Юрий КЛЮЧНИКОВ. Джон ДОНН, «святой и гениальный грешник»

Биография поэта и подборка его стихов в переводах Юрия Ключникова

Крупнейший английский поэт, основоположник и яркий представитель метафизической школы, современник Шекспира, проповедник, настоятель лондонского собора Святого Павла, автор многих любовных стихотворений, сонетов, эпиграмм. Помимо стихов прославился тем, что после принятия сана произносил страстные религиозные проповеди. Они сохранились для потомков и сами по себе являются замечательными литературным памятником и свидетельством глубокой религиозной образованности проповедника.

Джон Донн родился в купеческой семье, по материнской линии был родственником драматурга Джона Хейвуда и правнуком знаменитого философа-утописта Томаса Мора. Рано остался без отца, но мать быстро вышла замуж за Джона Симмиджема, президента Королевской медицинской академии. Семья придерживалась католической веры и по материальному уровню жизни относилась к среднему слою. Мальчику дали прекрасное образование, уже в детстве будущий поэт знал латинский и французский языки. Закончил школу первой ступени при Оксфордском университете, затем Тринити-колледж в Кембридже, а также адвокатскую школу Линкольнз-Инн.

Но в силу своего строптивого характера он отказался принимать присягу, необходимую при получении дипломов этих заведений и остался недипломированным специалистом. Во время учёбы и сразу после неё много времени отдал развлечениям и путешествиям по Испании, Италии, Франции, где продолжил изучение языков.

Отдал дань и пиратским экспедициям Уолтера Рэли, причем в одной из поездок на корабле к Азорским островам вместе с Ратлендом и Эссексом попал в опасный шторм, который затем воспел в великолепной поэме (её переводесть в этом сборнике).

Джон Донн очень нравился женщинам и сам был любвеобильным человеком, причём это порой приносило ему большие неприятности. Работая секретарём у лорд-хранителя королевской печати Томасу Эджертону, Донн вместо того, чтобы пользоваться этими возможностями в карьерных целях, тайно женился на его племяннице Анне Мор. Узнав об этом, отец Анны добился заключения Донна во Флитскую тюрьму. Только через год суд подтвердил законность этого брака, отец смирился с новым родственником, хотя отказался дать дочери приданное.

Семья жила бедно, дети рождались каждый год, материальные трудности накаляли семейную атмосферу и Донн, как и многие мужчины в таких ситуациях искал утешение на стороне. В тот период он особенно не задумывался о возможных страданиях женщин и следовал своим страстям. У него состоялось несколько романов, отголоски которых можно найти в его любовной лирике.

М. Д. Литвинова, внимательно изучившая его творчество, пришла к выводу, что у него были отношения (чисто эмоциональные, почти платонические) с графиней Ратленд. Она подробно описала, как пришла к этому выводу во время пребывания в США, где изучала шекспировские архивы: «Я читала и перечитывала стихи Джона Донна, его сонеты, песни, элегии. И мне открывалась сила его чувств к замужней женщине, его нежность, восхищение, отчаяние. Он уверен – она своей славой затмит Сивилл и тех женщин, без которых не было бы Пиндара, Лукиана и самого Гомера. Читала, и от сочувствия мое собственное сердце обливалось кровью. Взяла в местной библиотеке несколько книг о лирике Джона Донна, потом Госса «Жизнь и письма Джона Донна». Оказалось, не только я услыхала затаённый трагический плач в его стихах. Критики были разные – несентиментальные мужчины, проницательные женщины. И все в один голос утверждали – Донна, точно молнией, поразила любовь, не имевшая ни малейшей надежды на успех, правда обещавшая поначалу быть ответной. И я стала думать, кто же она. У Джона Донна вызвать такое чувство могла только незаурядная женщина. Судя по некоторым строкам, она и сама поэтесса. Круг сразу сузился. Женщин поэтов, подходящих Донну по возрасту, было тогда всего две, одна из них – Эмилия Ланиер, автор поэмы «Славься Иисус». И. М. Гилилов высказал хорошо аргументированное предположение, что Эмилия Ланиер – это графиня Ратленд. А Рауз опознал в ней Смуглую леди сонетов, но имя на титульном листе принял за чистую
монету. Зато доказал, что книга Эмилии и шекспировские сонеты сочетаются, точно петля с крючком. И тогда я взялась за сонеты Шекспира. Да, Рауз прав. Книга «Славься Иисус», бесспорно, ответ «Сонетам», пьесе Бена Джонсона «Эписин, или Молчаливая женщина»,
связана она и с «Жертвой любви» Честера. И, похоже, что именно поэтические сборники «Славься Иисус» и «Жертва любви» – ключи к известному портрету молодой красивой женщины начала XVII века, висящему сейчас в гостиной Уолзи в Хемптон-хаусе. На нем
она держит над головой стоящего рядом оленя венок из анютиных глазок, а внизу справа виньетка, в которой меланхолические стихи, полные страдания, стиль и тон стихов «Эмилии Ланиер». И в них слова из комедии «Как вам это понравится» – «плачущий олень». Рой Стронг предположительно опознал в ней мать графини Ратленд. Нет, это не мать, не тот у матери был нрав. А вот дочь вполне может быть, лицом она на нее похожа, но характер был совсем иной. Сходный с тем, что художник передал на портрете. Вот оно что, неужели Донн полюбил жену самого Шекспира? Да, было, отчего впасть в отчаяние. Читая стихи Донна, полные безысходности, я была на его стороне. Но, вникнув в найденные позже подробности, приняла сторону Ратленда. Негоже подглядывать в щелку чужой семейной жизни, но Ратленд в минуты безумного горя сам широко распахивал двери. Ему ничего не оставалось делать, он ведь был на виду у всех. А, не уразумев взлетов и падений этой любовной великой трагедии, нельзя понять ни творчества Шекспира, ни стихотворений Донна, ни смысла последних пьес Бена Джонсона и многих других авторов. По-видимому, она нашла отзвук и в романе странствий Джона Барклая «Аргенис». И мне
стал понятен перелом в жизни Джона Донна, понятна причина глубокой депрессии, в которую он впал, вернувшись осенью 1612 года из заграничной поездки, куда уехал осенью 1611 года, когда жена ждала седьмого ребенка. Младенец тут же после родов умер.

