Людмила ВЛАДИМИРОВА. «И обо мне вспомянет»

К Дню рождения Александра Сергеевича Пушкина

Помните, конечно, эти строки:

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое!

Строки обращены к «семье зеленой», «младой роще» сосенок, что поднялась «на границе владений дедовских»; здесь и надежда на то, что

мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Весёлых и приятных мыслей полон,

Пройдёт он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет.

Да, строки завершают стихи А.С. Пушкина «Вновь я посетил…», рожденные 26 сентября 1835 года, в Михайловском, где поэт жил сентябрь и первую половину октября 1835-го.

Осмеливаюсь думать, что любой, искренне и глубоко любящий Россию, Русский язык, литературу, А.С. Пушкина, может, хоть в малой степени – но по праву! – чувствовать себя внуком, правнуком великого Поэта. Правда, сегодня, поистине, – «во мраке ночи», трудно исполниться «весёлых и приятных мыслей»…

Но не забывать – внутренняя потребность, а вспоминать, напоминать младому племени хотя бы 6 июня и 10 февраля – наш долг. И – уверилась – спасение! Как и для Него:

Поэзия как ангел утешитель

Спасла меня, и я воскрес душой.

Интересно, что эти строки завершали стихи «Вновь я посетил…» в одной из ранних редакций.

Снова позволю себе вспомнить слова А.А. Ахматовой о том, что тяжелые периоды жизни поэта «к его, а тем более к нашему счастью», «не были отмечены молчанием его Музы. Наоборот! То, что он своими золотыми стихами описывал эти состояния, и было своеобразным лечением. Пушкин сам говорил об этом». И – приводит эти строки [1: 193].

Думаю, что и рисунки Александра Сергеевича в его черновиках не могут не привлекать внимания. Среди них – Пушкиным начертанный профиль лорда Джорджа Гордона Байрона (1788 - 1824), английского поэта-романтика, творца «Чайльд-Гарольда», «Дон-Жуана», «Мазепы», «Гяура», «Корсара», «Абидосской невесты», «Сарданапала», «Каина», «Видений страшного суда», «Лары» и мн. др.; участника Греческой войны за независимость (1821 - 1829), национального героя Греции, купившего на собственные средства бриг, нанявшего команду в 500 человек и снарядившего её.

Пишут, что он «14 июля 1823 года отплыл в Грецию. Там ничего не было готово, ещё и предводители движения сильно не ладили друг с другом. Между тем издержки росли, и Байрон распорядился о продаже всего своего имущества в Англии, а деньги отдал на правое дело повстанческого движения. Большое значение в борьбе за свободу Греции имел талант Байрона в объединении несогласованных группировок греческих повстанцев».

В Месолонгионе (Западная Греция) «Байрон заболел лихорадкой, продолжая отдавать все свои силы на борьбу за свободу страны». Но многие волнения, обстоятельства привели к гибели.

«Последними словами поэта были отрывочные фразы: "Сестра моя! дитя моё!.. бедная Греция!.. я отдал ей время, состояние, здоровье!.. теперь отдаю ей и жизнь!"

19 апреля 1824 года, на 37-м году жизни, Джордж Гордон Байрон скончался» [2; курсив источника – Л.В.]

О «байронизме» А.С. Пушкина говорено, написано немало. Я лишь замечу, что в судьбе поэтов было немало схожего. И – обращаю внимание на то, что профиль Байрона начертан на листе последней Рабочей тетради Пушкина с первым вариантом стихов «Вновь я посетил…» [3, 4]. Здесь же, по Эфросу, «женский профиль» (рис. 1).

* * *

1835-й – трудный год в жизни А.С. Пушкина. Сложные материальные обстоятельства вынуждают просить в долг у императора ссуду в 30 тысяч рублей в счёт его жалования. Император одалживает ему. Это не только не спасает, но предстает не менее оскорбительным, чем звание камер-юнкера, и ещё более закабаляет поэта. Желание уехать на несколько лет в деревню не встречает поддержки. Даже вдохновение осенью 1835 года долго не приходит к нему: мешают думы о том «чем нам жить будет?». Он задумывает издание журнала «Современник».

