Анна КОЗЫРЕВА. Краткий исторический экскурс в историю эпидемий и карантинов
«И сказал Господь:
Если ты будешь слушаться гласа Господа,
Бога твоего и делать угодное перед очами Его
и внимать заповедям Его
…то не наведу на тебя ни одной из болезней
…ибо Я Господь (Бог твой) целитель твой…»
Исход, 15: 26
В странное время мы живём, когда пишутся эти строки…
Время самоизоляции и всеобщего массового карантина – планетарного, пугающего своим размахом, загадкой изначального происхождения и не менее тайным смыслом всего происходящего, когда вольно или невольно у большинства возникает вопрос: что это за зверь такой – вирус COVID-19?
Слово «карантин», как и само понятие, совершенно не чуждо тем, чьи дети могли перенести ветрянку, корь… далее можно по списку припомнить всё то, с чем пришлось столкнуться за время, пока минует стадия детства, и когда «мы на карантине» исчезнет из обихода утомленной мамочки.
Проще: карантин – элементарная проза жизни при наличии в семье маленьких детей. Как правило, всё это касалось лишь тех, кто входил в тот или иной круг ограничений, как-то: ясли, садик, школа…
Но речь об ограничении, когда это касается больших масс населения.
В моей жизни это второй масштабный карантин, когда личная свобода в некоторой степени оказалась ограниченной.
В детстве, летом 1963 года, мне ребенком пришлось пережить такой карантин, когда на целый месяц Пермскую область полностью закрыли «на въезд и выезд» из-за страшного заболевания крупного рогатого скота под пугающе-сказочным названием «ящур».
Годами раньше что-то похожее уже происходило. Я была много младше, но хорошо помню, что перед входом в магазин на опилках лежала огромная мешковина, обильно пропитанная чем-то мокрым. И все, кто входили в магазин, должны были тщательно вытирать ноги…
Карантин 1963 года запомнился совершенно иным.
Тем памятным летом мама отправила меня впервые в пионерский лагерь с красивым названием «Ласточка», расположенный на берегу Финского залива. Был месяц июль. Тепло и солнечно. Поначалу всё радовало и впечатляло, хотя большого эффекта морской залив не произвел, равно как и песчаный берег, где был расположен лагерь.
Кама-река, на которой выросла, шириной в полтора километра мало чем могла уступить, да и песок с галькой был не в новинку. Конечно, было весело, занимательно… но чем дальше, тем больше хотелось домой. Только вот увозить нас, пермяков, не спешили. В области был объявлен карантин по «ящуру», и нас оставили на август.
Сказать, что было плохо, будет неверно. И забота, и внимание – всё было. Конечно, ребенок, в конкретном случае – я, очень скучал по маме и бабушке, но больше всего тому ребенку не хватало воли вольной – свободы.
Вот и сегодня в состоянии самоизоляции в связи с вирусным заболеванием, пугающе шествующим по всей планете, остается только глубоко вздохнуть всё о том же – о воле вольной и свободе.
Оставив все невольные воспоминания о прошлом, совершим лучше краткий исторический экскурс, чтобы отчасти понять, что такое есть массовая эпидемия, уж коль нам выпало проживать во времена, обозначенные этим, с трудом осознаваемым и пугающим понятием.
В своё время, ещё в древности, знаменитый врач Гиппократ, победивший страшную эпидемию чумы в Афинах, посвятил этой теме целый труд, благодаря чему его считают (и по праву!) основоположником эпидемиологии.
Благодарные афиняне воздвигли греческому врачевателю железную статую с надписью «Гиппократу, нашему целителю и благодетелю».
Считать Афинскую чуму 430 г. до н.э., дошедшую в описаниях Фукидида в его «Истории», одной из самых ранних только вряд ли получится. С незапамятных времен различные смертоносные моры и поветрия время от времени случались в разных уголках земных просторов.
Так, например, сравнительно недавно при археологических раскопках в Китае было обнаружено несколько массовых захоронений, свидетельствующих о том, что более пяти тысячелетий назад на этой территории явно разразилась массовая эпидемия.
Ко времени, обозначенным «до нашей эры», относится и так называемая Антониева чума, названная так по имени императора Марка Аврелия Антонина и явившаяся причиной его относительно ранней смерти.
Чуму, а по некоторым предположениям оспу, в Римскую империю, находившуюся на пике могущества, вместе с богатыми трофеями принесли с собой солдаты из военных походов с Ближнего Востока.