Вторая половина его жизни, после душевного кризиса 1612-1614 годов, закончившаяся принятием сана в 1615-м, как будто принадлежит другому человеку».1 Это можно проследить по таким его стихотворениям, как «Любовная наука», «Канонизация», «Ревность», «Экстаз»,«Вечерня в день святой Люции». Граф Ратленд тогда уже был болен и передвигался по замку на инвалидной коляске. В стихотворении «Ревность» есть конкретные строчки, обращённые к графине и её больному мужу, который как раз передвигается по дому в инвалидной коляске и есть некая ирония по отношению к нему – молодой Джон Донн был насмешлив и порой жесток. В стихотворении «Любовная наука» есть строки, из которых видно, что опытный ловелас Джон Донн пытается безуспешно пытается обучать неопытную женщину любовным умениям. У Шекспира эта ситуация отражена в целых десяти сонетах (с 77 по 87), где появляется образ соперника, как видно из косвенных намёков Великого Барда, тоже поэта. Он признается, что его стиль несколько старомоден по сравнению со строками соперника (действительно стиль Джона Донна более неожидан и метафоричен,нежели возвышенные строчки сонетов).
Отношения эти, так и не начавшись, закончились как известно трагически. Джон Донн, получив отставку, уехал за границу. Елизавета Ратленд сумела выскользнуть из объятий поэта-донжуана и вернулась в семью, но проявила неосторожность: поделилась своим увлечением с Беном Джонсоном, который ещё раньше посвящал ей свои стихи, считался другом дома, хотя с Ратлендом у него были очень сложные отношения. Но в какой-то момент Бен Джонсон, находясь в состоянии подпития выболтал её секрет другим людям в лондонском высшем свете. Это закончилось большим скандалом: Ратленд выслал жену в один из своих замков, назначив ей хороший пансион и корабль семейных отношений Ратлендов получил серьёзнейшую пробоину.

Супруги еще раз съезжались, пробовали восстановить отношения, но ничего не
получилось. Вскоре после этого больной Ратленд умер и Елизавета покончила жизнь самоубийством вслед за ним. Когда Джон Донн вернулся из заграницы и узнал о
трагедии, он пережил глубокий внутренний кризис и вскоре после этого наконец-то воспользовался советами короля Якова, настоятельно рекомендовавшего ему
оставить свои поэтические опыты стать религиозным проповедником. Решение далось ему с трудом – он был страстным человеком, поэтом, и с другой стороны искренне считал себя грешником, недостойным рукоположения. Он создаёт сонеты, в которых раскаивается за всё, что делал ранее, за грехи зависти и похоти о чём он проникновенно говорил в своём пятом сонете (подстрочник Литвиновой):

«Мой черный грех обрек меня на ночь,
Бескрайнюю, в которой нет просвета...
Он выжжен должен быть. Огнь похоти
И зависти его воспламенил.
И он стал мерзостней еще. Пусть он
Погаснет, Господи! Спали мой грех
Своим огнём, что исцеляет душу».