В декабре 1834 года опубликована «История Пугачёвского бунта». Назвал так Николай I пушкинскую «Историю Пугачёва». Это не соответствовало замыслу Пушкина, «но ему пришлось смириться». «История…» «вызвала яростную критику, книгу бранили и не покупали».

А ведь поэт «долго и тщательно собирал материалы о Пугачёве, ездил в те города, по которым прошёлся Пугачёв со своим войском, беседовал со стариками-очевидцами, работал в засекреченных дворцовых архивах. Эта работа потребовала от Пушкина большой гражданской смелости, ведь тема в те времена была очень опасная» [5; курсив мой – Л.В.]

Первым, пожалуй, поусердствовал в критике «Истории…» некто Владимир Богданович Броневский (1784 - 1835), «генерал-майор, военный историк-дилетант, автор ряда официозных исторических сочинений, среди них "Истории Донского войска" (ч. I-IV, СПб., 1834), член Российской академии, автор "Записок морского офицера" (1818-1819), "Обозрения южного берега Тавриды" (1822) и др.» [6].

Он – потомок «польского шляхтича Станислава Броневского, принявшего православие с именем Савелия Степановича, жалованного поместьем в Смоленской области в 1665 г.» [7].

Кстати, потомком оного «польского шляхтича» был и Семён Михайлович Броневский (1763 - 1830), «участник русско-персидской войны 1796 г., директор Азиатского департамента МИД Российской империи, Феодосийский губернатор, историк Кавказа». «В 1816 году у Броневского вспыхнул конфликт с таможенными чиновниками и греческими купцами и он был вынужден подать в отставку. Поселившись на своей даче под Феодосией, он много занимался литературными трудами, состоял в переписке со многими выдающимися российскими деятелями, в августе 1820 года у него останавливался А.С. Пушкин» [8; курсив мой – Л.В.].

Но В.Б. Броневский, скрывшись за буквами П.К., так писал об «Истории…» А.С. Пушкина («Сын Отечества», 1835, кн. I, отд. 3, стр. 177-186):

 «С большим нетерпением ожидали мы этой книги, давно обещанной и долго не выходившей в свет. Многие надеялись и были в том уверены, что знаменитый наш поэт нарисует нам сей кровавый эпизод царствования Екатерины Великой кистию Байрона, подарит нас картиною ужасною, от которой, как от взгляда Пугачевского, не одна дама упадет в обморок. Нам казалось, что Исторический отрывок, написаный слогом возвышенным, живым, пером пламенным, поэтическим, не потеряет своего внутреннего достоинства; ибо события, извлеченные из документов не подлежащих сомнению, еще свежих и памятных для многих стариков, при их свидетельстве, не могли лишиться чрез это своей достоверности».

Броневский заявляет: «…автор на новом для него Историческом поприще, разрешился d'un enfant mort-nе. Это мертво-рожденное дитя, при ближайшем его разсмотрении, не походит на знаменитого своего родителя. В Истории Пугачевского бунта, действительно все так холодно и сухо, что тщетно будут искать в нем труда знаменитого нашего поэта. К удивлению, и признаюсь, к сожалению нашему, мы не нашли в нем, ни одного чувства, ни одной искры жизни. Пушкин, как Историк, так мало походит на Пушкина поэта, что мы удивляясь такому его самоотвержению, не хвалим его за насилие самому себе сделанное, и досадуем что ему вздумалось, исписав 168 страниц, ни одним словом, ни одним выражением не изменить своей пламенной природе, всегда сильно чувствующей и пишущей пером огненным».

И – далее: «Если Г. Пушкину не разсудилось осветить свои труды надлежащим светом, если ему не угодно было взглянуть на свое творение с надлежащей точки зрения и покрыть его колоритом Пугачевшины и всех ужасов у сего страшного периода времени; то по долгу безпристрастия мы похваляем его за первый дельный, полезный труд, в котором он сохранил все существенное, все то что Французы называютъ la chose. Добросовестно хваля трудолюбие его, мы с удовольствием прибавим, что в Истории Пугачевского бунта, мы нашли весьма не много ошибок, которые по долгу критики замечаем, не в суд и осуждение автору, а единственно для пользы наук, для его и общей пользы» [9].

