Анна КОЗЫРЕВА. Обыкновенные люди
Маленькая повесть
…квартирный вопрос только
испортил их…
М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Евгения Николаевна – тихая интеллигентная женщина, сотрудница закрытого НИИ, вторую неделю после работы посещала мать в больнице. Она и в выходные дни приходила только в вечернее время.
Входила в палату, где лежало ещё пятеро женщин, которые за этот срок так и остались для нее размытыми образами. Бросала общее «Здравствуйте!», и сходу выкладывала из авоськи на прикроватную тумбочку матери два яблока и бутылку свежего кефира, следом машинально забирала два вчерашних яблока и нетронутую бутылку.
Это еще при первом посещении она поинтересовалась у больной, что ей надо, – и та, выдавив через силу, вяло прошептала про кефир и яблоки.
Затем дочь садилась на стул и молча смотрела в окно. Она и разу не поинтересовалась у медсестер о состоянии матери, не искала возможности поговорить и с лечащим врачом.
Всякий раз молчала и мать. Лишь накануне вдруг негромко заговорила:
– Мне тут подсказали, что можно в церкви заочно отпеть... Песочек там дают… Потом прикопаешь на могилку…
– Как скажешь… – ответила дочь, и, отбыв отмерянные минуты, вышла из палаты.
Вот и сегодня Евгения Николаевна отсиживала определенное время пребывания в больничной палате. Молчала она. Молчала и мать, причем, видно было, что появлению дочери та сейчас откровенно обрадовалась. Долго немигающими глазами смотрела на нее. Внезапно по дряблой щеке покатились одна за другой слёзки, которые Евгения Николаевна поспешила промокнуть кончиком полотенца, висевшего на спинке кровати.
По истечению привычных минут она не ушла, продолжая истуканом сидеть на стуле. Ей показалось, что даже отключилась… Из забытья её вернул глубокий надсадный выдох, изшедший из ужатой груди больной. Евгения Николаевна посмотрела на мать: в застывших её глазах крохотными точками отражался свет верхних плафонов.
Рука невольно потянулась прикрыть веки, однако дочь резко встала и вышла в коридор…
Хоронили мать на Калитниковском кладбище, где уже который год покоился отец. Ни близких, ни дальних родственников в Москве у них не было. С похоронами помог местком НИИ, отозвались помощью и соседи по коммуналке, в которой Евгения Николаевна родилась до войны и в которой теперь осталась одна.
За поминальным столом народу было немного – малознакомые тётки и соседи. Сосед справа, будучи в изрядном подпитии, всё слезно вспоминал тетю Катю, а потом, потребовав жену идти за ним следом, выполз из комнаты.
«Сейчас скандалить будут…» – подумала Евгения Николаевна и не ошиблась. За стенкой раздался мат-перемат, грохот, крики жены и плач ребенка…
Жена соседа слева горестно вздохнула, а муж её, опрокинув очередную рюмку, громко сказал:
– Ты вот, что, Женька, теперь замуж выходи… Одна… бабки нет больше… никто мешать не будет… – и, пропустив еще рюмку, добавил: – А хочешь я тебе жениха приведу? У нас парень на автобазе хороший есть… очень даже ничего…
– Ты про Толяна, что ли? – перебила его жена. – Вот уж какого добра ни даром, ни с доплатой сверх не надо!
– Че ты, дура, понимаешь!.. – огрызнулся муж, и они ушли.
Следом засобирались и пожилые женщины, с которыми дружила мать со времен ткацкой фабрики, где проработала всю жизнь.
Последней уходила тетя Вера.
– Тебе может помочь? – предложила от порога.
Евгения Николаевна махнула рукой:
– Уберется…
Старая соседка уходить, однако, не торопилась:
– Может, Женечка, тебе и впрямь кого-нибудь привести?.. Что же ты одна будешь? Одной тяжело… – и спешно вышла.
