Александр МЕЛЬШИН. Кинь крашенку

Рассказ

Так суеверили: кинь крашенку – уймется.

Недели две уже, как должно было потеплеть, а все еще слякотничало куда ни пойди, даже снег весь не растаял. Вдобавок Масленицу справили позже обычного, но после нее только и оставалось – терпеть беспутье. Случилось это в «газетный» день, после обеда, на перекрестке у бывшей прачечной.

Поначалу Таня Мазова не испугалась пожара.

Николай, муж Тани, вышел к почтовому ящику и увидал, как из-под крыши у соседей, сразу с двух углов, выбивается паршивый дымок. Дымные струйки гуляли по свесам, вихрились и пропадали в апрельском небе. Тихо несло гарью. Коля про себя итожил: «Долго простояли», набычился и побежал обратно в дом.

Не разуваясь, Коля взял жену за плечи и нежно-бронзовым голосом выдал: «Звони ноль-один, соседи горят, Акимовы». Таня сквозь слова уложила: «Горят не впритык, а через дорогу не перекинется, и горят-то эти…» Секунду Таня смотрела на мужа, потом подошла к телефону, сняла трубку и тут же, зажав рычажок, обернулась:

– Дом у них какой? Какой номер?

– Одиннадцатый стоял, – Коля чего-то еще подумал и выбежал вон.

Он долго колотил в дверь соседям, бил ногой, кричал, что горят. Наконец Федор Акимов, пришибленный мужичонок с воспаленными глазами, заорал в форточку:

– Твою ж, знаем! Знаем мы!

Федор был отчаянно зол. И был трезв. Физия его отвалила от желтушного стекла в полумрак за тюлем. Наверху, с чердака, нехорошо потрескивало и шипело.

– Чего они? – серьезная Таня в сапожках на каблуке ждала Колю у почтового ящика.

– Знают.

– Чего знают?

– Что горят.

– И не ходи больше, – резонно судила Таня.

Мазовы встали рядом у своей калитки, почти под ручку. Дым валил с крыши соседнего дома черным, разодранным колтуном. К пожару сходились зрители.

Занялось очень скоро, как чиркнули, нещадно и широко. На улицу выскочил Федор, бросил перед палисадником охапку тряпья, за ним корячилась с эмалированным тазиком Акимова бестия – Маруська. В тазу лежали тарелки, простыни, завязанные кулем, конфетная жестяная коробка. Маруська выкинула все это на обноски и принялась черпать с дороги талую лужу.

Кто-то оскалился; бабы, особенно кто знались с Акимовыми, в голос запричитали: «От дура! Ой, куда ты!»

По сырой щебенке тазик скрежетал навзрыд, Маруська набирала снеговой грязной каши и убегала выплеснуть в самый чад. Огонь щекотал стены, показывался сверху, трещал и свистел в углах, как осатанелый юркий звереныш. В горелом воздухе нависал до сблёву помойный запашок.

Когда с перекрестка дала пожарная сирена – у Акимовых полыхало. Федор опустился на вынесенные вещи, какой-то синенькой тряпкой из женского он вытирал лицо и отупело смотрел в пожар. Маруську угомонили бабы. Сдюжили, отняли тазик.

– Потушат им? – чуть боевито спросила Таня.

– Быстро, весь гадюшник уже… – Коля говорил без бронзового подголоска, говорил налегке. – Сгорят.

Тане стало страшно. Запросто, вдруг – страшно.

– А пожарные?

– Пусть чтоб вправо не перекинулось, и чтоб по сараям не побежало. Ну и этих-то зальют, что уж будет…

Огонь поднимался все ярче и разгульней. Пожарные тащили шланги, били напорными струями по «гадюшнику», взъерошивали весь тлеющий хлам на дворе у Акимовых. Мужиков, которые подбежали помочь, старшой у пожарных не пустил, но, махнув рукой на Федора с Маруськой, крикнул, чтоб уводили. Маруська рыдала и тискала в руках конфетную коробчонку. «Догулялись. Сами-то целы», – то ли выговаривали, то ли успокаивали ее и под руки волокли от огня. На раскисшую обочину сеяло из дыма рубероидную сажу.

Таня зажмурилась. Ей было по-детски жутко, что творится плохое, и никто это не может исправить. Холодок обласкал под сердцем, тяжестью потек к вискам… и было перестал – потушат, а эти с Федькой не пропадут.

Она подняла голову.

Все бедовое, все черно-громкое едва замерло перед Таней. Матершился коптящий гомон, пожарная машина загородила акимовское крыльцо, а высоко над желтым тополем непричастно и медленно выцветал дым. Маруська уронила свою коробку и теперь вместе с Федором вытаскивала из слякоти промокшие сторублевки и фотографии.

Таня попятилась и прикусила указательный пальчик. Спросить у Коли было нечего.

«Засмеют ведь», – подумала Таня. Оно вспомнилось нечаянной малостью, как щепотку досолить, незнамо, с какой присказки. Возьми брось – уймется. Только Таня тут же уразумела: если выкинет такую штуку, тем более если одна – засмеют.

Она обвела глазами толпу; в жженой поволоке люди морщились, перетаптывались, укутанная старушка на приступке охала и теребила платок.

– Сейчас приду, – сказала Таня и, насупившись по-синичьи, зашагала к дому. Коля не понял:

– Забыла чего..?

Она вернулась скоро. Пожала плечами, глядя на мужа, и на ходу добавила: «Ты подожди, и пойдем». Пока ее не окрикнули, не отругались, Таня дошла до пожарной машины. Голубая крашенка на ладони сверкнула неуёмно-празднично и пропала. Таня кинула близко, только-только в палисадник Акимовым.

 Как кидала – видели все.

У раскрытой кабины с хрипой рацией пожарный что-то выкрикнул чудачной бабе, и Таня в ответ прощебетала: «Аха! Конечно-конечно!» Развернулась и присвистнула:

– Ух!

И пошла к Коле. Румяная, запыхавшаяся.

Горело еще долго. Кроме дальней комнаты, где стоял чешский сервант – и то отбили – Акимовым пожгло все их хоромы. Маруську забрали подруги, а Федор, утешившись сколько налили, посчитал спасенные половицы и захрапел у опаленного косяка.

Мазовы вечером разговаривали много, но все – не про то, что было. Только Коля вышел к почтовому ящику, посмотрел на дымящие головни, послушал пожарных и, зайдя домой, сказал:

– Все там, затушили.

– Ну и хорошо, – ответила Таня, – ну и пусть спокойно.

Источник илл.: галерея МЧС в Барнауле