Юрий ЖЕКОТОВ. Грёзы деда Захария
Рассказ
Дед Захарий на старости лет совсем сбрендил. А все, наверное, потому, что без спроса – без ведома, не заручившись стариковским согласием, записали его с супругой Зинаидой в новосёлы. Ну, какая-такая беда – расстроился городишко и наперво потеснил, а опосля перешиб новостройками поизносившуюся допотопную хребтину с осевшими намоленными бревенчатыми срубами, оглушил электронными воплями и лязгами, запутал в компьютерных нитях зародительницу свою – деревенскую слободку. И стариков не заманули, посчитали ранее занимаемую квадратуру, учли возраст, заслуги и дали полную «компен-залимпенцию». Трехкомнатная квартира – это вам не шутки какие, государство сурьёзные затраты понесло. Правда, слегка не угадали чиновнички, упекли стариков аж на пятый этаж в дом без лифта. Так что лишний раз по пустякам каким ещё подумаешь, стоит ли по каменным выступам карабкаться, «эвересты» брать. Но куда деваться? Растолкали старики-новосёлы свой немудреный скарб по двум клетушкам-комнатушкам, а третья за ненадобностью пустовать осталась. Куда им такие палаты, не князья, поди, какие и не боярского роду, к роскоши не привышные. От безделья пошламбается по бездушным кирпичным теснинам Захарий, зайдёт в сверкающую оголёнными стенами комнатёнку, а в замурованном оконце всё такой же непросвет из каменных и панельных затаенок и тюремок. Оглядится, а исшарканного и истоптанного крылечка в былую свободу и тут нема. В огородик тот же, где настырная лебеда, сколько её ни рви без передыху, овощ бодает, а за забором непокорная полынь, что здесь испокон веков росла, трясет горькими метёлками, требует возвернуть землицу, что забрана человеком без спроса под свои нужды.
Не видно отсель, из оконного проёма, и знакомого леса, что от старой избёнки рукой подать, где вольна птица гнездо себе вьёт, а в укромной залесине грибница после теплых дождей на червень-месяц подберёзовиками и боровичками вздымалась. Но это ещё ничего, перетерпел бы, сдюжил, а вот получилось теперича, что навсегда перерезали его охотничью дорожку, по какой, несмотря на всё более сковывающую телеса немощь, до последнего, до самого отъезда хаживал. Совсем недалече от предательски оставленного под нож бульдозера старого дома, на раздувающемся по весне болотце крякву и чирка осаживал, а случалось, что и гусь налетал, и рыбалка была – на небольшой речушке чебачков с язями вёдрами выуживал.
Тыкался-мыкался в новых хороминах старик с невесёлыми думками, да и придумал, как усладить свои воспоминания. Загорелся новым делом, заботу-занятие себе нашёл, решил пустующую комнатёнку преобразить. Изначально выстрогал брусочки, выбрал у заготовок четвертинку, соединил на вставные шипчики – наделал рамочек. Стал искать нужные фотографии, но промашка вышла: снимков-то оказалось негусто. Во времена Захарьевой молодости не было моды фотографироваться у взятого трофея, охотились не для хвастовства – для души: главное, чтобы в памяти загарулина осталась и потом сердце согревала.
Наверное, его затея сошла бы на нет, если бы не внуки, а правильнее сказать, их увлечение фотографией на определённом этапе взросления. Внуки наводили объектив «Смены» тогда на всё подряд: на яркие цветочки, на шмелей, на воробьёв… Доставалось внимание и деду, если попадал в поле зрения по возвращении из леса. Нашёл Захарий фотоснимки с парой рябчиков, что по осени, «пересвистав» их в манок, на брусничнике взял, и с зайцем-беляком, на которого специально не охотился, а добыл случаем, вылинявшим раньше срока и потому замеченным им недалече от грибной тропы. А вот снимков с рыбкой оказалось поболее. Взял в рамочки, разметал по стенам фотографии. Опосля поприбивал по стенам на приглянувшиеся места дюбелей и навешал, подвязав к тесёмочкам, резиновые чучела уток.
Выцыганил у жёнушки хранящуюся в заначке и бросил на пол «охотничьего музея» тигровую шкуру – из синтетического волокна, конечно. Сам-то отродясь за таким зверем не хаживал. Окинул взором с дверного проёма новый прикид для комнатёнки: «Ещё чеготь не хватает?». Почесал бороду, покрутил-потискал ухо: давай соображай, откликайся-аукайся бредова мыслица, что за недоразумение вышло. И смекнул: «Ить ещё надать-то». Доковылял до автобусной остановки, съездил на другой край города к младшей своей дочери Алёнке и пошептался с подросшими внучатами. Отыскали они вместе в запылённой кладовке уже не нужную им сейчас, не богатую по взметнувшимся ныне бесноватым ценам, но позарез старику надобную вещицу. Запеленал её бережно в загодя прихваченную тряпицу, дома тщательно оттёр от пыли, приделал простенький ремешок и прилепил прямехонько над полосатыми тигровыми разводами. Какое-никакое ружьецо. Ненастоящее, какое взаправдашним разве что малец несмышленый примет. Да настоящее сейчас на стену и нельзя, закон не велит, хотя и не питал по этому поводу соблазнов Захарий – подарил свою проверенную «тулку» по переезде сыну.
