Юрий ОГОРОДНИКОВ. Искушение

Рассказ-воспоминание

Как сказано: не искушай Господа Бога твоего.

Мф.4:7

Он лежал в гробу с низкими бортами, его руки были уложены на груди, в изголовье горели свечи, в ногах лежали цветы.

Шла съёмка телевизионного фильма по рассказу А.И. Куприна «Гранатовый браслет». Несчастный, одинокий, загнанный человек не выдержал притеснений со стороны людей, преследований, несчастной любви и покончил с собой.

Сценаристом, режиссёром и исполнителем главной роли был Юрий Шушковский, видимо, из чистокровных евреев, без тюркской примеси: светлые волосы, серые глаза, аккуратный прямой нос.

Из еврейского в нём было несколько насмешливо-презрительное отношение к нашей русской и нерусской жизни, его губы были постоянно чуть скошены с одной стороны вниз, лёгкое подобие усмешки проступало сквозь них, а глаза чуть сужены отчуждением от людей.

Вероятно, мы, люди, заслуживаем таких гримас, но, может быть, мы заслужили и обратного, учитывая трудную юдоль нашей земной жизни. Мы жалеем детей за то, что они дети. Мы соболезнуем больным, их страданиям и немощи. Пособолезнуем и людям: им трудно, потому что они люди, то есть несовершенные существа.

О, эта тяжесть понимания жизни! У художников она отягчается страстью изображать жизнь в её идеальном становлении, под давлением чувства ожидаемого будущего они стремятся творить желаемую красоту. Но идеал полной красоты в искусстве мучительно недостижим: материал искусства – людская жизнь – несовершенен.

Юра был чересчур лёгок, чтобы вынести тяжесть своего отчуждения, полупрезрения и немощь достижения красоты в своём искусстве.

Сколько преступлений мы совершаем из-за пустоты, разрывающей грудь пустоты, образовавшейся в душе там, где должна быть вера, из-за пустоты и отчаяния.

Съёмки в гробу со сложенными руками, пятаками на глазах – только бы не видеть того, что творится вокруг, – и свечах в изголовье были его искушением. Юрий забыл, что сцена – «это Рим, который взамен турусов и колёс не читки требует с актёра, а полной гибели, всерьёз».

Через несколько лет он повторит эту сцену, но уже действительно «всерьёз».

Юра знал, что он талантлив, и знал, что что-то мешает развернуться его таланту. Он творил, выдумывал, пробовал в нашей телестудии разные формы передач, его режиссёрские решения телеспектаклей были необычны. Но… – одна сторона губ вниз, глаза прищурены – не то, ещё не то, когда же будет то?

*

Зачем Юре нужно было устраивать игру в похороны, да ещё самого себя, не знаю. То, что я буду вынужден закончить этот рассказ таким же эпизодом, каким начал, и героем его будет тот же Юрий Шушковский, – я связываю с этими съёмками. Они наметили их автору энергетическое направление в будущее.

*

У Юрия была жена, еврейка, но уже, видимо, с тюрской примесью, крупная, чёрная, самоуверенная, нагловатая. В отличие от своего мужа, тоненького, как былинка, не совсем уверенного в себе, тихого, – говорит тихо, но часто насмешливо, – его жене была чужда и непонятна ирония мужа.

Юра привязывал себя к себе для прочности, чтобы не улететь: обкручивал одну ногу вокруг другой, как лиана обкручивает ствол дерева, сидел ссутулившись, опустив голову, поглядывал снизу.

Его жена смотрела на всех сверху, в том числе и на мужа, уверенно и строго. Она работала режиссёром самодеятельного театра при одном из наших вузов. Считала себя выдающимся режиссёром, в отличие от своего легкомысленного и чересчур лёгкого мужа. Я был на одном из поставленных ею спектаклей: хаос, тягомотина, неразбериха, видимо, неореализм в итальянском духе или обыкновенная бездарность.

У её лёгкого мужа спектакли и передачи чётко выстроены, все эпизоды объединяла ясная художественная задача. Даже если в содержании был анархизм, но и анархизм имел чёткий смысл.

