Александр ЩЕРБАКОВ. «Углей» и «Марфушины ходики»

Из самородных притч

УГЛЕЙ

 Положим, ситуация такова: посылает вас жена к соседям с каким-нибудь поручением – денег занять до зарплаты (в день получки вернём), кисть попросить перед беленкой (ковыль вырастет – отдадим) или там противень в разгар предпраздничной стряпни, а вам идти не хочется, вы можете возразить вполне солидно и даже как бы с благородным возмущением:

– Ага, сейчас пойду, как тот Углей, маячить под окошками!

И вас если не оправдают, то поймут.

...Жила в деревне, на углу школьного переулка, семья Лыковых. Отец у них на фронте погиб, мать осталась с тремя ребятишками мал мала меньше, старшему – семи не было. Хватили они мурцовки досыта. Три рта накормить – не мутовку облизать, успевай поворачиваться. Лычиха же не отличалась ни особым проворством, ни доходным ремеслом – школу сторожила. Велик ли заработок у сторожихи! И уж если всем несладко приходилось в те военные-послевоенные годы, то Лыковым – подавно. Одна фуфайка – на четверых. Дровишек в запасе – ни полена. То вязанку в школе вырядят, то свой огород по пряслицам разберут, который весной загородили с горем пополам, то щепок, обрубков на стройке соберут – тем и топились. Сущая беда и с растопкой печи была: огня в доме не водилось – ни спичек-серянок, ни даже уголька в загнетке. Каждое утро, наломав кой-каких палок через колено, Лычиха снаряжала Шурку-старшего к соседям «за жаром». И Шурка, золотушно-подслеповатый, щупленький, нахохленный под стать своему домику парнишка, набрасывал длиннющую, в заплатах фуфайку и трусил по деревне в поисках горячих углей.

Во дворы не заходил по своей робости. Свернёт к избе, над которой дымок курится, взберётся на завалинку, приоткроет ставню и вскрикнет коротко: «Углей!» – а сам спрячется тотчас, прижмётся спиною к простенку.

Многие сельские хозяйки уже знали, что этот ранний голос невидимки принадлежит Шурке Лыкову, и выносили ему тлеющих углей. Шурка торопливо пересыпал их в свой совок и, на ходу раздувая жар, пускался вприпрыжку домой – печь растоплять, сестрёнок младших отогревать, нехитрый завтрак варить. Так и прозвали мальчишку в деревне странноватым прозвищем – Углей.

 …Прошло немало лет с тех пор. И вот однажды довелось мне участвовать в литературном празднике, проходившем в южных районах края. В клубе идринского села Катериновка подошёл ко мне ладный кудреватый мужчина, с портфельчиком, при галстуке, и как-то по-свойски тронул за плечо:

 – Не узнаёшь?

 – Углей? – непроизвольно вырвалось у меня.

 – Он самый. В сотне вёрст отсюда поисковая партия стоит. Ведём нефтеразведку. Я буровым мастером работаю. Книги со школьных лет люблю, особенно – про деревню. Летом походную библиотечку вожу в чемодане. Узнал вот про литературные встречи в районе, решил съездить, послушать, что нового писатели пишут, о чём читатели говорят… А в наших родных местах давненько уж не бывал. Вот бы описать, как мы жили там когда-то, нужду маяли и как люди добрые нам на ноги встать помогли. Говорят, в селе моё детское прозвище поныне в ходу, про него целую байку сложили…

– Углей! – вскрикнул он вдруг тоненьким, пугливым голосом и рассмеялся с грустью в смородиновых глазах.

МАРФУШИНЫ ХОДИКИ

 Давненько дело было. В послевоенные годы. Колхозники только-только оперяться стали. Трудодень силу набрал, хлеб в сусеках появился, скотишко в пригонах. Копейка у народа завелась. Да вот беда – предложить на ту копейку кооперация могла очень немногое. Товаров было в обрез. Что ни привезут в сельпо – всё нарасхват, в драку.