Вовремя! А то Евгения Николаевна готова была запустить в нее грязную тарелку, которую держала в руках…
Бросила тарелку на стол. Прикрыла всё газетами и упала на постель: слёз сдержать уже не могла…
Лохматой мордой в руку ткнулась Тошка. Собачонка, прятавшаяся при многолюдстве, выползла из укрытия:
– Тошенька… Тоша…
Всхлипывая, плачущая хозяйка притянула опешившего терьерчика к себе на постель, чему животинка была крайне удивлена: всю жизнь, сколько помнила, место ей было только на полу и подальше с глаз старухи, которой сейчас рядом вовсе не было.
Собачонка вмиг улеглась под боком хозяйки, руки которой страстно обмусолила влажным языком…
Утром по привычке, выработанной за годы и годы, проснулась рано, но вставать не спешила, – это был третий день из данных ей на работе по скорбной причине.
Тошка, вольно распластавшись, сонно посапывала рядом.
Мыслей в голове копошилось так много, что все они перемешались, перепутались – и получалось, что ни о чем конкретном думать не думалось, а реально осязаемым было лишь то, что теплое тельце собачонки под ее рукой легонько вздрагивало.
Наконец встала и задержалась у зеркала, висевшего, сколько помнила себя, на этом месте: у двери.
Долго и пристально рассматривала себя в том зеркале с помутневшими пятнами.
«Вот говорят: в сорок пять баба – ягодка опять… А ты-то кто? – мысленно обратилась к себе. – Серая мышка без возраста… сморщенная… сухая…» – и, резко перевернув зеркало к стенке, отправилась мыть посуду на общую кухню, где было непривычно пусто и тихо.
Комнату родители получили до войны от ткацкой фабрики, на которой работали, где и познакомились.
«Я ведь специально комнату выбирала на солнечную сторону», – услыхались неожиданно слова матери, всякий раз произносившиеся с заносчивой гордостью, а себя Евгения Николаевна увидела вдруг маленькой девочкой, весело гонявшейся за солнечными зайчиками, однако вспоминать детство, если честно, она не любила.
Нет, и мать, и отец души не чаяли в своей доченьке. Делали всё, чтобы их девочка и одета-обута, и накормлена-напоена была не хуже других. Баловали её… ни к готовке, ни к стирке, ни к уборке Женю не привлекали.…
Как-то мать попыталась отправить дочь, уже подростка, помыть посуду, но отец осадил её:
– Не тронь девчонку! Вся жизнь у неё впереди! И посуды горы перемоет, и белья перестирает не одну кучу… А сейчас у нее одно дело – учёба. Учись, доченька! Учись!
С тех пор мать больше к этому не возвращалась, и до последнего все домашние дела делались ею без какого-либо привлечения дочери, что и стало привычной нормой…
Только вот детство вспоминать всё равно не хотелось…
Однажды она проснулась среди ночи. Ей было лет пять-шесть. Разбудили ребенка тревожные звуки, пробившиеся сквозь сон: кто-то в комнате стонал и страшно взвизгивал.
Девочка открыла широко глаза: большая квадратная комната была залита тревожным синим светом от пялившейся в окно огромной луны. И всё это разом напугало малышку…
Сползла с постели и спешно засеменила к кровати родителей …
То, что она увидела, напугало ещё больше. Черная большая тень металась на кровати, а из-под нее раздавались визгливые стоны…
Девочка подошла вплотную – и тень замерла…
Квадратное лицо, слабо напоминавшее знакомое черты отца, со сбившимися от пота кудрявыми волосами и сдыбившимися на голове двумя рожками, сердито таращилось округлившимися глазами на неё, а мать, утихнув и недовольно выглядывая, торопливо зачастила:
– Что, доченька?.. Что?..
В ответ девочка разразилась громким плачем… и долго рыдала навзрыд, никак не отзываясь на утешительные уговоры…
На следующий день, когда Женю привели из садика, дома её ожидала перестановка: детскую кушетку, на которой спала, отодвинули в дальний угол и отгородили тот угол бельевым шкафом, заднюю стенку которого успели обклеить обоями и навесить картинок, как позднее догадалась, повыдирав цветные иллюстрации из детских книжек.
