Виктория СИНЮК. Рассказы

Нота

I

В Третьяковке он долго стоял у васильевской «Оттепели» – светился тихим восторгом и, улыбаясь, внимательно изучал каждый сантиметр полотна, каждый мазок гениальной кисти. Елена почувствовала интимность, установившуюся между ним и картиной и, чтобы не мешать этой долгожданной для него встрече, отправилась бродить по соседним залам. По правде сказать, она немного завидовала ему: в последнее время, с тех пор, как она ощутила и признала в себе эту тягостную привязанность, в одночасье сделавшую её одинокой, всё вокруг будто потускнело, приглушилось, перестало поглощать и завораживать. А говорят ведь: полюбишь – и мир заиграет новыми красками, зазвучит новыми нотами, распахнётся в космос, и звёзды бабочками посыплются с небес. Куда уж! А ведь раньше так и было: и распахивалось всё как-то по-весеннему, и звучало на иные лады, и такая же оттепель, как на этой картине, дарила предчувствие роскошного сиреневого мая. Теперь иначе. Теперь всё в душе, как на этом холсте: та же неизбывность одиночества, тот же заброшенный север, и тяжкое небо над ним. Вот он, человек, рядом – можешь дотронуться, прошептать какую-нибудь ласковую глупость – и всё равно неизбывность, безлюдная, ветреная степь внутри.

Когда она вернулась, Алексей стоял на том же месте, скрестив руки на груди. Его лицо побледнело, исказилось – это, верно, васильевские краски бросили на него свой смурной, тяжёлый отсвет. Она встала рядом и взяла его под руку. Он даже не шевельнулся – опять горчинка, опять колкий звоночек отчуждения. Пару минут молчали.

– Слышишь её, эту нотку, да? Она ведь судьбой оплачена… Двадцать три года парень прожил… – Алексей помолчал. – Всё, дальше не пойду. Домой.

– А Суриков?

– Завтра. Теперь домой.

Елена отвернулась – слёзы подкатили к глазам. Снова рассуждения о «ноте» – тёмные, разящие каким-то неблагополучием и неустроенностью, которые его нисколько не пугали, а, скорее, завораживали, как что-то заветное, как… верный узор судьбы, что ли. Снова парадокс: ведь на эти его рассуждения она и попалась, на эту неприкаянность и повелась. Думала: отогреет, отжалеет (никогда раньше не хотела ни греть, ни жалеть – «сильные» нравились, такие, которым жалость всё равно что насмешка). Всё же душа, как за ней ни приглядывай, вечно в какой-то шальной самоволке, думалось ей теперь. То, что казалось стержнем, опорой, сейчас бесхребетно изгибается, колышется в разные стороны. Все смялось, скомкалось – кроме напряжённого желания быть любимой этим человеком и нужной ему больше всех осточертевших «нот».

II

Домой – значило в гостиницу. Кажется, в десятую за это лето. Почти три месяца они странствовали по России, в основном по маленьким городам с древними церквушками и монастырями, с двухэтажными деревянными домишками на центральных улицах, с бездорожным раздольем вокруг. Москва была последним пунктом их долгого, измотавшего обоих путешествия, за время которого они сроднились, срослись – пусть и по-разному. Его корешки цеплялись за неё и за что-то ещё – другое, важное и сокровенное, а её корешки – за него. Поначалу ей казалось, что она вполне понимает это его «важное» и что они единомышленники и друзья, но он как-то исподволь отстранял её от этого, будто бы лелеял в себе какую-то избранность и оберегал своё одиночество. И вот она отстранилась – из «своего паренька» превратилась в женщину, впервые в жизни почуяла теплую тоску по гнездовью, по дому, который замаячил вдруг за всеми эти переездами, дорогами, поездами, древними стенами – за всей этой ошеломительной Россией, которой ему было мало и мало – «ещё один городок, ещё деревушка, ещё степь, и тогда – дом». «Дом надо выстрадать, иначе в нем черти заведутся…» – говорил он. А ещё надо было «оплатить судьбой» эту «ноту», которая ему – уже именитому в свои тридцать четыре витебскому художнику – никак не давалась. Не давалось пронзительное пограничье, переходность, сумеречность – всего на его полотнах было с лихвой: солнце – слепило ярким светом, а ночь – густой, непроглядной тьмой, гроза – бушевала неистово, и не было в ней предчувствия долгого, сухого покоя. Смешивал краски, бился над нюансами – выходила нескладная мозаика настроений, которую, однако, хорошо покупали «любители». За ней, этой своей «пронзительной нотой», он и охотился, её подслушивал, её выспрашивал и высматривал всюду.