Примастрячил дед рядом с ружьём бинокль, вот это уж не подделка какая-нибудь, не макет, самый что ни есть настоящий, с семикратным увеличением, и патронташ с несколькими пустыми гильзами. Ещё раз оценивающе осмотрел результат трудов своих: «Вот теперь полная гармония!» Прилепился спинушкой к косяку, расплылся в счастливой улыбке… и руки захотелось поднять, словно птице… у каждого свой крест… и взбеленилась, закуражилась по стылым стариковским жилам бойкая охотничья кровушка.
Если из родни и знакомых кто в гости зайдёт или соседей по подъезду повстречает, тащит в комнату: «Смотрите, красотища-то какая!» Кто Захария давно знает, чтобы деда не обидеть, нахваливает. А случайный человек, если к тому же к охоте не приучен, застопорится в недоумении, выйдет за дверь, случалось, и посмеётся, а то и пальцем у виска покрутит.
Сам Захарий старается лишний раз в охотничью опочивальню не заходить, бережёт как самый дорогой заповедник. А с открытием охоты не удержался, захватил раскладушку и ушёл с ночевой, а сон не идёт, воспоминания всякие. Всплывали из прошлого были и небылицы: о неожиданных открытиях и озарениях – о счастливых мигах охоты; конечно же, о своём ратном начале, как на утренних зорьках сколько раз вместе с другим охотничьим людом, кто порой неведомо для себя зачем, но впрягался в одни постромки с природными силами и под песни пролётных птиц своей восторженной охотничьей думкой помогал матушке-земле, затянувшейся розоватыми потугами, разродиться новым днём, и потом, лишь разок прикоснувшись к давней, заретушированной сегодняшними письменами тайне, непреодолимо стремился к правому, обозначенному судьбоносными далями делу…
И сегодня, на исходе ночи, не утерпел, отворил оконные створки и улёгся на тигровом коврике головой к окошку, ружьё – рядышком на всякий случай: «А вдруг…» От далёкого леска и оставленного дедом озерка через непроснувшийся, незапылённый город потянул родной, не надышаться, пахнущий цветущей вербой, оживающим ландышем и пихтовой смолой воздух. Благодать… Под утро божьи птицы – голуби налетели, накружили-наворковали для мятежного сердца вечного согласия и любви неземной. Захарий сходил на кухню, в одном из холщовых мешочков, в коих по заведённому порядку Зинаида хранила крупы на супы да каши, нашёл ячневого помолу, накормил птах.
И больше не отлип от привычного дела, затянула-захомутала разом былая круговерть – утро встречать, новый день привечать, а на третью утреннюю зорьку охотничьей недели и взаправду «закрякало» за оконцем. Захарий и позабыл, что ружьё в магазине «Детский мир» куплено, изготовился. Немного подождал: может, примерещилось? Нет, опять закрякало где-то совсем недалече. Охотник не удержался, сложив руки трубочкой, поманил на осадку. Селезень отозвался ещё ближе. Вспыхнувшие в сердце радость и восторг отдались по всем жилкам и косточкам приятным томлением. Ружьё покрепче взял, приклад к плечу пристроил, чтобы отдачей не садануло, вот-вот налетит. Но ещё пару раз крякнуло и затихло. Охотник долго выжидал и только, когда беспрерывно зарявкали и загундосили по городским дорогам машины, осмелился подойти к окну.
Биноклем поводил: невдомёк, как тут птица между цементных глыб хороводы наловчилась водить, но тешит надежда: «Может, налетает какой шальной, покружит-покружит – и восвояси. Приводниться-то негде». На измахраченном и измятом тяжёлой техникой пустыре с неубранными обломками плит и арматуры лишь квёлая травка пробивается. Вот только единственный тополёк, избежавший горькой участи быть изничтоженным, под самым стариковским окном притулился.
– Слышь, Зинаида, селезня сегодня подманил! Крякыша. Голосистый! – не сдержался, поделился за обедом радостью с супругой охотник.
– Да откуда здесь утке взяться, без водицы той же, лужица хотя бы какая была, – не поверила Зинаида. – Поди, приснилось невзначай. Примерещилось.
– Ну, уж что я-то не отличу? Не дремал даже. Не впервой, считай, охочусь, – сделал вид, что обижен недоверием, склонился ниже над тарелкой Захарий.
– Ты-то? Конечно. Таких охотничков ещё поискать, – без злобы подначивала супруга, с улыбкой и непоказной нежностью лаская глазами изморщинистого, изъеденного годами и ветрами, кожа да кости, деда.