– Тут тебе, доченька, будет уютно… – ворковала мать. – От окна далеко… и тихо… не ветрено…
Однако спокойнее девочке не стало – она часто просыпалась среди ночи и, затаившись, прислушивалась к звукам, причем со временем не только тревожившим покой в собственном жилище, но и нередко долетающим от соседей…
Вот и сейчас, когда, перемыв гору посуды, вернулась к себе, в единственное, широкое окно заглядывало солнце.
Осмотрелась в светло освещенной комнате, и поймала себя на неожиданной мысли о том, что родительскую кровать с уложенными правильной пирамидкой подушками надо срочно выбросить.
«Вот вечером, – решительно сказала себе, – мужики с работы придут… попрошу…»
Нехотя, невольно понимая необходимость, стала перебирать вещи и бумаги в материнском комоде.
Выдвинув верхний ящик, наткнулась на тетрадный листок, старательно исписанный адресами и номерами телефонов. Сверху указывалось, что по всем этим адресам следует сообщить о смерти Екатерины Ивановны Абрамовой. Большой частью указанные фамилии были незнакомы, разве что отдаленно заинтересовал костромской адрес, куда она чуть позднее отправила телеграмму.
Ответили ей тем же днем: соболезнуют… приехать не могут…
Лишь вечером, выбрасывая в мусорное ведро казенный листок, сообразила, что ответ был от младшей материной сестры.
Там же всегда, знала, лежит трофейный фотоальбом отца, синий рыхлый бархат которого так приятно было гладить… Она любила рассматривать его…
Случалось, оставаясь дома одна, девочка извлекала его и, усаживаясь поудобнее за столом, переворачивала тяжелые страницы, раз за разом разглядывая незнакомых людей в военной форме.
Были там и другие фото, на которых с удивлением узнавала себя – то во младенце в белой тканевой распашонке, то в косолапой малышке в панамке…
С не меньшим удивлением всякий раз пыталась понять и то, что красивая молодая женщина в белой кофточке с рюшами на самом деле есть её мама…
Евгения Николаевна провела рукой по мягкой поверхности и открыла альбом…
Под ноги ей неожиданно упала фотография, которую торопливо подняла: со снимка, старательного склеенного из кусочков, на неё смотрел…
Санечка…
Она отлично помнила, как разорвала то единственное фото… как самолично ссыпала бумажные осколки в мусорное ведро…
Однако Санечка снова смотрел на нее… молодой… красивый… единственный мужчина в её жизни…
Дышать становилось тяжело-тяжело… вот-вот и задохнётся…
Безмолвной рыбой на суше, открывая широко рот и взмахивая руками как плавниками, на последнем выдохе ловила она ошметки сухого воздуха, – но вовремя сумела перемочь навалившуюся немощь, справиться и через силу вдохнуть стесненной грудью.
Евгения Николаевна быстро вернула старый фотоальбом на прежнее место, резко захлопнула ящичек комода, и тщательно… очень-очень тщательно разорвала склеенное фото на мелкие кусочки…
Красавицей Женя не была, но не слыла и дурнушкой.
И в старших классах, и в институте молодые люди проявляли к ней интерес, но она категорически отвергала всякие ухаживания.
Как-то раз одна из сокурсниц, безумно влюбленная в одного студента, который, в свою очередь, безуспешно года два обихаживал Женю, ехидно высказала:
– Что, Абрамова, принца ждешь на белом коне?! – и с откровенным неудовольствием добавила: – Такого парня отвергаешь…
Причем высказано-то было, как случайно выяснилось чуть позднее, по просьбе того самого обиженного обожателя…
Нет, никакого принца Женя не ждала.
Причиной тому был с детства затаившийся в глубинах сознания образ лохматого двурогого беса, соединить которого с отцом она не смогла и в будущем.
Догадываясь, что рано или поздно любое дружеское знакомство с человеком противоположного пола со временем может закончиться близостью – в ней всё содрогалось от страха.
Причем не просто пугало, а приводило в панический ужас. И как каменной стеной отгораживало от внешнего мира, в котором для большинства ее сокурсников были студенческие веселые компании, увлекательные походы с песнями под гитару у костра…
Она хорошо училась. Любые науки постигались ею легко, не исключая и массово пугающий сопромат. Никогда Женя не отказывалась, если её просили помочь: запросто могла за ночь-две написать для кого-то курсовую.