В одно время – они тогда гостили у ее родни в Ленинградской области – ей показалось, что всё в нем прояснилось, всё встало на свои места. Так впечатлила его эта дружная, теплая, радушная семейственность, бесконечные шумные ужины после бани, перекуры у поленницы с беседами на хозяйственные темы, работа в огороде – за неё брался с детским восторгом, с ним же рубил дрова, кормил тетушкиных коз и гонял на велосипеде с её, Лениными, подросшими племянниками… Не вспоминал тогда свою «ноту», не хватался за карандаш, будто его отбирали какие-то неведомые силы. Был горячим и страстным, примерял роль супруга, говорил: «мы с Леной», «а у нас с Леной», «вот когда мы с Леной…» Она засветилась. Вот когда небо распахнулось в космос и звёзды полетели бабочками – когда домом повеяло. Свежим детским бельем, бессонными ночами у кроватки, усталостью от дорогих забот. Вот закон женской души – и скажи-ка попробуй, что он не вселенский.

Планировали тогда, по ночам в дедушкиной светелке, что со временем, после окончания консерватории, Елена переберется из Минска к нему, в Витебск – и начнётся новое, волнующее повседневье. Она устроится учителем в музыкальную школу, по вечерам станет играть ему Глинку и Рахманинова, будут вместе читать Толстого и обсуждать всё-всё-всё на свете. А летом снова поедут к тем самым родственникам – уже семьей, а не пыльными, странствующими бобылями. А потом они уехали из деревни – и дорога опять скрутила отрадную ясность в какой-то странный узел…

III

На следующий день они никуда не пошли, не вернулись в Лаврушинский смотреть Сурикова и Ге – Алексея весь день лихорадило. Впервые за всё время их путешествия он занемог. «Надышался этой промозглой оттепелью…» – посмеивался сквозь кашель. И ей захотелось вдруг, чтобы он разболелся вовсю, чтобы пришлось обменять билеты и остаться здесь, в городе огромного неба, ещё на несколько дней. Она два раза бегала в аптеку – какая-то воодушевлённая и стыдившаяся этой воодушевлённости, поила его бульоном и микстурой, укутывала в тонкий гостиничный плед и целовала, не боясь подхватить нездоровье.

К утру ему стало лучше – после завтрака пошли по магазинам: надо было купить чего-нибудь в дорогу. Взяли ветчины, сыра, булочек к чаю, вина. Всю дорогу он держал её за руку, в магазине с хозяйской разборчивостью выбирал продукты. И снова повеяло обманчивыми надеждами, и она, вопреки опыту, гнала из души все темные тени, оставляя в ней свет и теплоту ожиданий. Пусть не сбудутся, пусть покружат журавлями и сгинут – не торопись опускать голову, говорила она себе и представляла журавлей, и полоску закатного света над сонным полем.

Вечером сели в поезд – почти до полуночи, пока на одном полустанке не подселились другие, ехали в купе вдвоём. Пили вино – и Алексей снова смотрел на неё с какой-то пепельной теплотой, готовой то ли вспыхнуть, то ли развеяться без остатка. Только на рассвете, проснувшись от храпа, доносившегося с соседней полки, Елена вдруг почувствовала, что ей вполне понятен этот теплый пепелок…

В окно вагона бодрящим дымком струился робкий, ранний свет родины. Августовские зори, уже выстывавшие, расцветали теперь позже и позже – это осень взялась исподволь воровать мгновения летнего дня. Розоватые туманы, облачно висевшие над высоким разнотравьем, тихо истаивали, и отовсюду слышались первые звоны утра, скоро набиравшие силу и готовые вот-вот сорваться, слиться в плотный шум летнего дня; этот шум утихнет к ночи – и только тогда вдруг поймешь, что он был – и всегда будет на свете…

Вдруг с весёлым паровозным грохотом поехали по большому мосту над неизвестной рекой, и Елена вспомнила…