Он ушёл в мир религии и церкви и принял сан священника, получив степень доктора богословия в Кембриджском университете и став судьёй королевской комиссии по церковным судам. В 1621 году он становится настоятелем Собора Святого Павла в Лондоне. На его проповеди съезжалось огромное количество людей. Он раскаивался в своём прошлом и хотел только одного – служения Господу.

Последние годы он тяжело болел, мужественно сражался с болезнью, но готовился к смерти. Удивительно, но он точно знал дату своей смерти, о чем написал эпитафию на собственную смерть. Заказал своё надгробное изображение и картину повесил перед собой как напоминание о неизбежном уходе. Позже в Англиканской церкви это изображение стало символом Джона Донна и одновременно символом смерти. Джон Донн точно знал, когда умрет – в последний день марта, о чем написал в эпитафии на собственную смерть.

Он заказал свое надгробное изображение и позировал мастеру одетым в саван. Картину он повесил на стенку как напоминание о скоротечности жизни. Позднее это надгробное изображение стало символом Джона Донна и символом смерти. Перед смертью произнёс проповедь, которую друзья назвали «Дуэль со смертью». Один из прихожан Джона Донна Исаак Уолтон писал, что поэт-священник умирал сохраняя сознание и его последними словами была молитва «Отче Наш»: «Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя».

Через 30 с лишним лет в 1666 году в Лондоне произошёл Великий пожар, во время которого сгорели все памятники, находившиеся в соборе св. Павла, но статую Джона Донна на хрупкой урне огонь пощадил: она уцелела и стоит до сих пор. Это было воспринято в церковных кругах как знак Свыше и свидетельство божественности самой личности поэта и священнослужителя. Джон Донн был причислен к лику Святых англиканской и Евангелическо-Лютеранской Церкви в Америке.

Сегодня Джон Донн является одним из самых популярных поэтов англоязычного мира, особенно он почитаем в Англии, где его культ порой принимает комические формы: так его имя получила сеть пивных баров в Англии и во всем мире. И, конечно, история распорядилась так, что его имя стоит рядом с Шекспиром, как выдающегося поэта национального и мирового уровня.
М. Д. Литвинова писала о его поэзии:

«У Джона Донна свой «метафизический» язык, его талант впитал в себя алхимико-герметическую образность и лексику эпохи, а сложная архитектоника его стихов в английской литературе того времени уникальна. Это его собственное изобретение и заслуга».
Его причисляли к маньеризму, его творчество называли метафизикой, но на самом деле поэзия Донна отражала кризис ренессансного мировоззрения с его идеей равновеликости человека и Бога: пришло осознание, что хотя человек – это самое совершенное творение Бога, все-таки Бог больше человека. О кризисе позднего Ренессанса лучше всего сказал русский философ А. Ф. Лосев:
«Чувствуя себя укорененным на этой твердой всемирно-исторической почве, возрожденческий титан не знал для себя никакого удержу, и его эстетика была эстетикой стихийно-индивидуального артистизма. Глубоко чувствуя гибель возрожденческой гармонии и неизбежность трагической обреченности возрожденческого индивидуализма, Шекспир подбирает такие исторические эпохи и такие социально-исторические отношения, которые демонстрируют именно эту возрожденческую трагедию... Индивидуализм, дошедший до озверения в своих оценках всего окружающего, начинает отличаться озверевшей оценкой самого себя, откуда и окончательный, бесповоротный трагизм всего Ренессанса, взятого в целом. С нашей точки зрения, это есть эстетика гибели возрожденческого титанизма, дошедшая до своего логического предела.
...Всякий титан хочет владеть всем существованием. Но в этом стремлении он наталкивается на других титанов, каждый из которых тоже хочет владеть всем. А так как все титаны, вообще говоря, равны по своей силе, то и получается, что каждый из них может только убить другого. Вот почему гора трупов, которой кончается каждая трагедия Шекспира, есть ужасающий символ полной безвыходности и гибели титанической эстетики Возрождения».

Схватка гениев, о которой идёт речь у А. Ф. Лосева, происходила в литературе. Но она была отражение того, что происходило в жизни, где на узком пятачке любовных страстей (но и разных творческих подходов) сошлись Ратленд-Шекспир и Джон Донн, раскаявшийся титан Возрождения, слово Бог в текстах которого в отличии от текстов Шекспира встречалось множество раз. Жизнь всё время ставила Донна и Ратленда в некую оппозицию друг другу. Даже бунт Эссекса развёл двух гениев по разные стороны баррикад. Если Ратленд (сколько бы он не раскаивался потом) оказался на стороне бунтовщиков, то молодой Донн служил в королевской гвардии и потому пришел арестовывать Эссекса и Ратленда.