Со временем однокурсники, отстав от неё, определили её то ли законченной чудачкой, то ли за готовый образец «синего чулка».
Но сказать, что всё её существо настроено против любви, было бы неверно.
Об этом чувстве ею со школьной поры прочитывались горы книг. Почти всё прочитывалось залпом и взахлёб, надолго западая в память. Возможно «принц на белом коне» и будоражил тайно её воображение потому, как те же «Алые паруса» Александра Грина время от времени с охотой перечитывались и во взрослой жизни.
По окончании института, по завидному для большинства распределению, Евгения Николаевна попала в престижный НИИ, где появление молоденькой сотрудницы не прошло незамеченным мужской частью коллектива. Только и здесь книжно-романтические настроения никто не порушил, никому не удалось и пробиться сквозь выстроенную давным-давно защитную стену…
С Санечкой всё сложилось, как по заказу, по самой романтической схеме: ожидание не подвело…
По привычке, зародившейся с незапамятных времен, Новый год в НИИ массово и дружно встречали в празднично и ярко украшенной местной столовой.
Женя раньше всегда избегала подобных мероприятий, но, поддавшись не сколько на уговоры, сколько на откровенные указания начальства «в этом году непременно быть», окунулась вдруг в предновогодние хлопоты.
Ей всё, начиная от срочного пошива нового платья до модной стрижки с пышной укладкой, было непривычно в этой ситуации, – и отчего-то время от времени внезапно начинало тревожно вздрагивать сердце и теснить грудь.
Продолжало дробно и часто сердце биться и позднее, когда, поддерживаемая бойкой коллегой, вошло в шумное собрание. Сердце колотилось, но она точно понимала, что это совсем не оттого, что со всех сторон в её адрес сыпались комплименты, – ясно почувствовала что-то в атмосфере сдвинулось и изменилось движение воздушных потоков…
И, когда Санечка… Александр Сергеевич… появился в сияющей разноцветными огнями зале, сердце её, обещая вот-вот разорвать тесную клеть, застучало так громко и так сильно, что, казалось, этот грохот слышат все вокруг, не исключено, что и за пределами бетонных стен…
И Женя… Евгения Николаевна… пропала… плотный туман окутал её и обездвижил… Она совсем не помнила, скорее и не заметила даже, как их познакомили…
Сквозь ушные перепонки, забившиеся чем-то вязким и плотным, пробивалась грохочущая музыка, и Женя не могла разобрать ни одного слова из тех, что говорились ей… только глупо улыбалась и столь же глупо кивала головой в пышном начёсе…
А ночью произошло то, чего больше всего она боялась…
Утром, галантно подавая ей кофе в постель и не скрывая искреннего удивления, Александр вдруг произнёс:
– Вот уж никогда не думал, что встречу девственницу… – и, благоразумно промолчав про её возраст, нежно улыбнулся: – Думал: перевелись…
Как выяснилось, квартира, в которой они провели новогоднюю ночь, принадлежала его другу. Сам же Санечка родом был ленинградец… просто вот приехал к бывшим однокурсникам на Новый год…
– Живу с родителями… – вздохнул. – В коммуналке…
И Женя, помимо воли, тяжело выдавила из стесненной груди:
– Мы с родителями тоже… в коммуналке…
Они встречались год… целый год… всего год…
При первой же возможности Санечка срывался и приезжал в Москву, и тогда скоротечных два-три дня превращались в безумный праздник.
Несколько раз удалось побывать в Ленинграде и самой Жене.
Однажды мать, давно приметившая перемены в поведении и во внешнем виде дочери, предложила ей:
– Мы вот с отцом посоветовались… – начала осторожно. – Чё вам где-то всё на стороне ошиваться? Давно не малолетки… Пора бы и семейную жизнь начать… Отгородили бы… за шкафом можно и кровать-полуторку поставить… Отец прикинул… войдёт…
– Никогда! Никакого «за шкафом»! – дико выкрикнула в ответ дочь, с которой внезапно началась истерика…
Санечка приехал в тот раз неожиданно: ни предупреждающей открытки непременно с видами Эрмитажа в два-три слова, ни телефонного звонка по межгороду.