И если те походы были победоносными, то эпидемия, разразившаяся следом, привела к ослаблению былого могущества Римской империи, ибо, по подсчетам историков, в тот период умерло более 5 миллионов человек.
По прошествии нескольких столетий, когда с приходом на землю Сына Божия Иисуса Христа и Его мученической кончины историческое время обрело понятие «нашей эры», в Римской империи в 252 г. разразилась смертоносная эпидемия, известная в истории как «Киприанова чума».
Название возникло не само по себе и далеко неслучайно. В знаменитом некогда Карфагене, о былом величии которого ныне подтверждают разве что археологические раскопки и дошедшие до нашего времени свидетельства современников того величия.
Среди тех подлинных свидетелей упоминается и имя священномученика Киприана, бывшего в те годы карфагенским епископом и оставившего по себе память, среди прочего, и весьма распространенными афоризмами: «Кому Церковь не мать – тому Бог не Отец» и «Без Церкви нет спасения».
В своих сочинениях, в частности, в «Книге о смертности», Киприан Карфагенский упоминает о разбушевавшейся повсюду эпидемии, которая и осталась в истории под названием Киприановой чумы.
Весьма любопытно, а скорее и очень-очень поучительно то, что по поводу разразившейся тогда смертоносной эпидемии было сказано карфагенским святителем недоумевающим христианам его епархии:
«...Некоторых смущает то, что нынешняя болезненная язва поражает наших наравне с язычниками: как будто христианин для того только и уверовал, чтобы бедствия не касались к нему и он, при наслаждении мирским временным счастием, свободный от всяких зол, сохранен был для будущей радости!
Смущает некоторых то, что нынешняя смертность есть общая для нас с другими: да что же в этом мире, пока по закону первого рождения остается еще общая у нас плоть, не есть общим для нас с другими? Доколе мы находимся здесь, в мире, дотоле мы связаны с родом человеческим одинаковостию плоти, а отделяемся духом.
И потому пока это тленное не облечется в нетление и это смертное не облечется в бессмертие; пока Христос не приведет нас к Богу Отцу: до тех пор все немощи плоти будут для нас общи со всем родом человеческим».
Сказано, как для нас сегодняшних, сомневающихся в массово принятых мерах по известным ограничениям…
И, если перечисленные нами эпидемии носили характер локальных, коснувшихся конкретных мест и малых государств, то вспыхнувшая массово чума на огромной территории во время правления византийского императора Юстиниана I, оттого-то и поименованная «Юстиановой чумой», считается первой, зарегистрированной в истории пандемией, то есть мировой эпидемией.
Византийский историк VI века Прокопий Кесарийский, будучи очевидцем тех событий, писал: «От чумы не было человеку спасения, где бы он ни жил – ни на острове, ни в пещере, ни на вершине горы. Много домов опустело, и случалось, что многие умершие, за неимением родственников или слуг, лежали по нескольку дней несожжёнными. В это время мало кого можно было застать за работой. Большинство людей, которых можно было встретить на улице, были те, кто относил трупы. Вся торговля замерла, все ремесленники бросили своё ремесло».
Второй в истории пандемией чумы считается одна из страшных эпидемий в человеческой истории, бушевавшей на огромных территориях в Средние века, причем повторные вспышки продолжались вплоть до XIX века.
«Черная смерть», или «черный мор», настолько была ужасной и смертоносной, что население тогдашней Европы сократилось наполовину: массово умерших хоронили в общих могилах, пересыпая тела известью.
Скорбным эхом, отражаясь через века, звучат слова песни Мери – героини драмы Александра Пушкина «Пир во время чумы»:
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, –
Тихо всё. Одно кладбище
Не пустеет, не молчит.
Кстати, пугающее слово «пандемия» часто слышим мы и сегодня, когда злокозненный вирус, сути которого так до конца и не разгадали пока, бродит по планете из конца в конец…
Меж тем, невозможно по случаю не вспомнить и ещё одного врача, оставившего по себе яркий след в памяти на века и века. Речь идет о средневековом ученом энциклопедических знаний, больше известном в мире под именем Авиценна, оставившего после себя огромный свод трудов по самым различным областям науки и искусства, однако более всего он прославился как искусный врачеватель.
Авиценна утверждал, что с любой болезнью можно справиться, не исключая и самую страшную. Главное – освободиться от страха перед недугом, потому как только от одного панического страха перед болезнью можно заболеть и даже погибнуть.
Среди прочих советов во время эпидемии Авиценна говорил, что так как «черная смерть» передается от человека к человеку не только при прямом контакте, но может даже и ветер разносить смертоносную заразу, то ни в коем случае нельзя людям собираться вместе.