IV

…Как-то в деревне, в самый разгар своей короткой идиллии, они с Алексеем отправились осматривать окрестности. Прошли огородами, перебрались через овражек и орешниковые заросли – началась песчаная дорога, бегущая бесконечной желтой волной между полей и берёзовых рощиц. По ней и пошли, зная, что где-то там начнется старинная деревушка, которая, как говорили, почти превратилась в обыкновенный дачный поселок. Этим ветром, свистящим в зазоре между эпохами, им и хотелось надышаться. На таком ветру, говорил Алексей, чувствуешь себя существующим в истории и в вечности одновременно. И Елена, проникшись этим красивым, как ей казалось, противоречием, тоже училась чувствовать такой ветер…

Не доходя до деревушки (так и не дошли они до неё в тот вечер), неожиданно выбрели к реке, не слишком широкой – такой, что вплавь переберёшься спокойно и не устанешь особо. Вода бурая, непроглядная, быстрая, и топкое глиняное дно здесь, верно, с внезапным обрывом… На другом берегу – густой лес, в который солнце не заглядывает – только редкие лучи путаются в еловых ветках бледно-золотой паутинковой сеточкой. Но больше всего здесь впечатляло вот что: с одного берега на другой был протянут тонкий канатный мост – видно, ходят в эту чащобу за грибами и лесной живностью дачники. Елена и Алексей сели на безлюдном берегу, достали бутерброды с салом, свежие огурцы и тётушкин морс из прошлогодней клюквы – все это вприкуску с речным воздухом показалось невиданным пиршеством с ароматом свободы и раздольного лета. После перекуса Елена, сама себе удивившись, отправилась «пробовать» мост – так озорно и призывно красовался он между высокими берегами безымянной реки. Вначале она, крепко взявшись за тонкие перильца, поставила на канат одну ногу – и мост тревожно закачался. Елена вскрикнула и засмеялась.

– Лёшка, ну что же ты? Пойдём на тот берег! Я уже почти не боюсь. Смотри! – она сделала несколько крохотных шагов по канату и, обернувшись к нему, снова рассмеялась.

Алексей дожевал бутерброд, сложил оставшийся после пиршества сор в пакет, бросил его в рюкзак и пошел к мосту.

– Иду, иду. Замечательный мост. Просто чудо мостостроения. Первый раз такое вижу вживую.

– Я тоже! Не мост, а аттракцион какой-то. Иди, не бойся! Только вниз не смотри и держись хорошо.

 – Так точно!

Он осторожно сделал первые шаги по мосту – и Елена, желая продемонстрировать ему всю проснувшуюся в ней удаль, лихо пошла по канату, напевая какую-то весёлую песню.

– Идёшь? – крикнула она, не поворачиваясь, и услышала свой голос в лесу. Лес был всё ближе и ближе: ещё метров двадцать – и вот уже берег, который встретит тёмными дебрями; а дебри казались живыми и мрачно глядящими на тех, кто отваживается к ним подобраться. У-ух! Елена то и дело бросала беглые взгляды вниз, на бурую воду – и от колючего страха ей хотелось смеяться и петь ещё громче.

– Иду! – отозвался Алексей.

– Здорово, правда?

– Ага. Нервы щекочет отменно!

Через несколько минут она, радостная оттого, что преодолела свою давнюю боязнь высоты и не поддалась опасному гипнозу воды, сделала последний шаг по мосту и, ступив на землю, обернулась, ожидая увидеть Алексея идущим вслед за ней…

Но Алексей сидел на том берегу, склонив голову, а над ним вился густой сигаретный дымок. Елена опешила. Дебри за спиной задышали насмешливым ветерком, и глухие звуки тёмного леса отдались в сердце неприятным эхом. Она села на траву, чувствуя, что вот-вот заплачет, но на глаза попались ягоды спелой крупной земляники. Елена собрала их в ладошку и разом опрокинула в рот. Совсем неожиданно досада развеялась – и ей вдруг стало хорошо оттого, что она здесь одна – а он один там, на другой стороне реки, и между ними – темная вода и непрочная металлическая веревка… Уединение – вот чего ей, оказывается, недоставало. Подумалось: и правда, отчего это она, вольнолюбивая и порывистая, так приросла к этому, в сущности, чужому человеку с непроходимым буреломом в голове?