Звонок был в дверь: раз-два-три, как положено Абрамовым.
Открывать побежала меть: в очередной раз ждали «скорую» для отца, но то были не медики в форме – был Санечка. На предложение войти отказался, попросил позвать Евгению…
Они сразу поехали в знакомую квартиру, ключ от которой уже лежал у него в кармане.
Он мало что говорил, да, впрочем, и какие нужны были слова, когда рядом был любимый и единственный… Всё в ней ликовало и радовалось, однако отчего-то сердце странно ныло и предательски постанывало.
Назавтра, как обычно, Женя проводила Санечку до вокзала.
«Красная стрела» светилась широкими окнами на ночном перроне. Он и здесь продолжал молчать, только крепко обнимал её и время от времен нежно тыкался влажными губами в ее лицо… И перед тем, как запрыгнуть в вагон, еле слышно прошептал:
– Я не смогу сейчас звонить… Уезжаю в командировку надолго… но я всегда помню о тебе…
Лишь в метро, почти пустом в этот поздний час, она мысленно бросила вдогон:
– А писать сможешь?
По-видимому, и писать ему пока будет нельзя, – нашла оправдание…
Спустя определенный срок, Женя догадалась, что беременна, но не поняла: обрадовалась или нет? Было какое-то непривычное чувство: просто молчала и чутко прислушивалась к себе.
Как-то в столовой во время обеденного перерыва подошел коллега из смежного отдела. Перехватив у нее поднос с едой, помог донести до столика и затем присел рядом.
– Как живешь? – начал издалека.
– Живу вот… – улыбнулась Женя.
– Ты меня, Женечка, прости… – продолжил встревоженным голосом. Спросил: – Тебе Александр ничего не говорил?
– А что он должен был мне сказать? – подняла на него удивленно округлившиеся глаза.
– Понимаешь ли… – замялся. – Тут такая петрушка вышла… женился он… – последнее произнес резко, как оборвал.
– Молоденькую, верно, нашел? – еще не понимая до конца сути сказанного, она сумела сдержаться: ни один мускул не дрогнул на лице.
– Кабы на молоденькой… даже старше будет… – Мужчина торопливо встал. – Прости… – промямлил и с явным осуждением бросил: – На квартире Сашка женился… на большой квартире…
Новость о женитьбе Санечки… Александра Сергеевича… огорошила. Сославшись на недомогание, Евгения Николаевна взяла несколько отгулов, благо дни заработанные были.
Дома лежала пластом, отказываясь даже поесть.
Измученная затяжной болезнью мужа мать, однако, зорко присматривая за дочерью, верно определила причину её недомогания.
– Срок какой? – в лоб спросила Женю, когда та, в очередной раз переборов рвотную атаку, упала на постель.
– Я у врача ещё не была… – отпираться дочь не стала.
– И что? Отец знает? – пытала мать.
– Сам уж догадался… не дурак… – прохрипел, приподнявшись чуть на кровати, отец.
– Да не про тебя речь! – грубо оборвала его жена, и, вперившись в дочь, раздраженно повторила: – Отец знает?!
– Зачем? – вопросом на вопрос грубо отозвалась Женя. – Ему-то зачем знать?..
– Как зачем?! – вспылила мать.
– А затем, что у него своя жизнь… жизнь счастливого молодожёна… – скрыть дрожь в голосе Женя не могла.
– Он, что, женат?! Ты, что, с женатым якшалась всё это время? – продолжала бушевать недовольная мать.
– С женатым нет… Он, кажется, после женился… – и Женя отвернулась к стенке.
На следующий день, с трудом преодолевая нежелание, она засобиралась на улицу.
– Куда? – в вызывающей позе мать стояла рядом. – Иди в консультацию… Я звонила: участковый врач как раз принимает… Вот позор-то… дожили… – пробурчала досадливо. – Если срок позволяет, – бери направление на чистку… Не ты первая, не ты последняя… – подытожив, она смачно матюкнулась, как отрезала: – Нам ещё и нагулянных ушлепков не хватало…
На улице, задохнувшись от глубокого вдоха свежим воздухом, Женя вполголоса произнесла:
– Ненавижу… ненавижу вас…
Она определенно знала, что сказано это в адрес Александра Сергеевича и… матери.