Обращаясь к собратьям по мусульманской вере, Авиценна призывал к тому, что во время эпидемии необходимо на время закрыть все мечети и базары: молиться можно в домашней обстановке, а тем, кто боится потерять доход, может разносить свои товары по домам.
Все те, кто здоровы, советовал искусный врачеватель, должны сидеть дома, или как бы мы сказали сегодня – «в изоляции». При том, особо указывал Авиценна, ни в коем случае не следует поддаваться страхам и опасением, не паниковать и не ужасаться, а даже и наоборот – петь и веселиться, ибо «черная смерть» убегает от музыки и веселья.
И как тут вновь не обратиться к драматическому творению Александра Пушкина, где Председатель веселой пирушки, удрученный картиной мира, развернувшегося вне пределов жилища, дерзко восклицает:
Итак, – хвала тебе, Чума.
Нам не страшна могилы тьма.
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье.
Быть может… полное Чумы!
Печальный экскурс можно прекратить, разве что отдельно вспомним о том, что пережито в нашей стране.
Не обошла Россию стороной и бубонная чума, вспыхнувшая в Европе в 1770-1772 гг. Изначальной причиной страшной болезни в Москве стали солдаты, вернувшиеся с трофеями с русско-турецкой войны.
Эпидемия вызвала в городе большую смертность, когда тысяча и более человек стали умирать в день. Власти растерялись и их неадекватные первоначально действия вызвали возмущение, а следом и – народный бунт, описанный в истории как Чумной.
Вначале городские власти пытались замолчать сложившуюся ситуацию, уверяя горожан, что умершие, например, в Замоскворечье на суконной фабрике переболели вовсе не чумой, как то передавалось из уст в уста, а просто у них была «заразительная горячка» – и всё скоро пройдёт само собой.
Однако само собой ничего не проходило: болезнь принимала ужасающий характер – люди фактически были брошены на произвол судьбы, потому как в самый разгар эпидемии московское начальство и городская знать в панике и страхе массово покинули город, а власть перешла к генерал-поручику Петру Еропкину, которому прежде всего было приказано сделать всё так, чтобы чума «не могла и в самый город С.-Петербург вкрасться».
И генерал-поручик постарался!
Из Москвы никого не выпускали, равно как никого и не впускали. Закрыто было всё, что хоть как-то могло бы поддерживать жизнь горожан, снабжая их пищей. Начался массовый голод.
К тому же всех тех, кто мог в той или иной мере мог проявить даже слабые симптомы страшного заболевания, моментально подвергались изоляции. Для чего организовались закрытые карантины, где в тесноте, без фактического ухода и питания больные содержались по 20-40 дней. Доверием те карантины не пользовались, ибо чаще всего единственная дорога оттуда была прямиком на кладбище.
Вот что писал Иоганн Якоб Лерхе, один из немногих врачей-иностранцев, боровшихся с эпидемией: «Невозможно описать ужасное состояние, в котором находилась Москва. Каждый день на улицах можно было видеть больных и мёртвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мёртвыми, либо трупы выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко трупы по 3-4 дня лежали в домах».
Отправной точкой назревающего «чумного» бунта стало массовое недовольство из-за распространяющихся слухов о том, что чудотворная икона Боголюбской Божией Матери, расположенная на Варварских вратах (ныне несуществующих) и избавившая от чумы Владимир и Боголюбово, на москвичей разгневалась, потому как образу её «в целые 30 лет никто не только не отслужил молебна, но даже свечи не поставил. Что Её Сын Иисус Христос, гневаясь за это, хотел послать на Москву каменный дождь, но что только Она упросила Сына о наказании Москвы, вместо каменного дождя, трёхмесячною моровою язвой»…
Здесь автор рискнет сделать несколько неожиданное отступление с последующей попыткой объясниться.
И после крещения Руси отголоски языческих верований, потаённо укоренившихся в народе, продолжали проявляться в той или иной мере, отражаясь не столько в повседневном поведении людей через устойчивые приметы и суеверия, сколько невольно контролируя мировоззрение, когда древние божки и боженята, затаившись, частично перетекли в образы христианских святых.
Продолжали своё бытование в народе и представления о том, что все болезни – суть пагубные злокозни Чернобога, посылающего на людей различного рода лихоманок-лихорадок, являющихся зловредным порождением его фантазий из грязи и болотной жижи.
