Александр МЕЛЬШИН. По-кулацки

Рассказ

Зимой водонапорная башня была пустая и ржавая, но над садами она высилась с какой-то артиллерийской статью. Белобрысый паренек, внук Пичугина с 53-го участка, затянулся сигаретой и зыркнул:

– На металл бы сдать, а?

– Башку себе сдай, – ответил Конный.

В хорошую погоду народ мало-помалу приходил в сады – проверяли домики. Вытаптывали под водокачкой новые дорожки. Конный на приходящих улыбался: «Целину лохматят». И костерил пичугинского обалдуя.

 «Конным» его в прошлом году нарекла старуха Гришина. Когда председатель, покашляв, объявил: «Новый сторож, товарищи садоводы, Андрей Степанович», – Гришина привстала со скамейки, ткнула пальцем и громко сказала:

– На конного похож. Который поле охранял.

Люди посмеялись. Никто уже не помнил конного, объезжавшего еще несусветную кукурузу, и прозвище легло Андрею Степановичу без смысла, но как свое.

Стояла весна в середине пропащих лет. Разбодяженная и беспризорная. Но садовое товарищество оживало к теплу, как стариковские, уютные выселки. На участках пахло чаем и навозной прелью. Люди работали шумно, оставляя в майском воздухе колебания бодрых голосов. Уповали на неизбывные приметы: на долгие выходные, солнечный припек, на водопроводное хозяйство председателя Житова.

Сам Житов старался верить по-другому. Сжимая губы, пряча во внутренний карман, к бумагам, клееные очки. Когда он шагал открывать собрание, забулдыжный Вовка-Рукав салютовал:

– Даешь высокую культуру садоводства!

– Иди ты, – огрызнулся Житов.

– Пойду верным путем! – паясничал Вовка. – Сторожа ставишь, идея?

Назначать сторожем было почти некого. Только Андрей Степанович Витюков – разведенный, второй год как пенсионер – жил в садах весь сезон, по субботам мотался в городок, к дочери с тестем, на полдня. Обеденным ПАЗиком отвозил, что уродилось, в двух пластмассовых ведрах, покрытых газетой. Дочь торговала на рынке ангорскими свитерами и выкладывала садовый урожай у товарок на овощных прилавках. Ночевал Андрей Степанович на участке. Свои удобренные сотки он окучивал с хозяйской, любовной жадностью. «По-кулацки», – говорил Житов.

Услышав это первый раз, еще на излете прежнего, Андрей Степанович ответил нарочито – штакетина к штакетине, оранжевый забор на все четыре стороны. Столбы из кругляка, по углам шишечки. С тех пор и здоровались они с председателем – если только для виду.

В середине апреля Житов оперся на витюковский выцветший тын:

– Есть коллективное предложение от всего нашего товарищества, определить тебя сторожем. Даешь согласие?

Андрей Степанович стоял над грядкой с озимым луком:

– Довольствие полагается?

– От взносов освободим, раз такая инициатива.

Витюков подошел к забору:

– У насосной будки за тобой земля числится?

– А тебе что? Все за заводом числится. Не личное, не прихватили.

– Я там ульи поставлю. Раз такая инициатива.

Через две недели, на майских, провели собрание садового товарищества. И стал Андрей Степанович «Конным».

День он троил между своим участком, местом под пасеку и обходами. Вешал на калитку замок и центральной дорогой шел к автобусной остановке, сворачивая вдоль межи у Аэродромного поля. За час Конный обходил кругом все сады, пруд, свою делянку и садился на лавочку перед домиком правления товарищества. В конце месяца Житов дал команду соединять трубы, назначил день, и на участки пустили воду. Водонапорная башня зашумела как фонтан. В резервуаре вода бурлила и гремела о железо. Председатель жал руки монтажнику и Витьке‑Рукаву, перекрикивался, трогал вентили, а потом сел на лавочку рядом с Конным.

– Теперь бди, кто додумается сейчас присоединиться. После пуска – все уже. Контролируй, чтоб не подступались. Всех знаешь, кто без взносов?

Конный молчал. Житов закурил и достал из кармана печатный листок.

– А вообще, вот что, Андрей Степанович, ты теперь в товариществе лицо ответственное. Должна присутствовать политическая позиция. Слышал, что декламируют? Выбирай, а то проиграешь! Это ведь сразу установка провокационная…

Конный смотрел, как мальчишки у башни наливали холодной воды в бутылки с продырявленной крышкой и тут же брызгались от пуза.

– Не глашай. Я, чтоб все наладилось.

– За них что ли? Демократию тебе наладят?

– Устаканится как-нибудь.

Житов убрал в карман листок, не разворачивая.