Битва титанов происходила не только на политическом или любовном, но и поэтическом фронте. Мы уже говорили о том, что Джон Донн по мощи своего таланта – это один из самых реальных кандидатов на роль поэта-соперника, о котором Шекспир-Ратленд писал в своих сонетах (76-87 сонеты, где отражена эта тема). Донн не публиковал свои стихи при жизни, они ходили в списках и впервые они были напечатаны уже в 1633 году после смерти. Есть все основания полагать, что два самых крупных поэтов того времени внимательно следили за творчеством друг друга и откликались на него. Взять хотя бы 115 сонет Шекспира и стихотворение Донна «Растущая любовь». Шекспир-Ратленд сравнивает любовь с дитём, задача которого расти и говорил о том, что не подозревал, что любовь может усиливаться:

О, как я лгал, когда в стихах твердил,
Что не могу любить тебя нежнее.
Мой жалкий ум тогда не ведал сил,
Огонь любви взметающих сильнее.
Случайностей я видел миллион:
Они нарушат клятвы и решенья,
Ославят прелесть, выгонят закон,
И твердый дух толкнут на преступленье.
Зачем, увы, их власти устрашась,
Я не сказал: «Люблю тебя безмерно?!»
Сомненьям отдавал свой каждый час,
Не понимал, что верно, что неверно?
Любовь – дитя. Зачем же ей расти
Я не позволил, преградив пути?!
(перевод А. Финкеля)

Я перевёл это стихотворение по-другому:

Все о любви, написанное прежде,
Забудь, я грешник, заблуждался в ней.
Не знал, подобно всякому невежде,
Любовный пыл способен жечь сильней
Всех чувств. В нём искр таятся миллионы.
Подвластны страсти и шуты, и короли.
Любовь нарушить может все законы,
Стремления и клятвы всей земли.
И я, поддавшись собственной гордыне,
Себя обманываю неизменно сам,
Считая, что моя любовь – твердыня,
А я служитель недоступным Небесам.
Любовь – дитя и рост – её удел.
Зачем его я задержать хотел?

В стихотворении Джона Донна «Растущая любовь», как видно из названия, речь идет также о развитии и усилении самого чувства любви»: «Любовь растёт и дышит как трава…». Одновременно идёт спор с Шекспиром-Ратлендом, находящегося в состоянии платонического брака и Джон Донн знал, что говорил. Я перевёл самые значимые строки из стихотворенья так:

«Поэт попался в заблужденью в узы,
Иных друзей не зная, кроме Музы».
Г. М. Кружков – признаю, передаёт смысл этого спора
ещё более развернуто и точно:
«Любовь не может быть таким предметом
Абстрактным, как внушает нам поэт –
Тот, у которого по всем приметам
Другой подруги, кроме Музы нет».

Согласится с этим переводчик или нет, но он на мой взгляд, отразил в этих строках намёк на платонический брак Ратлендов и диалог двух величайших поэтов Англии и всего мира, спорящих между собой не только в любви к одной женщине, но и в поэзии.

Религиозные стихи Донна у нас до конца не осмыслены. Донн – человек с очень мощным воображением. Потому его поэзия отличается яркой образностью, что отразило увлечение поэта, принадлежащего англиканской церкви духовными упражнениями Игнатия Лойолы, основателя Ордена иезуитов, придающего огромное значение умению верующего человека визуализировать и затем проживать различные христианские образы, сцены и сюжеты.

В России первооткрывателем поэзии Джона Дона был И. Бродский, который перевёл несколько стихотворений английского поэта (самые популярные его переводы «Блоха», «Твикнамский сад» и «Визит»). Переводили Донна и другие поэты, но больше всего для знакомства с его творчеством бесспорно сделал Г. М. Кружков, который создал прекрасные переводы на русский язык основного корпуса стихов английского гения.

Стихи Джона Донна в переводах Юрия Ключникова

ПРОЩАЛЬНАЯ РЕЧЬ О СЛЕЗАХ

О, дай слезам пролиться, пусть они,
Монетами блеснут, в былые дни,
Гранила ты их, и в твоей слезе
И наши беды отразились все:
Двоих соединяла общая река.
Но вот нас разделили берега.

Творец-картограф из Ничто на глобус
Привёл Европу, Азиатский материк.
Да скверным, видно, показался опус,
Создателю, нахмурил ясный Лик…
И что? Два наших общих плача
Слились в Потоп – исчезла Неудача.

Не вызови ты, как Луна, Потоп,
В приливных фазах действуй осторожно,
Своими чувствами не погуби Европ
И Азий, ведь подобное возможно.
Мы вихрями своих земных страстей
Творим теченье предстоящих дней.