Однажды он посадил меня перед телекамерой в прямом эфире (т.е. без предварительной записи н киноплёнку) и предложил говорить о том, что я думаю о жизни в настоящий момент, думать сейчас, говорить в тот момент, когда приходит мысль. – Только думай, думай, – наставлял он меня перед экспериментом. Непринуждённо думать, как это мы делаем в действительности, перед камерой было нелегко. Но я пытался. Не мне судить, что у нас получилось. Я себя не видел.

Были неприятности: текст, написанный после передачи, не завизирован цензором (цензор зорко следил за тем, чтобы в передачах мы случайно не выдали экономических тайн, наличия в городе военного завода и т.п., в содержание передач цензор не вмешивался). Тайн мы не выдали, и, хотя в моём выступлении не присутствовала официальная идеология – идеологией думать невозможно, – обошлось. Начальство не могло понять, что у нас получилось: всё не по правилам, но любопытно.

Шушковского ценили как режиссёра, хотя как к человеку относились настороженно: что-то в его общении с людьми было несерьёзное, не такое, как принято среди официальных лиц. Его жена тоже полагала, что он слишком лёгок, чтобы быть режиссёром. Искусство, театр, с её массивной, тяжёловесной точки зрения – это что-то сверхсерьёзное, это храм в толстых каменных стенах. Её массивные, как и её тело, спектакли, наводили тоску на зрителя. Но они были «серьёзны» и, главное, идейные. Потому её самодеятельному театру присвоили звание Народного театра, и повысили зарплату ей как художественному руководителю.

Если думать о себе то, что ты хочешь думать о себе, как жена Шушковского, тяжесть таких дум давят на окружающих, и слабые люди начинают думать теми же мыслями.

Но не её «легкомысленный» муж. А это, конечно, преступление.

*

Мне казалось, что Юрий тяготился существованием такой жены рядом с собой. Его глаза, когда она появлялась среди нас, прищуривались острее, несмотря на светлые, почти невидимые ресницы, а губы с одной стороны круче съезжали вниз. Почему он выскочил за такую жену, непонятно, как мало понятно, почему именно на «неподходящих» женщинах женится большинство талантливых мужчин. Если вычесть из суммы мотивов нестерпимое желание женщины, какой бы ни было, – эта предложила себя, так скорей, скорей… –, то что же обнаружится в осадке?

Видимо, его жена вначале понимала талант мужа. Но себя всё же считала талантливей, так как её муж в искусстве слишком играл, а надо было... Уж не знаю, чего надо было с её точки зрения.

Я хорошо помню своего коллегу. Он часто заходил в мой кабинет, – мы были ровесниками, – может быть, «отвести душу» искренним общением, – садился на стул, закручивал одну ногу вокруг другой, согнувшись в три погибели, смотрел снизу с прищуром и кривой усмешкой. Худенький, небольшая голова, худое лицо состояло из резких горизонтальных штрихов…

Когда мы заговаривали о музыке, театре, его усмешка пропадала, он становился задумчивым и серьёзным. Однако дум о своей личной жизни, о себе он не выдавал. Но по внезапно оборванной фразе, паузе, хмурому молчанию я, знающий реалии его жизни, догадывался, что творилось в его голове и сердце, маленьком, лёгком сердце Юрия Шушковского.

Ему редко позволяли ставить необычные спектакли или снимать телефильмы. Много было проходного, обыденного, но и это Юра делал чётко и строго.

*

Естественно, жена Шушковского не годилась в музы поэту. Вдохновляться приходилось на стороне, что чревато непредсказуемыми последствиями. И они последовали.

Юра проделал новый выверт своей жизни. Он сошёлся с помощником режиссёра, русской женщиной, молодой, по-крестьянски красивой, здоровой, крепкобедренной и крупной телесно, с хорошо выраженной грудью, «равно сладкой младенцам и мужам».