Спустя два дня Женю привезли из операционной в палату на каталке, с которой самостоятельно перебралась на постель. Медсестра со словами:
– Не спать! – бросила на низ живота холодный пузырь и вышла, но, не послушав её, Женя провалилась в тяжелый сон.
От резких шлепков по щекам:
– Не спать! Кому сказано: не спать?! – испуганно распахнула глаза и оторопело посмотрела на того, кто вернул её из… каменного города, по серым улицам которого только что металась в поисках потерянного ребенка… и даже знала, что это должна быть девочка… крохотная, беззащитная…
Это был врач. Молодой приветливый армянин. С колкими прибаутками, с понятным всем подтекстом, осмотрев всех остальных, машинально тоже проделал с ней, и скоро, бросив общее:
– До свидания! – покинул палату.
Женя плотно закрыла глаза… упорно ждала, что вот-вот вернется в тот каменный город-мешок, где будет метаться в поисках по бесконечно заканчивающихся тупиком улицам – только сон больше не приходил.
Она точно знала, что образ Санечки… Александра Сергеевича… пропал из памяти… размылся косыми струями ливневого дождя… и уже некого было ненавидеть… а вот ненависть к матери, кажется, удвоилась… утроилась… уплотнилась и впаялась в ужатое тоской сердце…
По возвращении к вечеру домой, мать встретила Женю накрытым столом. В выжидательном напряжении смотрела на медленно раздевающуюся дочь, и, когда та, выйдя вымыть руки, вернулась в комнату, подобострастно пригласила:
– Садись… Я тут тебе куриный бульончик приготовила с яичком вареным… вот и грудка отварная с рисом… Всё как ты любишь… с детства любишь… Еще вот и это… – и мать ткнула прямым пальцем в тарелку, где лежали два бутерброда с щедро уложенной поверх сливочного масла черной икрой.
Женя не спорила – в детстве точно всё это любила, но только когда это было? Давным-давно, да и было ли? Буркнув:
– Не хочу… – завалилась в постель.
Скоро умер отец, хоронить которого помогал военкомат, что стало большой неожиданностью и для дочери, и для соседей. Поминки прошли в кафе… – и они остались вдвоем.
В ближайшее же воскресение Евгения Николаевна отправилась на Птичий рынок и вернулась домой с маленьким терьерчиком за пазухой. Тоша… Тошечка… имя к щенку как прилипло.
Мать Тошку встретила в штыки, но на её визг:
– Убирай свою псину сейчас же! – Евгения Николаевна впервые покрыла мать отборным матом, угрозливо пообещав:
– Попробуй только тронь! Я тебе так трону…
Так и стали жить – рядом и нет… вместе и нет…
Евгения Николаевна вернула себе облик «синего чулка», к которому быстро привыкли.
Главное, что исполнительная, надежная и дотошная в работе. В этом качестве она вполне устраивала коллег, и навряд ли уже кто мог вспомнить временно похорошевшую и светящуюся Женю-Женечку…
Мать, как и прежде, мыла, стирала, убирала…
Они могли о чем-то и поговорить, определенно не касающемся темой ни той, ни другой. Она всегда ждала дочь с работы накрытым столом, наивно, видимо, надеясь, что посидят, поворкуют… однако посиделок никаких и давно…
Отдушиной тете Кате были разве что редкие встречи с её давними товарками по ткацкой фабрике, обитающими малой частью в коммуналках того же микрорайона.
У Евгении Николаевны друзей, связанных с работой, не было. Работа – одно, во вне – мир, в который ею никто не допускался.
У нее вообще никого не было, кроме Тошки.
Всё давно выгорело: ни любви к кому-либо, ни ожидания той любви, ни сожаления…
И только чтение оставалось быть её единственной страстью и потребностью.