Сестры они, и много их – а сколько повсюду рыскает и людей немощью-ломотой мучает и со свету сживает, со счету сбились считать: кто говорит, что 9 или 12, а то уверяют, что их будет аж 77 особей.
Постоянно вокруг людей они крутятся, особенно в непогоду наступает для них раздолье – залетают часто в дом через печные трубы, и, случись кого коснуться той злыдне, то тяжко заболеет несчастный человек, а если вдруг увидят, что у кого губы обметало, то и объяснять никому ничего не надо – и так ясно-понятно: «его поцеловала лихоманка…»
И имена у тех лихорадок под стать всяким болезням: Трясавица, Огнея, Озноба, Гнетея, Грудица, Глухея, Костоломка, Желтуха, Корчея…
С большинством из тех лихоманок, где травкой-настоем, где куклой-оберегом, умели справляться, а вот, столкнувшись с мертвящей Невеей, надежды не было никакой – смерти точно не избежать.
Любопытно, что ту Невею, по мистической сути своей, сравнивали с Иродиадой, из-за которой был лишен главы Иоанн Предтеча.
Издревле демоны-лихорадки считались, напомним, порождением Чернобога, а вот по мифам, отражающим христианское мировоззрение, они стали именоваться дочерями царя Ирода и царевны Жупелы.
И если про царя Ирода большинству известно, кто он и что, то не лишним будет полюбопытствовать о сути слова «жупел», означающее в церковнославянском языке среди прочего не только лишь «горящую серу» – но и более образные определения, как «адская мука» и «страшилище».
Такое вот однозначно пугающее родство, повергающее не просто в мистический страх, а вполне способное подавить волю и лишить самого элементарного сопротивления… любой болячке...
И как вслед за русским поэтом Василием Майковым не воскликнуть в отчаянье?..
Доколе, Господи, Тобою
Забвен я буду до конца,
Доколе мне перед собою
Не зрети Твоего лица?
Доколь душе моей смущаться,
Болезни в сердце устремляться,
И мне страдати всякий день?
Среди моих болезней ночи,
Мой Боже, сквозь небесну твердь
Воззри и просвети мне очи,
Да не когда усну я в смерть;
Дабы мой враг не похвалился,
Что он над мною укрепился,
И все стужающие мне
Рекли: уже он погибает,
Подвигся, пал и утопает
Ужасных бед во глубине.
Исключить полностью из представлений народа, напуганного страшным мором, обрушившимся пагубно и смертельно на первостольную, возникшую при том путаницу из суеверий и надежд, из одновременной веры в силу Господню и в алчной злобе шатающуюся по округе мертвящую Невею, просто-напросто невозможно.
Потому-то и вспыхнувший вскоре стихийный бунт не мог не завершиться животным, безумным, жестоким и по сути своей древним жертвоприношением, когда жертву мистически раздирают на части…
Вернемся в чумную Москву.
Массово потянулся народ к Варварским вратам, где стали служиться молебны, куда несли посильные приношения, а главное – выстраивались длинные людские очереди с тем, чтобы, выстояв с трудом, приложиться к чудотворной иконе с зыбким ожиданием скорого исцеления, либо с тайной надеждой, что лично тебя минует та чумовая лихость…
В условиях эпидемии из-за опасений о массовом распространении лихой заразы подобные скопления народа были настоящим безумием, потому-то и распорядился московский архиепископ Амвросий 15 сентября 1771 года запретить молебны, икону Боголюбской Божией Матери перенести в церковь святых чудотворцев и бессеребренников Кира и Иоанна, а ящик для пожертвований опечатать.
Тем же скорбным днём, решив, что архиепископ присвоил денежные подношения народа, Москву всколыхнул безумный призыв, что «грабят Богородицу» и «что не дают молиться», – всё это и послужило первым толчком к массовым выступлениям отчаявшихся простолюдинов, у которых, как им казалось, отнимают последнюю надежду в отчаянной борьбе со смертью, косившей москвичей без разбора.
«Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный» – горестным предупреждением звучат слова Александра Пушкина.
И пусть то прозвучало по иному историческому поводу, однако вполне характеризуют и тот «чумной бунт» – страшный, стихийный, никем неконтролируемый и подвластный только лишь обезумевшей толпе.
Феномен толпы подробно и верно описан многими, например, философами, однако оставим это за скобками нашего интереса, а наивно представим себе, что во главе того безумия вождём-атаманом Лихо одноглазое, восседающего на колченогом чёрте и ликующее до пьяного возбуждения от происходящего массового сумасшествия.