МОЩИ
 

Решат вселить однажды постояльца
Ко мне в могилу – прах, увы, не свят.
(Живущие на сей земле скитальцы,
Давно известно – с кем попало спят).

Найдут браслет, коричневые кости,
Истлевший волос или кисть руки
Подумают из будущего гости:
«Здесь двое, видно, моде вопреки

Заснули вместе, чтобы пробудится
Такими же любовниками Там».
Ну что же, за последнею границей
Нас ожидает непременный храм.

А пробудимся в пасмурное время,
Где от врагов все превратилось в дым,
Так вознесёмся в облака над теми,
Кто верит только идолам своим.

Епископ скажет, а король обяжет
Поклоны бить присутствию мощей.
Никто в стране не заикнётся даже,
Что истинная вера – без вещей.

Представь в воображении картину:
Вокруг толпа паломников и мы…
В тебе узрят Марию Магдалину,
Меня сочтут подобием Фомы.

И будем знать с тобою мы одни,
Как радовали светлые свиданья,
Как в поцелуях пролетали дни…
Людей охватит чуда ожиданье.
И явим мы запрета оправданье

Природы: ведь, не перейдя Предел,
Еще не зная о желаньях тел,
Как ангелы, бесплотны были мы,
Но и тогда друг друга мы узнали,
И поцелуем – светлячком из тьмы –
Свиданья в Небесах мы отмечали.

И я вторгаться в Тайну не хочу,
О чём не рассуждают – промолчу.

АЛХИМИЯ ЛЮБВИ
 

Я память собственную всю перекопал
Познать надеялся любви науку,
Законов не открыл и смысла не познал,
Повсюду находил один обман и скуку.
Алхимик ищет золота секрет,
Поверив в допотопные легенды.
Пока его ни разорят эксперименты,
Не станет налагать на них запрет.
Конечно скажут: за ошибкой брёл,
Но опыт драгоценный приобрёл.
Так счастья ищущий в любви однажды
Поймет, что за него он принял только жажду.

Неужто таинство любви дано,
Как некая загадка, тень от птицы?
Разгадана она давным-давно,
Но каждый хочет лично убедиться,
Что брачная пустая эта пьеса –
Для всех потомков ангельский пример,
И даже незначительный повеса
В ней слышит музыку из поднебесных сфер.
Особенно, когда телесное слиянье
В духовное излиться пожелает состоянье.
Кто знает дам, тот не затеет спор,
Что сказанное выше – мёртвый вздор.

Вечерня в день святой Люции, самый короткий день в году
 

День Люции. Такое время года,
Когда сияет день лишь семь часов.
Едва закат свой допила Природа
Как ночь закрыла солнце на засов.
И я ни жив, ни мёртв простёрт на ложе
С душой незримо тонущей в крови.
Мучительно обдумываю, что же
Со мной творит алхимия любви?
Ещё живой с ногами и руками,
Похож на некролог или на камень.

Она ушла. Повсюду жизни торжество
Вокруг себя взгляните те, кто любит.
Природа сущее не губит, не голубит –
Сок беззаботно выжимает из всего.
Порядок этот на планете вечный:
Разлуки, встречи в душах и в телах.
Прервутся – ветер жизни встречный
Являет новый лик, сметая прах.
Но эти мысли не утешат сердца,
И никуда от гибели не деться!

Она мертва. Но очевидному не верь.
Смерть покорить живущее не может,
Один отрезок жизни подытожит,
Другому тотчас открывает дверь.
Любовь казнит и сразу возрождает.
Известен каждой твари сей закон.
Он радоваться жизни вынуждает,
А я тоской смертельной ослеплён.
Забыв о жизни, радости, о сути,
Киплю в любовном, но пустом сосуде.

Она ушла. Так слово говорит,
Которому на медный грош не верим.
Природа же своё бессмертие творит.
И я готов стать каплей, веткой, зверем,
Чтобы в мир иной умчаться вслед за ней.
Влюблённые, стремитесь к Козерогу,
Торите светлую любви дорогу.
Моя – мертва. Лежит среди камней
В день Люции, что празднует Природа,
Как самый краткий среди прочих года.
 

КАНОНИЗАЦИЯ
 

Моей любви не трогай и не пачкай!
А в остальном, что хочешь говори:
Хоть угрожай подагрой иль горячкой,
Ловушки всевозможные твори.
Проси чинов и милости монаршей,
Злословь, удачи при дворе лови.
Лишь не касайся главной тайны нашей,
Не отравляй нам сплетнями крови.
И никогда не задевай Любви.
И кто в любви моей найдет вину?
Неужто шторм она поднимет в море?
Задержит вдруг грядущую весну?
Иль принесет еще какое горе?
Ведь и затеянную в глупости войну
Увы, моя любовь не остановит.
И всех стяжателей не урезонит.
Как хочешь, это чувство назови
Но не суди и не черни Любви.