– Ну, я на твой счет и не шибко-то надеялся. Закалка ненашенская. А «Конный» еще, – председатель хлопнул себя по коленке, – Кулак ты есть!

Конный пристально посмотрел на Житова:

– Невашенская, глотку не драл. А ты что ли раскулачить хошь?

– Я хочу…– начал Житов, но остановился. Тряс зажатым в пальцах окурком, искал слово.

– Я хочу донести, чтобы осознание у тебя сформировалось.

– Сформировалось, – спокойно отрезал Конный и встал с лавочки.

Теперь уже и не здоровались. Конный расписывался в журнале обходов и хозяйничал у себя. Пчел он так и не купил, не сторговался с деревенскими, и отложил пасеку до следующего года. А председатель собирал по воскресеньям народ, разносил точно и бойко, а потом осунулся, когда в газетах напечатали не два – один портрет, и больше не созывал собраний. Даже не ругался – поник втихомолку. Люди обсуждали это, но скоро перестали. Дни сытились помидорной духотой из теплиц, луковой горечью. Лето махнуло в четыре урожая: созрела ягода, к концу июля из раскрытых парников сняли огурцы, оставив семенные, а еще через месяц стали пробовать картошку и ждали кислую антоновку. Снимали ее, когда уже раскрутили трубы и заглушили воду. Яблоками сезон кончался, и участки убирали к зиме. Прозрачный воздух снова поминутно трогали голоса, только медленнее и ближе, чем весной.

Маршрутный ПАЗик перестал ходить в сентябре, и по утрам первый иней полз от межи на дорогу перед остановкой по ровным краям неразъезженных луж. Те, кто еще хозяйничал, вывозили пожитки в основном на велосипедах, оставляя узкие зигзаги колес в жирной слякоти. Вывозили почти всю осень, но с каждым днем все меньше, пока не убрался последний ездок.

Холод намерзал стеклянной оскоминой. После снегопадов казалось, что сумерки остаются в садах на весь день, цепляются за черные ветки и каркасы теплиц. Зима вымела краски и обжитое, и ржавчина на водонапорной башне стала издали бросаться в глаза. Было слышно, как в пасмурной тишине воробьи склевывают с куста недобранную черноплодку.

Конный не уехал. Кочегарил буржуйку, а по субботам мерил три километра в город пешком. Обратно приносил вещмешок с крупой и харчами и клал его под окном в железную бочку от мышей. Он никому ничего не сказал о своей зимовке, и пришедший под Новый год Житов сам додумал: «Квартиру сдает, элемент».

– Охранять будешь? – спросил от калитки председатель.

– Присмотрю пока.

– Нечего больше…переть-то, – сказал Житов и оставшимся голосом добавил: – Ну, присмотри.

А народ «лохматил целину» по воскресеньям. Проверять участки – заявлялись с утра. Пичугин с внуком закончили последними, но и то до обеда. Конный видел, как они уходили: старик нес новенькую лейку. Не забрал осенью, а теперь стало жалко, если пропадет. Блестящая лейка молча качалась у него в руке, как простуженный колокольчик. Конный смотрел в окно, а потом отсыпал заварки из желтой пачки со слоном, поставил чайник на буржуйку. Сахар кончился, и за ним пришлось идти к бочке с припасами. Конный открыл проконопаченную дверь. Остановился. У первого поворота на центральной дороге кто-то тащился в сады. Собачились в несколько голосов.

Конный запахнул фуфайку и вышел с участка. Шли трое – впереди мужик в ондатровой формовке, за ним Вовка-Рукав и еще один, чернявый и лохматый. Первый, в формовке, крикнул:

– Сторож?

– А чего нужно? – ответил Конный.

Мужик подошел. Он глядел сметливыми, сухими глазами.

– Гришину-то знаешь? На отворотке, второй участок с правой стороны.

– А как же.

– Теща моя. Померла в среду. Мы там избушку разберем, – мужик протянул записку, – во, смотри!

Председательским почерком было написано: «Не препятствуй, работы согласованы. Житов. 26.01.1997». И подпись.

– А чего щас-то?

– А когда ж еще? – пожал плечами мужик и, загребая снег, пошел обратно. Вовка‑Рукав с чернявым спорили на дороге, кому волочь санки.

Конный вернулся в домик. Снял чайник с буржуйки и наплескал в стакан кипятка. Гришину он помянул ломтем буханки с маргарином, недослащенным чаем. По клеенчатой скатерти, по стене с обоями в цветочек, и во всю комнату, до холодной мозоли верстака в углу, тек из окна белый, нетревоженный свет. Остывающий чайник трусил в этом постном сиянии струйкой пара. «Ни хрена», – вдогонку подумал Конный.

Затрещало, когда он надевал валенки. Коротко – костяшкой хрустнули, но тут же второй раз, громко и залпом.