Иной раз сельповский конюх с продавцом ещё из райцентра не выехали, а по деревне уже слух: новый товар везут. И сейчас же на высокое крыльцо магазина народу налетит, как кур на седало. Очередь установят. Список повесят. Да ещё условятся, мол, кто не выстоял до конца, ушел – тот и очередь потерял. А стоять подчас не то что день, а целые сутки приходилось. Ну, не стоять, конечно, в буквальном смысле, а просто торчать у магазина – лясы точить, семечки лузгать, а то и песни петь. Бывало – и песни пели, и танцы устраивали у сельмага, чтоб, значит, время даром не терять. Наверное, не одна любовь здесь, в очереди, зародилась, а то и будущая свадьба отсюда начало взяла, потому что молодёжь больше сельпо атаковала. Это потом уже очереди злыми стали – от беспросветности дефицитов. А тогда ещё верили и в просветы, и в «свет в конце тоннеля»...

Вот один раз пошёл по селу разговор, будто целых две телеги товару везут в магазин – и мануфактуру разную, и патефоны, и велосипеды, и сахар с конфетами, и селёдку с горбушей. Настя Гурина, Ларионова жена, сейчас свою старшую дочь Марфушу в очередь снарядила, денег дала и наказала взять ситца побольше на платья, на занавески, на наволочки к подушкам да, ежели достанется, шевиоту синего отцу и брату на костюмы. Настя сама была хорошей портнихой, и готовой одежды в их семье почти не покупали.

 Пошла Марфуша к магазину, а там уж народу на крылечке полным-полно, колготня идёт – кто за кем стоит, разбираются. Разумней бы вернуться домой, но решила она попытать счастья: заняла очередь и стала ждать. Как ни говори, товару целых два воза на подходе, авось и перепадёт что-нибудь доброе.

Подвода прибыла только к вечеру. Во двор сельпо, где разгружали товар, никого не пустили. Это ещё подхлестнуло аппетиты покупателей, пошли слухи, будто привезли такие вещи – глаз не оторвёшь: что мануфактуру, что галоши, что туфли…

Продавщица же на все расспросы, заважничав, сказала только:

– Всё есть. Но продавать сегодня не буду. Устала, открою пораньше утром.

Сказала, покрутила на пальце ключ, пощёлкала жвачкой из лиственничной серы и ушла домой спать.

Утром так утром, не впервой стоять подобную «всенощную». Очередь ничуть не поредела. Все настроились ждать до победы. Марфуша, естественно, тоже. Благо – на дворе лето. Ночь тёплая. Можно даже без верхней одёжи прокоротать. Тем более – народ кругом. Сидят на приступках крылечка плечом к плечу, греться можно, в тесноте – не в обиде. Под утро, обнявшись, задремали Марфуша с подружкой Тонькой Уваровой. Кто-то сердобольный принакрыл их пиджаком.

А ровно в шесть продавщица открыла магазин. Товары и вправду хорошие были, только не так много, как предполагалось. Когда дождалась Марфуша своей очереди, считай, ничегошеньки уж не осталось. Грустно ей сделалось и обидно. Зря ночь караулила. Не хотелось домой возвращаться с пустыми руками. Окинула она взглядом сельповские полки – чего бы взять? – увидела ходики. На циферблате картинка красивая. В селе её звали «Медведи на лесозаготовках». Часы эти давненько уж висели меж полок в магазине, выжидая покупателя. Наконец-то дождались:

– Дайте ходики хоть что ли, – вздохнула Марфуша и приобрела их.

Когда пришла домой и выложила покупку на стол, Настя всплеснула руками:

– Зачем нам вторые-то ходики? В бане повесить? Ат ты, бестолочь, выстояла за ночь эдакое добро.

Ходики те Ларион всё же повесил в избе, взамен старых, и они шли потом долгие, долгие годы, пока совсем не почернели «медведи на лесозаготовках», закопчённые дымом, засиженные мухами. И всем, кто бывал у Гуриных в гостях, Настасья при удобном случае непременно рассказывала забавную историю их приобретения. Люди при этом охотно смелись. Марфуша же сначала сердилась, а потом тоже стала смеяться. Над собой.

Байка об её ходиках, часто повторяемая в селе, превратилась в своеобразную притчу. И поныне если кто-нибудь сделает нелепую, ненужную покупку, то про него непременно скажут: «Купил Марфушины ходики» или: «Извёл денежки на Марфушины ходики».

На илл.: Художник Александр Стебаев. В деревенском магазине