С любимой мы когда-то пеплом станем,
Хотя судьба не кончится на том,
Созданием единым мы восстанем,
Как Феникс, и вернемся в Отчий Дом.
Жизнь мотыльком прозрачным назови,
Луну и солнце вдруг останови,
Когда наступят сужденные сроки,
Что обещали древние пророки...
Не остановишь таинства Любви.

Умрём мы, к возрождению готовясь,
И свет надежды в сердце затая,
Что эта наша маленькая повесть
Достойна стать страницей жития,
Не нужно лучшей в будущем награды:
Путь в роще нас прославят соловьи,
Напишут люди песни и баллады,
Свершат дела высокие свои
Во имя торжествующей Любви.

Я призываю даже тех, чьи чувства
Погребены под мусором и злом,
А речи, что исполнены кощунства,
Рискуют утонуть в трясине слов.
Отверзи слух и распахни ресницы,
И мир в глазах любимых оживи,
Пускай твоя душа преобразится.
На помощь всех влюблённых позови,
Канонизируй наш пример Любви.

ГОДОВЩИНА
 

Все на земле цари и короли
И даже солнце, сотворившее законы,
На целый год состариться смогли
С тех пор, как мы любимы и знакомы.
Да, шут последний и наследный принц
Подчинены всеобщей смертной власти,
Тогда как в разгорающейся страсти
Нетленность может обрести каприз.

Во мраке зим, в цветенье пёстрых лет
Бессмертная Любовь свой чертит след.
Любимая, судьба не рассудила
Нас год назад похоронить вдвоём.
Одна единственная тесная могила
Скорбит о благоденствии твоём.
Да, души наши вырвутся из гроба
И в небеса, немедля, воспарят.
Об этом все легенды говорят.

И жизнь, что называем мы иной,
Возможно, будет радостней земной.
И, наконец, достигнем совершенства,
Хотя не большего, чем прочие в раю.
Но ведь и здесь изведали блаженство,
На участь никогда не сетуя свою.
Да, мы Любовь ни разу не предали.
Достойно пронесли двойной венец
На время попрощались, наконец…
Из королей найдём кого едва ли,
Кто обречен на царство словом этим
На полноправных шесть десятилетий.

РАСТУЩАЯ ЛЮБОВЬ

Зимой любовь предметом отдалённым
Казалась, как зелёная трава.
Живёт отдельно по своим законам,
Растёт, где хочет и всегда права.

Я думал, что сильней, чем в эту пору,
Любить не доведётся никогда.
И долго верил собственному вздору,
Пока ни растопила лёд вода

И половодье его вдаль ни унесло.
Ведь будущие жизни построенья,

Победы наши все и пораженья
Диктуют Небеса и их тепло.

Поэт попался заблужденью в узы,
Иных друзей не зная, кроме Музы.

Когда весной все расцветает вновь,
Сияют ярче звезды и цветами.
Вскипают ветви дерева, меж нами
Людская пробуждается любовь,

Подземные подпитывая корни,
Разыгрывая свой дневной концерт.
Смычку светила люди тем покорней,
Чем точка пожирней в земном конце.

Любовь и целомудренна, и страстна,
Растёт всегда, свой расширяя круг.
А центром Птолемеева пространства
Являешься лишь ты, мой милый друг.

Так и в любви – мелькают вёсны, зимы –
Заботы же её растут необозримы.

ЭКСТАЗ

Вдвоём в обнимку у реки

Простёрты, волшебству не веря.

Недвижны наши две руки,

Подушкою – цветущий берег.

Из чуть полузакрытых глаз

Струится солнца отраженье,

Простор, что окружает нас –

Как будто наше продолженье.

Так равноценных армий флаг,

Победу знаменует знанья.

Тела же – покорённый враг –

Как в трубку свёрнутое знамя.

Пока мы вместе обрели

Дорогу в чувственном тумане,

Немало мук перенесли

Вдали от правды пониманья.

Блуждали души между тел,

Не смея преступить ни разу,

Тот, нам невидимый предел,

Что открывает дверь к экстазу.

Кто видит суть любовных уз

Как близких путников общенье,

Тот понимает превращенье

Телесных связей в душ союз.

Но ни одной из них не вняв

На просьбу о выздоровленье,

Дух общий создаёт состав,

Нам обещая просветленье.

Да, наш восторг не породил

Волнений в обнажённом теле –

Мы знали всё, что впереди,

Но ставить точку не хотели.

Нет, он не вызвал, наш экстаз

Волнений в теле – дал отсрочку

И впереди нас ждал приказ –

Любви своей не ставить точку.

