Дворце бракосочетания присутствовали мама и папа и все родственники, которые жили и работали в Ленинграде. Сразу после свадьбы мы с женой приехали в нашу деревню в Белоруссии, где в тот же год построили для мамы и папы новый дом, так как старая деревенская хата была почти разрушена. После каждого рейса мы с женой приезжали в нашу деревню, помогали маме деньгами, которые мне удавалось заработать на рыболовных траулерах, а потом и наши дети каждое лето отдыхали у дедушки с бабушкой.
Особенно запомнилось, как младшая внучка Ирина, которой было ещё только два года, обнимала бабушку за шею и всегда приговаривала: «Ты моя РОДНЕНЬКАЯ!». Мама со слезами на глазах говорила, что это для неё – лучшая награда за все мучения прошлой жизни.
Через несколько лет, когда мама и папа ушли в лучший мир, я похоронил их прах рядом с районным центром Зельва, поставив им памятники из мрамора.
На илл.: Дом Татарина С.Л. в деревне Острово