Пусть то Лихо – скорее сказочный персонаж, однако более близок народному мировоззрению, и вполне может ответить на невольный вопрос о том, каким же ещё образом можно объяснить ту стихию, разбушевавшуюся на улицах очумелого града? Опьяненная вседозволенностью толпа рушила всё, что попадалось на её пути – дома, больницы; громили особые карантины, где изолированно находились больные; избивались полицейские, солдаты, врачи.
Прежде всего, искали архиепископа Амвросия – в Кремле, в Чудовом монастыре не нашли. И единственной целью, понукающей стихийную толпу, было одно – найти виновника, как казалось, всех бед – архиепископа, который укрылся в Донском монастыре, где на следующий день его и обнаружили.
Монастырь взяли, как осажденную крепость, стихийным приступом, и уже там устроили Амвросию публичный, пристрастный допрос, причем слушать его и услышать у возбужденной толпы явно никакого желания просто не было. Кто-то лихо ударил архиепископа колом, что и послужило прямым призывом к беззаконию: его долго и нещадно, разодрав одежды в клочья, били и бездумно истязали несчастного до тех пор, пока тот не испустил дух…
Но и после этого ритуального жертвоприношения стихии и безумию, толпа, обуянная самыми древними языческими пристрастиями, не успокоилась, продолжая громить карантинные дома и больницы.
Так доктор и эпидемиолог Данило Самойлович вспоминал: «Я первый попал в руки бунтовщиков, стоявших у Даниловского монастыря. Они схватили меня, избили… Я чудом спасся от неблагодарных, искавших моей погибели».
Вскоре чумной бунт властям был подавлен, причем любопытен такой факт, что среди прочих бунтовщиков по вельможному распоряжению императрицы Екатерины II был наказан удалением языка и колокол Спасской башни Кремля, чтобы и в дальнейшем грозным набатом не созывать народ.
Возможно, не следовало бы столь подробно описывать происшедшее из давно минувшего времени, напоминающее о карантине в Москве, о «чумном бунте» и мученической кончине архиепископа Амвросия, если бы только не встревожившие прошлогодней весной православных события, развернувшиеся было перед временно закрытыми вратами Троице-Сергиевой Лавры.
Во исполнение распоряжения Святейшего патриарха Кирилла о закрытии храмов во время объявленной всеобщей в стране изоляции в связи мировой вирусной пандемией, врата Троице-Сергиевой Лавры в Великий понедельник Страстной субботы были послушно закрыты.
Казалось бы, смирись православный человек и прими объявленное послушание с покорностью, однако, не вникая в причины из слухов и домыслов, побуждающих открыто сопротивляться тому решению, перед закрытыми вратами образовалась толпа.
Собравшиеся категорично и агрессивно, не исключая и откровенной матерщины, требовали открыть Лавру для паломников, что и было сделано под напором «разгоряченной толпы», а меж тем по ближней и дальней округе из уст в уста передавалось, что карантин – всеобщий обман и что Лавра открыта для всех, – и многие спешили туда, чтобы с радостью (и с некоторым внутренним торжеством!) молитвенно провести Страстную неделю и столь же радостно встретить великую Пасху.
По мнению ректора Московской Духовной академии епископа Питирима (Творогова), тем, кто любой ценой стремился попасть в храмы, очень трудно было признать, что они «неправы, что не хватило им бескорыстной любви к Богу и сострадательной к ближнему».
С своем канале в Telegram позднее владыка с горечью напишет: «Общая беда, как ни странно, не объединила православных, а резко разделила на тех, кто послушно остался дома, со скорбью лишившись служб Страстной и Светлой седмиц и самое главное – Пасхальной службы, но не лишившись самой Пасхи, и тех, кто не смог не пойти в храмы в эти святые дни»…
Позднее было обращение от братии из Троице-Сергиевой Лавра:
«Братья и сестры! Мы с Божией помощью и молитвами прп. Сергия до Пасхи протянули, людей поддержали духовно. После Пасхи буквально за несколько дней многие заболели, теперь очередь за мирянами, чтобы молились за братию Лавры, много больных… Просим молитв!!!»
Что же делать, когда эмоции зашкаливают и тебе кажется, что ты единственно прав? Может быть, вспомнить по случаю и о том, что «благими намерениями вымощена дорога в ад», и спросить самого себя: в кого и во что я верую? Вот и получает, что порой «безумству храбрых поем мы песню…» Кому, оставаясь тайными язычниками, поём?
Да и в том ли мудрость жизни?
На илл.: Сцена из холерной казармы. Из серии акварелей русской революции. Художник Иван Алексеевич Владимиров