Любовь телесная ко сну

Склоняет, открывая лица,

Тогда как души две в одну

Стремятся воссоединиться.

Одна фиалка на пути

Своим приятным ароматом

И восхитительным нарядом

Способна боль унять в груди.

А две души, когда сольются

В один благословенный сплав,

От одиночества спасутся

И радость обретут, восстав.

В непрекратившемся экстазе,

В конце концов, они поймут,

Что вечен совершенства труд,

Основанный на плотской базе.

Что – тело? Как с ним поступить?

Не брать в расчёт, продлить обычай?..

Оно – не мы: бессмертья нить

Хранит себя поверх обличий.

Благодаренье Небесам

За сотворенье совершенства.

Всевышний нам позволил Сам

Через тела познать блаженство.

И вот на берегу лежим,

Бесплотным счастьем обладая,

Не мимолётным, не чужим,

Не в сновидениях витая.

В душе – ни тени, ни ростка

Того, что обратится в тленье.

Необъяснимая тоска

Вдруг обретает просветленье.

Как наша кровь в сплетенье жил

Питает жизнь, что вековечно

И вместе с духом, что есть сил

Род порождает человечный.

Так Небо сверху духу шлёт

Своё веленье, словно птице:

«Ты должен совершить полёт,

Но прежде наземь опуститься».

Да будет это верный знак

Всем тварям, людям особливо,

Что оболочка нам не враг,

Пускай отслужит терпеливо.

Ведь истинное счастье двух

Всегда вверху, всегда в полёте.

Мы предаём основу – Дух,

Когда сдаёмся только плоти.

ПОЭМЫ (ПОСЛАНИЯ)
Шторм
Кристоферу Бруку
Ты – я почти, мы так с тобой похожи,
Но ведь судьба плывет, куда плывет.
И Англия меня, наверно, ждет,
Но ведь и гибель поджидает тоже.

Хоть, как поэт, ногтей твоих не стою,
Мой труд с твоим в сравненье – пустяки,
Но это путевое описание простое
Вообрази, дружище, как стихи.

Итак, мы отплываем, флаг трепещет,
Ласкает губы лёгкий ветерок.
Нас провожая, тучка в небе, блещет,
Как ветчины заманчивый кусок.

Купаемся, понятно, в благодати
И нежимся до той поры, пока
Светило, словно женщина-предатель,
В густые ни нырнуло облака,

И мы совсем одни в огромном море.
А там, как два бодливых короля,
Затеяли два вихря на просторе
Лихую драку, волнами бурля.

И сразу наступило время оно –
Почти библейская святая простота:
Над флотом бриттов, словно над Ионой
Замкнулась пасть библейского кита.

Ах, эта явь, она страшнее сказок.
Нас, идиотов, учат без конца,
Но человечий беспокойный разум
Никак не помещается в сердца.

Сон лучшее в подобной яме средство,
А смерть и вовсе благодатный дым.
Проснулся – вижу адское соседство,
Стал синий ангел дьяволом седым.

Не различить ни севера, ни юга,
Ни дня, ни ночи, злая мгла везде.
И ливень хлещет волны моря-друга,
Как пахарь лодыря-коня на борозде.

Мы, с коек пав, носами стены тёрли
И ругань непотребную несли
С немой молитвой в озверевшем горле:
«О Господи, помилуй и спаси!»

Иные же внизу валялись тупо,
Конец свой ждали, залепив глаза.
Так громыхали Божий пест и ступа,
Что раем снилась на земле гроза.

По палубе летал и бился насмерть
Разбитый на поленья такелаж.
И самый достославный в мире мастер,
Не обуздал бы баснословный раж.

Осколки расколоченной посуды
Шкафы переполняли через край.
В сравнении ужасные Бермуды
Нам снились тоже, как далёкий рай.

Мой слог, живописуя эту ярость,
Наверно, бледен и по-детски глуп,
Но даже мокрый и тяжёлый парус
На фок стеньге болтался, словно труп.

А мы, ещё не мёртвые матросы,
Решали на пределе сил вопрос,
Как следует, используя насосы,
Из моря в море вылить капли слёз?

О, время! В пекло брошенные люди,
Какой ещё вам шею стянет жгут!
Сизиф, наверно, только и рассудит
Ваш беспримерный и отважный труд.

И что литературы рассужденья
Перед каскадом оголтелых бед!
Сам ад вполне святое заведенье…
Итак, мой друг, кончаю, силы нет.

Вожу пером гусиным еле-еле.
И не писать бы – в небо воспарить,
А перед этим выпить кружку эля…
Но хватит про дурное говорить.

На языке появится короста.
Сей ураган, по-видимому прав:
Мрак утверждает силу первородства,
Свет за пределы Англии изгнав.