– Эй, Лёха! – весело прокричала она ему.

Он поднял голову.

 – Пошёл ты к черту! Слышишь? К черту! – и лесное эхо так же весело повторило её слова. Она рассмеялась свободно и легко. Алексей махнул рукой – видимо, он не расслышал – и снова опустил голову. Елена догадалась: он рисует. И тут свобода в душе пошла на убыль. Она сидит здесь, на жутком берегу, идти по этому мосту, который повесили сумасшедшие русские, опасно, а ему – никакого дела. Поискав ещё земляники и полакомившись напоследок, Елена отправилась в обратный путь. Ругаться с Алексеем она не собиралась – а вот разорвать дурацкий набросок, на который он её променял, очень хотелось…

 Сейчас этот карандашный эскиз, изображавший её, тоненькую, идущую над рекой по шаткому канату в направлении таинственного леса, лежал в чемодане, в альбоме с репродукциями Федора Васильева, купленном ими в Третьяковке. Елена была рада, что тогда, кое-как вернувшись с другого берега, не поддалась гневу и не учинила расправу над рисунком. А на нём действительно была она – со всей своей беззащитной удалью и одиночеством, со счастливым ветром в волосах, быстротечной рекой под ногами и густыми сумерками впереди… Алексей пообещал, что этот набросок станет картиной, и она снова почувствовала: всё в ней принадлежит ему. Она и сейчас, в поезде, давно прошедшем добротный мост через большую реку, чувствовала то же самое, и это чувство казалось неисчерпаемым, тёмным и единственным; так ощущается судьба, думалось ей.

V

А тем временем в купе стало совсем светло. Алексей, взлохмаченный и хмурый, сидел за столом и что-то сосредоточенно черкал в своем блокноте. Какие-то синусоиды, врезающиеся в края бумаги. Елена спустилась с верхней полки, причесалась, села рядом и, не боясь разбудить соседей, сказала твёрдо, без той затаённой робости, с которой обращалась к нему в последнее время:

– Я поняла, где ты собираешься раздобыть свою ноту.

Он не поднимал головы, продолжал чёркать, перешёл на новый лист и снова стал тянуть свои карандашные линии, похожие на волны, какими их рисуют дети.

– В нашей разлуке. В том, что мы больше никогда не увидимся. В том, что ничего не будет, кроме дорог, гостиниц с заляпанными пледами, холодной мастерской и друзей, заходящих с коньяком по пятницам… Лёша, посмотри на меня! – наконец он поднял голову, взглянул тяжело, как глядел после ссор и бессонниц, и эта тяжесть показалась ей такой родной, что внутри всё вздрогнуло. – Почему этой нотой не может быть счастье? Чёрт возьми, почему?

Пока она, долго плакавшая после этих слов, приводила себя в порядок, он, улыбаясь так, как всегда улыбался её глупостям, собирал их вещи – полотенца, зубные щетки, салфетки, бережно складывал косметику в её косметичку.

Вскоре замелькали знакомые переезды, маленькие станции, окраинные кварталы и трубы, дышавшие в светлое небо тяжёлым заводским дымом, – и уже через час они, держась за руки и глядя в разные стороны, ехали в такси по минским улицам, глянцевым от ночного дождя и света прохладного августовского солнца.

Старый дом, новый дом

Деревенский дом, одиноко дремавший всю зиму, словно расколдовали. В оживших комнатах, солнечных и прохладных, звенел весёлый оркестр. Женский смех вторил звону хрустальной посуды, ребятишки на веранде шумно возились с котятами под присмотром сыто мурлыкавшей кошки. Из открытой машины, стоявшей у крыльца, доносился неугомонный радиощебет. Семья, возбуждённо гудевшая слаженным роем, готовилась к вечернему застолью. Собирались праздновать полувековой юбилей Геннадия, старшего из трёх братьев Егоровых. Ждали только Николая: топкая городская суета никак не хотела отпускать серьёзного делового человека в родные места.

– Дядя Гена, а правда, что от старого дома после пожара, кроме печки, совсем ничего не осталось? – спрашивала у юбиляра восьмилетняя племянница Варя, забежавшая в кухню налить молока для кошачьего семейства.