С незапамятных времен она подписывалась на журнал «Новый мир», причем каждый год время подписки было для неё самым беспокойным, с нервным бдением по ночам у районного почтового отделения.
Захватывающие воображение чужие истории… стихи поэтов известных и нет, затрагивающих эмоции и нет… публицистика и литературные обзоры – всё это с маниакальной дотошностью прочитывалось от корки до корки, прочитывалось залпом…
И всё это скоро благополучно забывалось.
Случалось, что, открывая вдруг попавшийся в руки сравнительно недавний номер, с сожалением обнаруживала, что ничего не помнит – и наивно спешила отложить журнал в сторону для того, чтобы срочно перечитать… И таких хаотичных стопочек скапливалось на подоконнике, на тумбочке, а то и просто на стуле, чем нарушало внешний вид и часто раздражало утомившуюся блюстительницу порядка…
Если вдруг мать решалась указать на то дочери: мол, все эти кучи навалом мешают, и не пора ли их убрать, то получала резкий, причем совершенно без стеснения отборными матюками, отпор…
Про собаку и неудобства с ней связанные, тетя Катя, вынужденно смирившись, молчала, срывая свои обиды на бедной Тошке, которой в отсутствии любимой хозяйки доставалось сверх меры и пинков, и шлепов, и окриков.
Подбираясь исподтишка, скапливаясь негативом и заглушенными обидами, нервы напряжения у той или другой порой не выдерживали, – и тогда они, на потеху соседям, схватывались в перепалке, не задумываясь ни о пристойности, ни о чистоте слов.
Однажды мать и дочь вновь вцепились…
В общем коридоре стоял узкий шкафчик, когда-то слаженный рукастым Абрамовым. Прямое назначение шкафу – хранить банки с домашней консервацией. Так оно и было всегда, однако с некоторых пор Евгения Николаевна стала там хранить свои журналы, скопившиеся за годы.
Тетя Катя на то безобразие, по её разумению, старалась через силу не реагировать, уговаривая себя: мол, всем места хватит, тем более, что с некоторых пор закруток делала мало, разве что сварит в сезон несколько банок компота… для дочери…
И что ее в тот день заставило открыть тот шкаф? Открыла – и голубой лавиной журналы рухнули на пол. В это время входная дверь открылась и с улицы вошла выгулявшая собаку дочь. Реакция её была мгновенной:
– Ты... – с добавлением мата, – зачем туда полезла? Тебя просили?!
Мать, не успев оправдаться объяснением, и сама вмиг взорвалась. Она в бешенстве пинала журналы, остервенело топтала их и, так же не без грязного потока похабщины, срывающимся до хрипоты голосом орала:
– Достала своей макулатурой! Дышать уже нечем! Куда не сунься – одни только журналы и валяются…
Отпустив с привязи Тошку, в страхе юркнувшую в комнату, Евгения Николаевна подлетела к матери и, подняв угрожающе руку с поводком, готова была ударить её.
– Вы совсем, что ли, рехнулись?! – испуганно крикнула соседка, успевшая вовремя перехватить из трясущейся мелко руки поводок.
… Мать быстро-быстро оделась и, демонстративно хлопнув дверью, выскочила.
Евгения Николаевна собрала журналы, большей частью грязные и рассыпавшиеся, сложила их стопкой сбоку шкафчика, – и скрылась в своей комнате. Легла на постель и отвернулась к стенке: поплакать бы… может легче станет… пусто в комнате и сумеречно… пусто, сумеречно и в душе… а слёз всё не было и не было…
В дверь робко постучали.
– Да… – отозвавшись, Евгения Николаевна повернулась к двери.
Вошла соседка. Осторожно спросила:
– Там, что сбоку стопкой лежит, куда?
– Забирай… – поняв её, любительница чтения безразлично промычала.
– Ой, как же Людочка обрадуется! – скрыть своего удовольствия соседка не смогла. – Им как раз задание дали – в понедельник в школу макулатуру принести… Так можно? – неуверенно переспросила от порога.
– Забирай, говорю ж… забирай! – и Евгения Николаевна резко отвернулась к стене.