И суша в королевстве, колыхаясь,
Готовится принять морской устав.
Протягивает всюду лапы хаос,
От этикета нашего устав.

Не только океан, земные мили
Устроили пространственный разбор.
Мы, видно, Бога крепко утомили –
Последний нам выносит приговор.

Ну, что ж, пора на вахту и за дело,
Просвет не скоро, чувствую, мелькнёт,
Да и матросам, чую, надоело.
Что в их среде поэт пером скребёт.

Письмо кончаю. Всё внутри мутит.
На вирши пропадает аппетит.

Штиль
Кристоферу Бруку

Шторм кончился. Пишу без прежней страсти.
У штиля мы теперь находимся во власти
Казалось, только буревестник ярый враг,
Но сделались мы целью худшей из атак –

Атаки лени, безразличья, серой скуки.
Скучней не приходилось знать науки,
Как в море бы открытом корабли
Надолго вдруг застряли на мели.

Смеётся небо над потерянными нами.
Ещё недавно храбро спорили с волнами
А нынче гладь подобна зеркалу девиц,
Понятно, не для наших очумелых лиц.

Жара. Кто обливается из кружки,
Кто спит затылком – на лафете пушки.
Когда пираты бы пошли на абордаж,
Мы даром бы отдали груз и такелаж.

Покинули вояк воинственные мысли.
Все паруса как простыни повисли.
И кто полезет в драку на врагов
При этакой геенне вдалеке от берегов!

Богам не шлю благочестивые вопросы –
К молитвам не приучены матросы,
Тем более безмолвны небо и земля.
Без цели шляемся у мачт и у руля.

Безвестные для хроник и газеты,
Самсоны без волос, в оковах Баязеты,
Застигнутые волей Неба и судьбы
В ленивом море подыхаем без борьбы.

Топор Фортуны занесён над всеми.
Поганый век. Потерянное время.
Последний трус или отчаянный храбрец –
Нет разницы. Один тебе конец.

Стремленья и желанья наши жалки,
Главнейшее – скорей достичь лежанки.
Меня же без конца преследует тоска
И хворь морская беспокоит новичка.

Как пчёлы бедные с обкуренного улья
Готовы жар сменить на пасть акулью.
Кидаемся за борт, в морской поток –
И попадаем в тот же кипяток.

Довольно жалоб! Что меня толкнуло
Забраться в это огнедышащее дуло?
Страсть к новизне? Желанье утонуть?
Или весьма обыкновенный путь –

Охота увеличить ёмкости кармана?
На свой ответ не наведу тумана.
Унылый человек, я измельчал, как все,
Кручусь подобно белке в колесе.

Задуманный, как Божие подобье,
Передвигаюсь, как ходячее надгробье.
Ни истинных друзей, ни стоящих врагов.
Застыл, не чуя ветров и веков

В бесплодной человеческой пустыне…
Но что болтаю! Чувствую унынье
В тисках безжалостных погодных лап,
Подвижник огненный и полумёртвый раб.

Итак, кто мы и что такое жизнь?
Смешенье бурь, покоя, правды, лжи…
Увы, приврал и я, прислуживая музе.
Хотя пишу тебе о штиле без иллюзий.

ГИМНЫ
Гимн Христу
(перед последним отплытием автора в Германию, 1620)

Корабль, что нас от родины уносит –
Он твой ковчег. А море жертвы просит:
Прольётся кровь, погибнет естество,
Но утвердится Жизни торжество!

Провижу Лик Твой за десницей гнева,
Твой Луч проник направо и налево
И вразумил меня, но не отверг.
В грехе рождённый слаб ведь человек,

Случайный путник и земной прохожий
Всю Англию Тебе дарую тоже
И жертву разделяю, вечный Боже.
Пока не сорван с Древа мой листок,
Хочу познать я Сущего исток,
Смогу ли я, как Ты когда-то смог,

Узреть причины естества живого
Любви законы облекая в Слово?
Любовь не знает Твоего закона
Скажи, Ты хочешь, чтоб душа покорно

Отныне устремлялась лишь к Тебе?
Или томилась в прежней скорлупе?
Ревнуешь Ты? Но ведь и я ревную.
Даруешь веру? Веру в жизнь иную.

Ошибся? Отторгай любовь мою,
Ты равнодушен к тем, кого люблю.
И всё, к чему моя душа стремилась,
Искорени, яви такую милость,

И устыди, что в этот век лукавый,
Я ошибался, бегая за славой.
Приходит ночь, последний гаснет блик.
Но в храме темном Твой сияет Лик

Склонясь в молитве, прошлое теряя,
Тебе отныне душу я вверяю.