– Да, Варька! Всё дотла сгорело, до последнего брёвнышка! А ведь мы с твоим отцом и дядей Колей в этой избе родились, всё детство здесь провели... Ничего огонь не пожалел. Даже скот сгорел вместе с пристройкой. И от Мухтаровой конуры, что возле дома стояла, только махонькая горсточка пепла осталась да чёрная цепь. А сам он в это время в сенях сидел – морозы-то крепкие были! – так и погиб, бедолага... Смотрю на тебя, Варюша, и думаю: жаль, что бабка с дедкой никогда не увидят, какая у твоего бати кукла выросла! Вылитая баба Лида! – Геннадий погладил Варвару по светлым косичкам и взглянул в окно.

Весеннее небо переливалось мягкими красками заката. Это привычное чудо природы часто отзывалось в сердце Геннадия предчувствием счастья, неуловимой тенью проходящего мимо. Он чувствовал, что разгадка этого короткого опьянения не там, за румяными облаками, а в нём самом, но искать её отчего-то совсем не хотелось…

 – Гляди, племяшка, какой закат!

– Ага, вижу, – отозвалась девочка и продолжила поиски подходящей для кошачьего пира миски.

Лес, начинавшийся сразу за картофельным полем, вонзался сосновыми верхушками в вечернее небо. По правде говоря, были мгновения, когда этот лес, волшебный мир Генкиного детства, снова казался ему таинственным Лукоморьем, где каждая былинка жила своей сокровенной жизнью, перемигиваясь с мальчишеской душой. Опять засосало в груди, закололо. «Пора бы бросить курить», – умело ускользнул Геннадий от самого себя. Туман минутной, по-детски уютной грёзы улетучился. Именинник вспомнил, что он давно взрослый, что третьего дня ему стукнуло полвека, что рубить лес – его хлеб насущный, и никаких «лукоморий» не существует. Сказками сыт не будешь, а вековые стволы, стонущие под топором во имя цивилизации, во имя человеческого – и его, Генкиного, в том числе – благополучия, другое дело! Благополучие – вот сказка, в которую должен верить трезвый человек. «Должен… Тьфу! – отозвался в Генке кто-то, с кем так трудно было примириться, особенно в последние годы. – Ну ладно, хватит, сегодня же при всех нужно сказать Николаю, что ухожу. Устал крокодил Гена, выдохся, пора на пенсию».

– А новый дом вы с дядей Колей построили? – спрашивала Варя, наливая молоко в большую («Чтобы всем хватило») миску.

– Построили, кроха. На том же самом месте, на родном, как говорится, пепелище! Хороший дом-то? Нравится?

 – Нравится. Дядя Гена, а папа вам помогал?

 – Папе в это время было не до того – он диссертацию писал. Да и не больно-то наездишься к нам из вашей Белоруссии. Вот мы вдвоём с дядей Колей и управились. Дядя Коля ведь у нас лесопильным заводом заправляет – большой человек. А ещё городские товарищи немного подсобили… А Лёнька, отец твой, только к строительству новой бани подоспел. Вот тут уж помогал, ничего не скажешь... Гляди-ка, лёгок на помине, – Геннадий услышал во дворе голос брата, – с покупками, наверное, идёт! Беги встречай, Варвара!

***

Родительский дом загорелся чёрным январским вечером, в субботу, когда хозяева, по деревенскому обыкновению, мылись в бане. Оттого и спаслись: огонь вспыхнул в сенях, где стоял старый холодильник; добраться сквозь пламя до входной двери супругам было бы невозможно, да и через оконные проёмы два грузных старика вряд ли смогли бы выбраться на волю. Только старый пёс, которого пустили погреться, оказался в доме в роковую минуту. Дверь была заперта от непрошеных гостей, потому и погиб Муха вместе со старой хозяйской избой.

Виктор Андреевич, первым вышедший из бани, сквозь глухую заслону в ушах слышал, как скулил в огне пёс. Когда-то едва прозревшим пушистым комком принёс он его домой для верной сторожевой службы и охотничьих приключений… В хлеву, пристроенном к дому, метался напуганный скот. Так и стоял старик на банном крылечке, как примёрзший, в фуфайке, накинутой на одно плечо. Ни звука, ни одного слова не смог вымолвить – всё внутри будто замерло, заледенело. А через несколько мгновений услышал, как за спиной его заголосила супруга, вышедшая из предбанника.