Когда Конный подошел к гришинскому участку, полдомика было раскидано в снегу ворохом досок. Вовка-Рукав с чернявым долбили ломами мерзлую землю. Мужик в формовке стоял рядом у дороги.

– На дрова бери, если хошь, – он показал рукой на доски. – Там, прикинь, под углы, чтоб не повело, титан ложили. У нее муж-то в заводе на контроле был, притащил оттуда. Щас ковырнем, а доски – твои!

Мужик весело сморкнулся, поправил формовку.

– Ядрена Люся! Эх и жили!

Конный подошел к нему почти в упор:

– Покажи документы.

– Какие?

– Что участок за тобой, или что ты ейный зять.

– Тебе чего? Тебе председатель написал, вот же!

Мужик не кричал особо, полез за запиской, и Конный не ожидал, что сразу начнут. Не приготовился и не оглянулся на тех двоих. Ломиком его ударили по затылку, сбив в снег шапку и неловко матюгнув. Ноги обмякли. Чужие сапоги, переломанные доски, ягоды черноплодки на голом кусту закрутились перед глазами, смешались пополам с серым небом и пропали в темноте. Быстро, негромко. Как уходили эти трое, Конный не чуял.

Он оклемался непонятно отчего. Открыл глаза и увидел над собой белобрысую рожу. Пичугинский обалдуй таращился сверху как на бабу.

– На-ка!

Жесткое горлышко пластиковой бутылки ткнулось Конному в губы, паленка шибанула спиртом, потекла и в горло, и мимо рта. Конный закашлял и подался вперед.

– Куда все-то! Прольешь, Коняга! – парень убрал бутылку и тряхнул Конного за плечо, – Тя кто так?

Конный не отвечал. Он видел, как пичугинский дурак сам выпил, сморщился, поводил пальцами перед носом.

– Ты это, меня тут не было, слышишь? Дальше сам давай…

Позади парня лежал в санках латунный вентиль с водонапорной башни.

Конный не мог понять, сколько времени прошло во всей кутерьме. Он сидел в снегу и все пытался отдышаться. Голова болела насквозь, с затылка хватало острым пояском до висков и до глаз. Тошнило. Конный оглянулся. В яркой полосе закатного, проясневшего неба чернела водонапорная башня взведенной мортирой, брошенной расчетом.

Конный встал на четвереньки и попробовал доползти до забора. Повалился в снег. Мысль, что нужно идти, булькала в голове, лопалась пузырям и снова надувалась. Конный повернулся боком, нащупал рукой рабицу. Подтянулся, подобрал ноги и встал, навалившись на столб. Его стошнило. От этого стало легче, и, подняв голову, он не увидел уже ни башни, ни разбитого домика Гришиной. В садовом товариществе стояла ночь. Кромешная и безголосая.

Конный сделал шаг, передвинул вторую ногу и отпустил столб. Всего и делов – по центральной дороге и мимо Аэродромного поля, а там прямая до городка, даже расчищенная.

Он отодвигал темноту, как снег. Опускался на четвереньки, снова вставал. Блевал. Заполз в межу, в кусты смородины к кому-то на участок. Слова в голове путались и мешали, Конный не мог понять, произносит он их или слышит не от себя, а от дочери, еще от старухи Гришиной или от Житова. Болели глаза. Какие-то пятна то и дело воровато прятались сбоку – черти, наверное, гнут рогами проволоку в садах у покойных стариков. Ну их к ихнему… Конный опирался на руки, его снова тошнило.

Он не мог отмерить, сколько прошел, сколько прополз на четвереньках. Когда нудной ломотой окончательно свело спину и грудь, полз на животе. И, оторвав голову от земли, увидел, что рассвело. Конный лежал у ворот, где от садовой дороги начиналась прямая на городок. Над ним в ржавой арке разлетались полукругом буквы: «СТ Заводчанин». Вдалеке пыхтели к небу серые столбы дыма из городских котельных.

К садам по расчищенной дороге в пальто с опушкой шел человек. Конный разглядел его сквозь холодную пелену и сипло дыхнул, выпятив подбородок. В сады шел Житов.

Председатель испугался крови и только засуетился вокруг лежавшего. Говорил ерунду:

–Ну как же так, Андрей Степанович! Я ведь отписывал, я ведь записку передавал! Сейчас я обратно. Приведу, приедем за тобой. Это все самоуправство, твое своеволие и непонимание обстановки! Как же ты? Как же ты так?!

Конный схватил председателя за штанину, поднял голову и прохрипел:

– Я… По-кулацки!

Житов смотрел в глаза раненому, как ошалевший ребенок. Конный отдернул руку:

– Беги давай.

На илл.: Художник Андрей Дубровин