Светлана РЫБАКОВА. Круг жизни, или Рыжикова порода
Рассказ
– Опять ячмень! Ну, жизнь моя треклятая, трахтором переехатая! – потрясая африканской гривой, Алла выговаривала досаду своему отражению в зеркале.
– А хочешь, я поплюю? Он обидится и уйдет, – отозвалась Оля, старшая двоюродная сестра из Петербурга. Она сидела на диване, поджав ноги, и задумчиво смотрела фотографии. Тете Кате, маме Аллы, досталась реликвия – семейный альбом. И Оля любила в него заглянуть.
– Да ладно, может, не ячмень. А так, покраснели от пара. Это ж каторга, а не работа. – Зеркало перекосилось от ее лица. – Окончите институт и станьте гладильщицей халатов! – Зеркало оскалилось, состроив Алле рекламную улыбку.
Девушка упала на кушетку, закинув на тумбочку свои длинные ноги:
– По всему видать, начинается атрофация задних конечностей.
– Нет, – вздохнула Оля, – ты посмотри, какие красивые наши мамы, русские красавицы. А мы с тобой... Это что такое? Никогда не думала о своей национальности... А вот к друзьям приехали знакомые из Армении. Сидим. Общаемся. Вдруг один у меня спрашивает: «А почему у вас такой нос? Вы наша?» В том смысле, не спустилась ли моя бабушка с Араратских гор...
Алла засмеялась и застучала пятками по тумбочке.
– На него шикнули. Он присмирел, в родственники больше не претендовал… А у меня папа из запорожцев. Понятно, без шамаханской пленницы дело не обошлось. Но скажи, откуда у тебя этот эфиопский загривок, вывороченные губы и глаза дикарки – при совершенно нормальных родителях? Негры в Поволжье – это уж слишком.
– Успокойся, от отца. Прапрадед был богатый самарский купец, взял в жены цыганку из табора...
– Кудрявые цыгане, восемьдесят лет интернационала. Не знаю… Я лично комплексую: почему мы не похожи на этих красавиц, наших мам?
В прихожей хлопнула дверь, и квартира наполнилась пронзительным собачьим лаем. Молоденькая спаниелька Джина весело сообщала о возвращении с прогулки.
– Алла, – в дверях, освещенных, как из прожектора, солнцем, появился дядя Боря, – а мамы ишо нет? – В его манере растягивать слова, задушевно, по-волжски окать было столько мягкого добродушия, что казалось, он вас все время ненавязчиво успокаивает. – А мы с Джиной ее встречали. Ждали, ждали... Она, чай, с дачи с ведрами приедет. Сер-ди-та-я... А я только с ночи встал. Ну да ладноть.
Не успел он договорить, как в прихожей требовательно зазвонили, и она огласилась собачьими визгами.
Это была тетя Катя. Ее коса, собранная на затылке, растрепалась, от корзинки с клубникой и ведра с огурцами, заваленными пряной зеленью, по квартире пошел дачный аромат. Стукнув в сердцах ведром, тетя Катя с порога заявила, что она в этом доме – папа Карло.
Дядя Боря, бормоча оправдания, взялся за корзину. Джина в восторге – сто лет не виделись – принялась скакать и лизать руки хозяйке, доказывая, что она самая любимая и папа Карло здесь ни при чем.
– Сейчас начнется айн гроссер нотацион. Умучила своей дачей... – бурчала Алла, косясь огромными глазами на дверь.
Тетя Катя уже стояла под солнечным прожектором.
– Алка! Ты сколько раз в это лето была на даче? Я у вас тут ишак? – Девушки сконфуженно прыснули. – Как и вы, на работу хожу. Никто мать не бережет. Два эгоиста на одной шее. Сломается, тогда узнаете. Шаталовские лодыри, не перегнутся лишний раз. – Она прошлась по комнате, собрала разбросанные журналы мод, обрезки материи, смахнула одной ей заметную пыль со стола. – Это мы, Рыжиковы, из породы дураков, вкалываем, как лошади. – Тут ее раздражительность иссякла. – Но вот живу на свете и убеждаюсь, что на нас, дураках, земля и держится, – закончила она уже примирительно.
Ольга заметила: тетя Катя с растрепанной косой помолодела. Это ее тайна: неожиданно молодеть и выглядеть девочкой лет семнадцати. Ольге еще казалось: тетя Катя немного блажит.
К слову сказать, в этом городе на Волге она не была исключением. И чудаки у нас, слава Тебе, Господи, в глубинке, еще не перевелись. В столицах они тоже встречаются в зажатом, урбанизированном варианте. За маской костюмированной респектабельности, телевизионной улыбки и деланно значительного вида вдруг появится эта самая чудинка отзывчивости и простодушия. А вот в Калуге, Уфе или на Волге этих индивидов – пруд пруди.
Олина тетя из таких: жила в мире со всем миром. Казалось, ее сочувствия и жалости хватит на всех и еще останется. От избытка общительности тетушка с любым человеком сразу сходилась накоротке. Алла стеснялась этого, тихонько шипела на мать, даже незаметно щипала и старалась в люди с ней не ходить.