Зарево поднялось высоко. Говорили, что и с другого конца деревни было видно, как полыхал большой и гостеприимный егоровский дом, в котором едва ли не каждый житель Липной Горки хоть когда-нибудь да отведал душистого чая с ревенёвыми пирогами Лидии Михайловны… Соседи – в основном старики да старухи – собрались у ворот. Тётя Маша, ближайшая соседка, опасаясь, что огонь перебросится на её двор, быстро вызвала из города пожарных и «скорую помощь» (врача в деревне давно не было). По её наказу мужики из толпы подхватили под руки обмякшую и онемевшую Лидию Михайловну, кое-как подняли лежащего без сознания Виктора Андреевича и потащили в соседский дом.

По заснеженным тёмным дорогам пожарная и «скорая» добирались долго. Ближе к середине ночи пламя потушили... Сквозь рассветную синь проступал во дворе силуэт обожжённой печи. На скамейке возле бани, спрятав лицо в чёрных от сажи руках, сидел Геннадий, примчавшийся из города вместе с Николаем. А тот пару часов назад уехал с родителями на «скорой» в городскую больницу, оставив машину старшему брату. И Лидию Михайловну, и Виктора Андреевича увезли в реанимацию с диагнозом «инсульт». Леонид, которого в Минске всю ночь отчего-то мучили кошмары, узнал обо всём ближе к обеду, когда вернулся с лекций домой.

***

 – Пап, ты чего так долго? Все волновались уже! – Варя выхватила у отца сумку с покупками и понеслась в дом. Валентина и Ольга, супруги братьев, заправлявшие подготовкой к застолью, давно ждали сметану и масло, сходить за которыми в деревенский магазин вызвался Леонид. Но он оказался там не сразу…

Желание пройтись по Липной, поглядеть, как живёт она, надышаться весенним воздухом не оставляло его всю дорогу от Минска до Петербурга, от Петербурга до Тихвина, а на пути к деревне просто опьянило. В последние годы в родных местах Леонид бывал редко, в основном во время летних каникул. Был пару раз и зимой: после пожара, а потом на похоронах матери, умершей в такую же морозную зимнюю ночь, в какую сгорел дом, только два года спустя. А за полгода до этого, летом, когда они с семьёй гостили в деревне, ушёл из жизни отец.

 Миновав магазин, Леонид свернул на соседнюю улочку. По обеим сторонам дороги тянулись ветхие избы вперемежку с новыми дачами, построенными на месте старых деревенских домов. Кое-где на лавочках у заборов сидели старики; на дороге играли с мячом ребятишки. По деревенскому обыкновению Леонид здоровался со всеми – и ему отвечали, махали рукой, но, похоже, не узнавали. И Леонид пока, в эту первую свою прогулку по деревне, не торопился подходить к старым знакомцам и заводить разговоры.

В зарослях сирени укрылось покосившееся одноэтажное здание почты. Неподалёку располагалась старая библиотека. Много счастливых часов провёл в ней Леонид, здесь впервые почувствовал, как крепнет душа, как становятся на крыло первые мысли. Казалось, тут и решилось его будущее. Однажды ворвавшись в необъятный, но сразу ставший родным мир литературы, Леонид уже не представлял, как можно жить без него, без постоянного диалога с ним, без тех вопросов, которые его творцы адресовали лично ему, Леониду Егорову. И нужно было отвечать, иначе как проживёшь? В семье, где без книг жили не тужили, дивились его читательской страсти, рассматривая её как преходящую причуду юности.

Оказаться бы за любимым столом у окна на солнечной стороне читального зала да вдохнуть аромат пыльных книжных страниц!.. Но крыльцо сгнило, дверь заколочена, окна заклеены жёлтыми газетами, да и само здание скромно виднеется из-за бурно разросшегося кустарника. Над крышей библиотеки, едва крепясь на старом деревянном шесте, развевается грязное, рваное полотно российского флага.

Рядом находился клуб, в котором юный Лёнька с друзьями танцевал до зари короткими летними ночами. И снова – заколоченные двери, заставленные фанерой окна. Всё помнил Леонид, но ничего не узнавал.