Спала ли она, нет ли, но появление матери далеко за полуночь не пропустила. Вошла та тихо-тихо, бесшумно разделась и легла.
Евгения Николаевна облегченно выдохнула… – и окончательно уснула.
И, как обычно, потянулись дни за днями… недели за неделями… месяц за месяцем… там и год почти пролетел…
Возвращаясь с работы, Евгения Николаевна специально поехала в Елисеевский, где, отстояв очередь, купила бисквитный, весь в кремовых розанчиках торт: завтра у нее День рождения.
Коллеги с оговорками, что заранее не поздравляют, меж тем вручили ей бутылку шампанского и коробку конфет «Вечерний звон». Мимоходом пообещали, что главный подарок будет позднее.
– Как гласит народная мудрость, в сорок пять баба – ягодка опять! – многозначительно улыбаясь, произнёс начальник их отдела, когда она, несколько смутившись, упаковывала часть коллективного подарка в нейлоновую сумочку. – Так, что, ждем-с в понедельник обновленной! А сейчас разрешаю покинуть производственную территорию раньше положенного времени!
«Коробка конфет… торт… шампанское… – не выражая каких-либо эмоций даже мысленно, Евгения Николаевна все же подытожила: – И хватит… Что нам двоим ещё надо?»
Назавтра тетя Катя, по многолетней привычке, с утра встала к плите: пожарила курицу, отварила картошку-рассыпуху, настрогала салат… Маленькая и раскрасневшаяся сновала она с кухни в комнату – и обратно.
Когда дочь со своей псиной вернулась с улицы, у нее всё стояло на празднично убранном столе. Оглядев придирчиво стол, она удовлетворенно прицокнула и, обернувшись к дочери, произнесла:
– Может пригласим кого?
– Не хочу… – говорила Евгения Николаевна это искренне – она и на самом деле никого не хотела видеть.
– Тебе виднее… – выдавила тетя Катя, рассчитывающая на то, что за столом посидят компанейски.
– Торт потом вынесешь на кухню… – дочь поняла её. Успокоила: – Мы ж весь не съедим.. по кусочку бы осилить… да и шампанское… Я пить не буду…
– Так… так… – согласилась мать. – Мы его и открывать не станем… Я эту кислую шипучку не люблю… – и быстро выскочила вон.
Присаживаясь за стол, Евгения Николаевна невольно уцепилась взглядом за угол конфетной коробки, припрятанной под подушкой у матери, – не сдерживая мимолетного любопытства, потянулась рукой…
Она затруднилась бы сходу назвать конкретным словом то, что увидела, представляющее собой композицию со смыслом… а сверху лежал квадратный листок со словами, четко выведенными цветными карандашами: «Дарю тебе то, куда ты постоянно посылаешь меня…»
Ещё до того, как прочитался текст, Евгения Николаевна отлично поняла, в чем суть старательно выложенной композиции: два яйца… между ними сарделька… сверху пучок собачей шерсти…
– Это что?! Что это?! – подскочив со стула и бросившись разъяренной тигрицей навстречу матери, перешагнувшей порог комнаты, дочь ткнула в неё узкой коробочкой.
– Женечка… доченька… – растерянно прошептала тетя Катя. – Это я, дура, выбросить не успела… Это надо выбросить… выбросить...
Но дочь не слышала её. Задыхаясь от слёз, влетела к соседке, которая в комнате оказалась одна.
– Посмотри! Нет, ты посмотри! – она бросила пресловутую коробку на стол. – Это мне мамочка родная… любимая… дарит… от всей души дарит…
Долго ещё сидела Евгения Николаевна у соседки. Жалкая, беззащитная, растерянная, а молодая женщина, и сама растерявшись, неумело пыталась успокоить её.
Слышно было, что и тетя Катя с причитаниями, взахлёб завывала в своей комнате.
Так и пробегала полдня соседка между ними…
На следующий день, в воскресенье, с угрозой инфаркта мать увезла «скорая» в больницу.
Евгения Николаевна в понедельник на работе появилась чернее черной тучи: оправдалась тем, что мать находится в предынфарктном состоянии…
На илл.: Художник Виктор Лукьянов