За двадцать лет работы в столовой все привыкли, что Катя ходит за другими поварами и проверяет, выключены ли печки, краны с водой, свет... «Катька, оно тебе надо? Ты ж со своего кармана не платишь!» – «Да мне так спокойнее. Ты иди домой… А я здесь… – отвечала она обычно. – Натура такая...» Или собирала битые бутылки на пляже, чтобы не порезались, тушила забытые костры в лесу. На улице и в транспорте вступалась за обижаемых.
Тетя верила в Бога – это в крови. Благословляла дочь на пороге дома. Говорила, что Господь ее не оставляет, но не понимала, зачем ходить в церковь: «Ага, постись. А потом потягай эти кастрюли».
– Тетя Катя, – вкрадчиво начинала тоже верующая Олечка, – ты сейчас сама, вот и тяжело. А как начнешь с Богом жить, и характер утихнет, и кастрюли полегчают: ангел поможет. Проверь.
– А в церковь зачем? У меня Бог в душе. Некоторые там днюют и ночуют, а злючки такие...
– Откуда ты знаешь? Ты же туда не заходила, а говоришь... Люди разные, бывают и больные. Храм – дом Божий, – горячилась Оля.
Девочкой она до слез любила людей. Хотелось умереть, чтобы все жили вечно. Повзрослев, все забыла. Но крестившись, читая в Евангелии о смерти Христа за людей, вспоминала детство и удивлялась: откуда она могла знать? Ведь этого ребенку не рассказывали.
Теперь она желала спасения родным, но не знала, как к ним подойти. Шила Алле юбки-макси, убеждая, что в Питере ходят именно так, и рассказывала о любимых святых.
Алла носила исключительно мини, шутя, что такая мода экономна, и на разговоры сестры отвечала стеклянным взглядом. А беседуя с тетей, Олечка теряла спокойствие духа: «Что Бог тебе говорит? “Не будешь принимать Тела Моего и Крови Моей и заповеди Мои соблюдать – не возьму тебя к Себе”. А ты заладила: зачем?.. Вот схватит тебя дьявол, зеленый и вонючий, и потащит...»
Тетя Катя смущалась. Но в ее мыслях непременно появлялась дача, и все вставало на привычные места. Она облегченно вздыхала и заканчивала духовные разговоры: «Выйду на пенсию, начну ходить в церковь».
Всеми фибрами души она любила дачу, огорчалась, что домашние не понимают, и часто сердилась. Сейчас, стыдясь своей гневной вспышки, пыталась ее загладить:
– Олечка, ты чего не на пляже? На фотографии загляделась? Девочки, я вам клубники принесу.
Сочные ягоды на столе манили сметанной макушкой, а тетя Катя уже сидела рядом с Олей:
– Это мы... Время-то летит. Посмотри, мать твоя красивая какая: волосы белые, до пояса, глаза большие. А это наш папка. Он все сына просил, чтобы фамилию нашу передать… Рыжиковы – хорошая порода: добрые, честные... И народились четыре девки...
– Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой, – пробурчала Алла.
– А дочки не наши... – грозно ответила ей в спину тетя Катя, искоса посмотрев на рафинированную племянницу. – Ал, иди с Олечкой на пляж.
– Не-а, спать буду. Ноги болят. Загнали меня на каторгу.
– Джина, хоть ты Олю проводи. Одни мы с тобой рыжие...
Когда солнце собралось закатиться за Волгу, Оля с Джиной на поводке отправилась загорать. Джина, получив свободу, тихо повизгивая и шало улыбаясь мохнатой, в рыжих конопушках мордой, описывала вокруг Ольги стремительные круги или, ставя лапы на юбку, влюбленно заглядывала в глаза. Рыжеухая Джина была молодой, глупой и бесконечно любила этот звенящий мир и от присутствия в нем получала одно удовольствие. Ольга рядом с резвой спаниелькой почувствовала себя бодрее.
В троллейбусе местный балагур на Олино громкое «ой» по поводу его овчарки, косящей мрачным взглядом на ощетинившуюся Джину, миролюбиво обратился к своей собаке:
– Будем соблюдать порядок, Вольва. Троллейбус – это общественный транспорт, а не место знакомств для собак.
На кольце пассажиры ахнули: ГАИ задержало сразу три машины, в городе автомобилистов такого не бывало.
– Массовое нападение гаишников! – закричал владелец овчарки. – Вместо штрафа – посещение выборов. Там и вернут права. Все на выборы!
Троллейбус засмеялся и покатил дальше.
Оля с Джиной добрались до пляжа в тот момент, когда небо потемнело, набежали всклокоченные тучки и стали накрапывать мелким дождем. Но воздух был сух, от реки исходила прохлада, сонные Жигулевские горы лениво разглядывали свое отражение в воде – возвращаться в душную квартиру не хотелось.
– Джина, я, как всегда, вовремя. – Собака слушала, вытянув шею. – Пойдем, может, он скоро кончится.