Александр Сергеевич вынужден был ответить, и в «Современнике» (1836, т. III, стр. 109-134)) появилась его статья, где, в частности, сказано:

«Несколько дней после выхода из печати "Истории Пугачевского бунта" явился в "Сыне Отечества" разбор этой книги. Я почел за долг прочитать его со вниманием, надеясь воспользоваться замечаниями неизвестного критика. В самом деле, он указал мне на одну ошибку и на три важные опечатки. Статья вообще показалась мне произведением человека, имеющего мало сведений о предмете, мною описанном. Я собирался при другом издании исправить замеченные погрешности, и оправдаться в несправедливых обвинениях, и принести изъявление искренней моей благодарности рецензенту, тем более, что его разбор написан со всевозможной умеренностию и благосклонностию».

Но! – знакомый с книгой Броневского «История Донского войска», наш поэт приводит многие неточности, ошибки, «несуразности» автора, свидетельствующие о непонимании им существенных вопросов, в том числе, в характере и действиях Пугачева, и пишет: «Всё это ни на чем не основано и заимствовано г. Броневским из пустого немецкого романа – "Ложный Петр III", не заслуживающего никакого внимания»; «Политические и нравоучительные размышления, коими г. Броневский украсил свое повествование, слабы и пошлы и не вознаграждают читателей за недостаток фактов, точных известий и ясного изложения происшествий». Пушкин имеет ввиду такое вот «откровение» В. Броневского:

«Нравственный мир, так же как и физический, имеет свои феномены, способные устрашить всякого любопытного, дерзающего рассматривать оные. Если верить философам, что человек состоит из двух стихий, добра и зла, то Емелька Пугачев бесспорно принадлежал к редким явлениям, к извергам, вне законов природы рожденным; ибо в естестве его не было и малейшей искры добра, того благого начала, той духовной части, которые разумное творение от бессмысленного животного отличают. История сего злодея может изумить порочного и вселить отвращение даже в самых разбойниках и убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать человек и какою адскою злобою может быть преисполнено его сердце. Если бы деяния Пугачева подвержены были малейшему сомнению, я с радостию вырвал бы страницу сию из труда моего» [6; курсив мой – Л.В.]

* * *

Здесь не могу не вспомнить прекрасную статью Марины Цветаевой «Пушкин и Пугачев» (1937) о любимейшей «Капитанской дочке» Александра Сергеевича. Очень рекомендую почитать.

В частности, проведя «очную ставку дат: "Капитанская дочка" – 1836 год, "История Пугачевского бунта" – 1834 год», Цветаева пишет:

– «Казалось бы одно – раз одной рукой писаны. Нет, не одной. Пугачева "Капитанской дочки" писал поэт, Пугачева "Истории Пугачевского бунта" – прозаик. Поэтому и не получился один Пугачев».

– «Было бы наоборот, то есть будь "Капитанская дочка" написана первой, было бы естественно: Пушкин сначала своего Пугачева вообразил, а потом – узнал. (Как всякий поэт в любви.) Но здесь он сначала узнал, а потом вообразил.

Тот же корень, но другое слово: преобразил.

Пушкинский Пугачев есть рипост поэта на исторического Пугачева, рипост лирика на архив:

"Да, знаю, знаю, все как было и как все было, знаю, что Пугачев был низок и малодушен, все знаю, но этого своего знания – знать не хочу, этому несвоему, чужому знанию противопоставляю знание – свое. Я лучше знаю. Я лучшее знаю:

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман.

Обман. "По сему, что поэт есть творитель, еще не наследует, что он лживец, ибо поэтическое вымышление бывает по разуму так – как вещь могла и долженствовала быть" (Тредьяковский).

Низкими истинами Пушкин был завален. Он все отмел, все забыл, прочистил от них голову как сквозняком, ничего не оставил, кроме черных глаз и зарева».

– «Но что же Пушкина заставило, только что Пугачева отписавши, к Пугачеву вернуться, взять в герои именно Пугачева, опять Пугачева, того Пугачева, о котором он все знал?

Именно что не все, ибо единственное знание поэта о предмете поэту дается через поэзию, очистительную работу поэзии.

Пушкин своего Пугачева написал – чтобы узнать. Дознаться. Пушкин своего Пугачева написал – чтобы забыть.

Простых же ответа – два: во-первых, он с ним, каков бы он ни был, за долгие месяцы работы – сжился. Сжился, но не разделался. (Есть об этом его, по написании, свидетельство.)