– Зинаида, ты бы налила из графинчика, малёха? На открытие охоты полагается! – тонко уловив мягкие чарующие словесные виражи голоса супруги, вопрошающе обратился Захарий.
– Так бы и сказал, что выпить хотся. А то выдумываешь небылицы всякие…
Отметил начало охотничьей страды Захарий, хлебает щи, а самого сомнение гложет: вроде, правильно старая разумеет, но он же слышал. И если зрение малость подводит, то на слух он не жаловался. В общем, проверка утренней головоломке требуется.
Вечером заранее занял позицию, чучело кряквы на подоконник устроил, чтобы заметнее было, – невтерпёж разгадать загадку. Хотя если и какой шальной селезень кружил, то вряд ли опять налетит. Такой страстной наверняка уже нашёл себе подружку. Не прилетел селезень на вечерней зорьке, а наутро объявился сызнова. Решил Захарий ружьём не целить, а выследить чудную птицу, хоть разок глянуть на диковинного селезня, что полюбаву посреди города ищет. Подкрался к окошку с биноклем. Пошарил моноклями по небу – никого нема. Снизил планку поиска – никто не вьётся. А тут из-под самого носа с тополька уточка закрякала. Надо же, «кальделябра» какая – утка на дереве, никогда не встречал и не слышал, чтоб хоть кто-нибудь обмолвился об этом. А получается: могёт утка каким-то макаром, если надобно, цепляться перепонками за ветки. Вот, чудное дело – жизнь, вроде побегал порядком по землице, и глас с самого верха напоминает: пора, мил человек, собираться в другую дорогу, спущенные с небесной выси руки гладят тебя нежно по поседевшей и поредевшей волосьями головушке, а небесный занавесь, открытый перед людьми, где ты на подмостках комедии ломал, всё глуше закрывается. И оказывается, не успел ты насмотреться-налюбоваться этим миром, много времени в шутовских затеях, захлёбываясь пустословием, бездарно потратил. А тут напоследок такие картины, такие открытия…
Навёл бинокль. Мать честная – так это же ворон на самой макушке дерева. Косит на человека глазом и трель свою с издёвкой выворачивает на утиный лад.
– Ах, ты, плутище, скоморошина бесстыжая…, – Захарий в сердцах даже замахнулся рукой на птицу.
Обиделась птица и улетела восвояси, а Захарий заскучал в бездействии и безделье. Примерно через недельку после окончания охоты шум из охотничьей засидки раздался. Заглянул туда Захарий: скрежещет-шебаршит кто-то за окном. Осторожно открыл раму: раненый ворон на карниз припал, дался в руки. Осмотрел: крыло помято, косточка перебита.
– Вишь, как вышло, издевался над охотником, а как занемог, обратиться больше не к кому, – пожалел пернатого гостя охотник. Поправил ворону косточки Захарий, неделю птица прожила на полном стариковском попечении, отколупывая от пенсиона алтыны и гривны, пока крыло срасталось. Но и оправившись от хворобы, брюнетистый пародист стариков не забывал. Захарий форточку всегда открытой держал, чтобы птица без помех залетала, когда захочет. Ворон говорун ещё тот оказался и к обучению способный, нет, конечно, по-человечьи не сподобился, но уточкой крякал, куковал, скворцом мог, по-сорочьи, даже собакой гавкал… Ублажал слух старика разными голосами, пробовал подражать звукам, что с «говорящего ящика» доносились. Видит, что дед доволен, чёрнокрылый и рад стараться, «отконцертует», на плечо сядет и в рот всё клювом норовит залезть, проверить, не приберёг ли Захарий съедобную заначку – оплату за выступление.
– Целоваться он к тебе, что ли, лезет? – ревновала Зинаида мужа к ворону, оттянувшему на себя порядочную долю стариковского внимания.
– Ты же, мать, неправильно понимаешь. За своего он меня принимает. Душу бесхитростную нашёл… Ты прислухайся, как поёт, как вестует.
Привыкла, немного погодя, научилась вместе с дедом птичьи концерты слушать и Зинаида.
Почти полгода с вещей птицей охотник дружбу водил. А в пору отгорающего и отцветающего осеннего листа, когда горечь диких рябиновых ягод выворачивает соблазнённого яркостью рясных гроздей наизнанку и не даёт лицемерно напускать на себя благополучную гримасу, в аккурат на первый день открытия охоты, самые трохи не дожив до девяносто трёх годков, преставился дед Захарий, ушел в мир иной, куда загодя протоптал тропинку, навечно отбыл в негаснущий мир охоты и природы со своими мечтами и грёзами, наделав памятных затёсок в мирской жизни, только за них цепляться и карабкаться обратно не будет: не оставил он на землице грехов, что замаливать нужно.
На илл.: Художник Александр Мицник