Люди, уходившие с пляжа, с удивлением смотрели вслед девушке с рыжей собакой, идущим в обратную сторону. Они пошли на любимое, отгороженное серой бетонкой, тихое место. Но там сидели упрямые загоральщики: две старушки, накрывшиеся полотенцами; двое здоровых, в меру упитанных мужчин с жующим огурец мальчиком-крепышом – все под большим покрывалом; да группа шумных мальчишек. Оля с Джиной присоединились к ним, а дождик возьми да и кончись с появлением вечернего солнца.
Общество выбралось из-под покрывала и полотенец. Мальчишки попрыгали в воду. А Ольга легла читать книгу. Джина уселась у ее ног, но тут выяснилось, что она не умеет вести себя на реке. Стоило кому-то пройти мимо, как пляж оглушался лаем возмущенной спаниели.
Публике, то есть разговорчивым старушкам, было, видимо, не до них, а вот здоровяки проявляли заметное недовольство.
– Поразведут псарни, фифы всякие, а она, дура, укусит... Нигде нет покоя, – забубнил один.
– Книжки читает, – подхватил другой, – читательница, а собаки людей грызут...
Оля отчаялась и стала хлопать Джину по заднему месту. Внутри спаниели эти хлопки отдавались странным звоном, будто стучали по резиновому мячу. Джина изумленно вскидывала брови с трагическим вопросом: «За что? Ты убиваешь во мне любовь к человечеству...» – и на время затихала. «Не приставай к людям», – отвечала ей Оля. Но опять кричали мальчишки, а Джина вставляла свое собачье слово.
Наконец толстяки не выдержали, чертыхаясь и выражаясь горячительно, даже с угрозой, несмотря на протесты белобрысого крепыша, свернули свое покрывало.
Оля сконфузилась и решила после них убраться с берега. Обиженная компания быстро поднялась вверх, на горку, и занялась машиной. Мальчишка побежал следом. Оля стала собираться. И тут Джина залаяла на парня, а мальчик на горке вдруг взвыл и сел в пыль.
– Я этой заразе голову оторву! – заорал толстяк.
Оля похолодела и мысленно дала себе слово никогда не заводить собаку. Но тот осекся, увидев, что фифа с собакой находятся на песке, а мальчик, с окровавленной ногой, кричит в пыли на тропинке.
– Па... па...а! – ревел крепыш. – Мне бой... о... но... о!
Женщины прервали бесконечный разговор, поднялись навстречу родителю с кричащим чадом на руках:
– Не волнуйтесь, надо промыть водой, а мы вот вам сейчас... – они оторвали кусок белой тряпочки, а потом извлекли из сумки ополовиненную бутылочку «Пшеничной». – Дезинфекция.
«Да, старушки, и когда успели?» – подумала Ольга, сочувственно наблюдавшая эту сцену. Хотелось, чтобы люди не держали на нее зла. Побитая Джина затихла.
Народ снова залег, ребенка унесли. Оля спокойно оделась и уже было пошла к тропинке, как вдруг заметила в песке торчащий осколок стекла.
– Вы посмотрите, стекло в песке.
– Да, вот понабьют-понабьют... – согласились старушки.
– Еще ребенок порежется... – Оля чисто машинально подняла осколок, затем еще один и пошла к канавке с затхлой водой: «Туда дети не залезут». Не дойдя до цели, опять заметила раздавленную бутылку, похожую на пасть, ощерившую острые клыки. Поставила сумку на песок, с отчаянием подумав: «Мне что, больше делать нечего?» – и стала собирать осколки. Облегченно вздохнула, когда злополучное стекло потонуло в канавке: «Теперь можно и домой», но вдруг замерла: белые, зеленые, коричневые стекляшки заблестели перед глазами.
«Какое безобразие... А мне-то что до этого?» Но в душе возникло непреодолимое желание убрать стекло. Повинуясь внезапно охватившей ее жажде порядка, взялась за следующий осколок.
Сначала Оля делала это через силу и с сарказмом: «Люди смотрят как на идиотку». Загоральщики действительно обратили внимание. Было стыдно за бесполезную мартышкину работу. Но, оставляя за собой чистый песок, стала размышлять иначе: «Ай, пусть думают, что хотят, зато на душе спокойнее. Может, они за остальное лето не успеют набезобразить. Детей меньше порежется... И зачем люди бьют бутылки? От глупости, не нарочно ведь. Упади ребенок на этот осколок, живот насмерть пропорет...»
Собака озадачилась странным поведением Оли. Сначала она сторожила сумку, а когда вблизи никого не осталось, приняв «игру», стала рыть лапами в песке, а затем по-пластунски поползла за девушкой.
«Зачем я это делаю?.. Бред какой-то. – И тут Олю пронзило: – Неужели гены?!.. Рыжикова порода… И я из тех дураков?! – она даже присела, не зная, смеяться или плакать. – А может, так Бог велит? А мир без дураков рухнет?» На этой мысли она успокоилась и, чувствуя себя кариатидой, держащей на плечах небо и землю, снова взялась за стекло.
Один из толстяков, еще возившихся с машиной, подошел к обрыву и с удивлением заметил, как эта, вся из себя фифа, собирает битые бутылки, а следом на пузе ползет противная рыжеухая собака.
…Опять начинал моросить дождь.
На илл.: Художник Иннеса Гармаш