Во-вторых, он, поставив последнюю точку, почуял: не то. Не тот Пугачев. То, да не то. А попробуем – то. Это было "по-вашему", давай-ка теперь – по-нашему».

– «Пушкин поступил как народ: он правду – исправил, он правду о злодее – забыл, ту часть правды, несовместимую с любовью: малость.

И, всю правду о нем сохранив, изъяв из всей правды только пугачевскую малость, дал нам другого Пугачева, своего Пугачева, народного Пугачева, которого мы можем любить: не можем не любить.

– «В "Капитанской дочке" Пушкин – историограф побит Пушкиным – поэтом, и последнее слово о Пугачеве в нас навсегда за поэтом».

– «Был Пушкин – поэтом. И нигде он им не был с такой силой, как в "классической" прозе "Капитанской дочки"» [10:1156, 1159, 1160; курсив автора – Л.В.]

…Да, насколько же проще – при всех горестях и бедах! – юдоль добросовестного историка (о других и знать не хочу!), нежели поэта-историка…

* * *

Но я существенно отвлеклась. Однако думаю, что для объяснения появления портрета Байрона под строками первого варианта стихов Пушкина «Вновь я посетил…», эти данные – нелишни.

Как и строки его письма П.А. Вяземскому: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Поступок Мура (биограф Байрона Томас Мур уничтожил записки Байрона – Л.В.) лучше его «Лалла-Рук» (в его поэтическом отношенье). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе» [11; курсив автора – Л.В.]

Вспомню также из переписки Александра Сергеевича с И.И. Дмитриевым, русским поэтом, баснописцем, представителем сентиментализма, Членом Российской академии (1797); сенатором, членом государственного совета, министром юстиции в 1810-1814 годах.

И.И. Дмитриев напишет Пушкину из Москвы 10 апреля 1835 года: «Сочинение ваше подвергалось и здесь разным толкам, довольно смешным, но никогда дельным: одни дивились, как вы смели напоминать о том, что некогда велено было предать забвению. – Нужды нет, что осталась бы прореха в русской истории; другие, и к сожалению большая часть лживых романтиков, желали бы, чтоб "История" ваша и в расположении и в слоге изуродована была всеми припасами смирдинской школы и чтобы была гораздо погрузнее. – Но полно, ныне настоит время не желчи, а ликования».

26 апреля 1835-го Пушкин ответит: «Милостивый государь Иван Иванович, приношу искреннюю мою благодарность вашему высокопревосходительству за ласковое слово и за утешительное ободрение моему историческому отрывку. Его побранивают, и поделом: я писал его для себя, не думая, чтоб мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я все это отбросил в примечания. Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену возьмется идеализировать это лице по самому последнему фасону» [12; курсив мой – Л.В.]

О Байроне Пушкин нередко вспоминает в своих письмах, поэтических строках. В строках «Евгения Онегина», писаных в Одессе, признается в любви к «гордой лире Альбиона», там же, в следующей строфе:

Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! – взываю к ней;

Брожу над морем, жду погоды,

Маню ветрила кораблей.

Под ризой бурь, с волнами споря,

По вольному распутью моря

Когда ж начну я вольный бег?

Пора покинуть скучный брег

Мне неприязненной стихии

И средь полуденных зыбей,

Под небом Африки моей,

Вздыхать о сумрачной России,

Где я страдал, где я любил,

Где сердце я похоронил.

Восьмой главе Пушкин предпосылает строки Байрона: «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» (англ.) Но о многом ему приходится умалчивать.

Н. Козмин заметил: «Не даром в выпущенных стихах "Евгения Онегина" имя Байрона невольно связано с именем карбонаров…» Он же писал: «Мысль составить сжатый очерк жизни и поэтической деятельности Байрона пришла Пушкину не раньше 1835 года. Ближайший повод к этому дал, кажется, русский перевод книги капитана Медвина "Записки о лорде Байроне" (1835 г.). Еще 25 июня 1835 года, на даче Миллера, на Черной речке, Пушкин писал на заглавном листе одной из тетрадей: "О Байроне и о предметах важных"; дальше пробовал переводить в двух редакциях одну пьесу Байрона и затем начал его биографию на основании документов, опубликованных Муром... Это был самый первый набросок, сделанный, как говорит Анненков, "в пылу чтения". Предки Байрона, его отец и мать, наставник, домашняя и школьная обстановка, неблагоприятные условия воспитания и образования ребенка, влияние наследственности и, наконец, отражение детских впечатлений в творчестве – такова канва сжатого и образного очерка Пушкина. Замысел заманчивый, но, к сожалению, неосуществленный».