 Всего-то пару десятилетий прошло – и жизнь, кипевшая здесь не один век, почти иссякла. Да и нужна ли эта жизнь Варькиному, например, поколению, которое через несколько лет добровольно замуруется в виртуальном мире, и всё это, вековое, уходящее, покажется его обитателям не более чем причудливой экзотикой… Так размышлял Леонид, шагая по деревне.

 А вот и старая двухэтажная школа, осенённая тенями берёз и высоких лип, которых в деревне было предостаточно, потому-то и называлась она – Липная Горка. Давным-давно сюда на учёбу из соседнего Марково вместе с дружной компанией ребят ходили за руку неразлучные с детства Витёк и Лидушка. А теперь они там, на зелёном пригорке за школой, в небольшой сосновой рощице, где раскинулось древнее кладбище. Леонид остановился, чтобы нарвать два небольших букета из первых весенних цветов...

***

– Ну, Лёня, мы уж думали, совсем не придёшь! – шутя возмущалась Валентина, когда брат юбиляра зашел в кухню выпить стакан воды и поцеловать жену.

– А я, мои хорошие, по деревне решил прогуляться. Давно не был на родине. Не удержался!

– Нам сметана к столу нужна, а он прогуливается. Чудной у тебя муж, Оленька!

– А он у нас, Валя, пока диссертацию о "чудиках" писал, сам в чудика превратился!

– Я, милая, превратился в него гораздо раньше, потому и взялся за Шукшина, – улыбаясь, ответил Леонид.

Женщины, игриво вздохнув о вечном мужском детстве, вернулись к кухонным заботам.

– Лёня, выйди на пару слов! – окликнул Леонида Геннадий, куривший на лавочке во дворе. Николая все ещё не было. Недавно он позвонил – сказал, что будет часам к восьми, а пока можно начинать без него. Леонид вышел во двор и сел на скамейку рядом с братом.

– Разговор к тебе есть… – сообщил Геннадий.

– Выкладывай.

Геннадий, глянув на кухонное окошко, тихо и неспешно заговорил:

– Я, знаешь, сегодня хочу сказать Николаю, что собираюсь уволиться. Он и сам справится, а я вот не могу больше.

– Вот так новость! Что случилось? – удивился Леонид. Брат Геннадий давно работал с Николаем, жил не тужил, добра наживал – и вот, пожалуйста.

– Устал, – вздохнул Геннадий.

– Устал? А со здоровьем как?

– Да ничего, слава Богу...

Геннадий помолчал, опустил голову. Снова закурил и продолжил:

– Я же, Лёня, по этому лесу босым мальчонкой бегал, как по дому родному… Ты слышал? Волки липногорским нашим покоя не дают. Лес пилят – им кормиться негде, вот и идут в деревню. У деда Гриши вон какого пса загрызли – сам как волк был. А тут зимой приедешь на выходные – под окнами воют, чуть ли не в форточку заглядывают. Я даже пристрелил одного как-то, сверкал тут глазищами на дворе… А ведь это мы их сюда гоним...

Леонид оживился. Такого разговора он не ожидал.

– Вот оно что, Генка! Если по совести, ты прав. Лес рубите, опилки в болотах топите. Бог знает, что такое. Но семью-то кормить надо…

– В том-то и дело, что надо! Валька мне этого точно не спустит…

– Конечно, не спустит! Ты и меня удивил – а она?.. Но если работа стала совсем не по душе, не по совести, то и завязывать с ней надо. Душа ведь не казённая – такой груз на ней таскать… А службу себе найдёшь ещё. Знакомых у тебя в городе много – помогут. – Леонид помолчал, улыбнулся. – А я тебя поддерживаю. Правда твоя: тяжело смотреть на всё это… Надо хоть что-то делать. Уходит деревня, уходит лес, а мы всё новыми заборами от этого отгораживаемся – моя, мол, хата с краю, я дачник, человек не местный, сезонник…

Геннадий заулыбался и благодарно похлопал младшего брата по плечу.

– Знал, что ты поймёшь. Спасибо, Лёня. Светлая ты голова! Вот теперь у меня настоящий праздник!

 Через несколько минут совсем близко послышался добротный рокот колёс: на глянцево-изумрудном джипе подъезжал к воротам нового дома Николай со своей семьёй. Валентина и Ольга, вскрикнув от радости, скинули фартуки и вместе с детьми выбежали встречать дорогого гостя.

На илл.: Художник Григорий Чайников