Помощник режиссёра на студии – низшая ступень в постановочной иерархии, технический работник. Новая пассия Юры не знала, что искусство – храм, к искусству она относилась как к делу, которое надо делать ежедневно и хорошо, чтобы недаром получать зарплату. Словом, обычная работа.

Шушковского она полюбила за то, что он талантлив, но талант которого не понимают и не дают реализовать в любимом им искусстве. Едва ли она думала такими словами, она просто жалела Юрия – славянской жалiстью, то есть любила.

Странно, но такое было первый раз в жизни моего коллеги. Вначале он испытал приятность в душе, но его душа уже была больна, первая жена нанесла ей увечья, которые не учтены в уголовном кодексе. И Юра то верил в искренность чувств своей новой подруги, то впадал в тяжёлое раздумье, очень заметное в нашем с ним общении. Любовь этого лёгкого человека оказалась тяжёлой.

– Человечество никого не любит. – Юра глядя вниз. – Оно любит себя, но и себя любить не умеет: его чувство к себе – лишь суррогат любви, морковный кофе. Но разве об этом скажешь человечеству, оно такое понимать не умеет.

Вот когда его лицо серело на моих глазах, кровеносные жилки на висках напрягались и вспухали, он становился каменно серьёзен и замолкал надолго.

Потом продолжал (примерно его мысли): – С людьми ничего не сделаешь, тупость массового человека непреодолима. И ему, человечеству в большинстве своём, искусство не нужно. Некоторые из людей делают вид, что, ах, искусство – это храм, но и они, как большинство, жаждут хлеба и зрелищ.

 *

Вероятно, Юра нуждался в тепле и сочувствии своих приятелей, но – молоды мы были – мы не понимали ещё того, что поймём позже, попрыгав и протрясясь на многих жизненных ухабах.

Я просто был с ним хотя бы самим собой и не тяготился его «тяжестью».

*

Существовать в одном городе со своей «серьёзной» женой, топтавшей толстыми ногами пол перед мужем, как разгневанный слон, стало невозможно. Возражать? – безполезно, и тоненький Юра становился под её криками ещё тоньше и меньше.

Она кричала на него, что он несерьёзен в семейной жизни, не понимает, что семья – это всё, это дом, это крепость, это основа жизни, это, конечно, храм.

Юра:

– А как же Иисус Христос, он учил, что «враги человеку – домашние его»?

Но для неё этот «миф» не был авторитетом.

– Ты так же несерьёзен в искусстве. Ты бездарен! Бездарен! – кричала она в ярости от того, что Юра выскальзывает из её крупных рук. – Искусство – это храм, а не публичный дом.

Она была в чём-то права, но чего-то главного в искусстве не понимала, она не понимала и того, что если «храм» – душа человека – рухнет под гнётом отчаянья, и даже если он построен только из воображения, случайных мыслей, недостижимых стремлений и мук несовершенства, то его обломки задавят охваченного сомнениями архитектора.

И храм рухнул. Он погрёб под своими обломками Юрия Шушковского.

*

Юра уехал в другой город, устроился там на студии телевидения. Чем он занимался на «чужой» студии, не знаю.

Признаться, я с тревогой думал о его судьбе, когда изредка вспоминал о нём. С таким еврейским скептицизмом смотреть на жизнь и на людей – так ведь трудно жить. Наше русское прощение других облегчает существование и, в сущности, более человечно. Думалось и о том, что ему, с его характером, трудно развернуться на большое искусство, хотя он был безспорно талантлив. А меньшее тяжелило его душу. Ему бы, может быть, да наглости его первой жёнушки? Или наглость тоже помеха искусству? Ах, ты, искусство, какая ты тонкая и неуловимая разумом вещь.

И вдруг – ударившая по сердцу весть: Юра повесился. Его лёгкого веса всё-таки хватило, чтобы петля затянулась на горле. Повесился он в грязном подвале жилого дома. Случайно там или тоже символ?

Такова жизнь человеческая. А Юра был человеком. Дай ему, Бог, лёгкости на небесех, только, пожалуйста, без скептицизма и его тяжести.

На илл.: Художник Тамара Лемпицка