Козмин считает, что Пушкин «отказался от мысли когда-либо увидеть в печати» эту работу. «Запрещение цензурой однородного очерка о Радищеве могло послужить грозным предостережением о грядущей судьбе не только "Мыслей на дороге", но и биографии Байрона» [13; курсив мой – Л.В.]

* * *

Для истории создания стихов «Вновь я посетил…», понимания рисунков под первым вариантом, может быть важным и то, что «высочайшим приказом от 8 февраля 1834 года в Кавалергардский полк» был зачислен корнетом Жорж Шарль Дантес; «введён в светское общество Петербурга бароном Луи Геккерном, находившимся в Петербурге в качестве министра (посланника) нидерландского двора». И – «В 1835 году в Аничковом дворце Дантес познакомился с женой Пушкина Натальей Николаевной» [14].

25 сентября 1835 года Александр Сергеевич напишет Наталье Николаевне:

«Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу» [15; курсив мой – Л.В.]

А 26 сентября рождаются указанные стихи и рисунки. Вспомним начало, перемежая вариантами:

…Вновь я посетил

Тот уголок земли, где я провёл

Изгнанником два года незаметных.

Уж десять лет ушло с тех пор – и много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я – но здесь опять

Минувшее меня объемлет живо,

И, кажется, вечор ещё бродил

Я в этих рощах.

Вот опальный домик,

Где жил я с бедной нянею моей.

Уже старушки нет – уж за стеною

Не слышу я шагов ее тяжёлых,

Ни кропотливого её дозора.

А вот после этих строк предполагался один из вариантов (курсив мой – Л.В.)

Первая редакция:

И вечером при завыванье бури
Её рассказов, мною затвержённых
От малых лет, но всё приятных сердцу,
Как шум привычный и однообразный
Любимого ручья. Вот уголок,
Где для меня безмолвно протекали
Часы печальных дум иль снов отрадных,
Часы трудов свободно-вдохновенных.
Здесь погружённый в……………….
Я размышлял о грустных заблужденьях,
Об испытаньях юности моей,
О строгом заслужённом осужденье,
О мнимой дружбе, сердце уязвившей
Мне горькою и ветреной обидой.

Вторая редакция:

Не буду вечером под шумом бури
Внимать ее рассказам, затвержённым
Сыздетства мной, – но всё приятным сердцу,
Как песни давние или страницы
Любимой старой книги, в коих знаем,
Какое слово где стоит.
………………………Бывало,
Её простые речи и советы
И полные любови укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой…

Следующие четыре строки окончательной редакции звучат:

Вот холм лесистый, над которым часто

Я сиживал недвижим – и глядел

На озеро, воспоминая с грустью

Иные берега, иные волны…

Предполагались после них, законченных многоточием, следующие:

Ни тяжкие суда торговли алчной,
Ни корабли, носители громов,
Его кормой не рассекают вод;
У берегов его не видит путник
Ни гавани кипящей, ни скалы,
Венчанной башнями; оно синеет
В своих брегах пустынных и смиренных…

Не сомневаюсь, что нашему Поэту вспоминалась Одесса – торговый порт. Увы, именно здесь он пережил то, о чем написал в окончании стихов, не включенных в основной текст:

………………………В разны годы
Под вашу сень, Михайловские рощи,
Являлся я; когда вы в первый раз
Увидели меня, тогда я был
Весёлым юношей, беспечно, жадно
Я приступал лишь только к жизни; годы
Промчалися, и вы во мне прияли
Усталого пришельца; я ещё
Был молод, но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили.
Я зрел врага в бесстрастном судии,
Изменника – в товарище, пожавшем
Мне руку на пиру, – всяк предо мной
Казался мне изменник или враг.
Утрачена в бесплодных испытаньях
Была моя неопытная младость,
И бурные кипели в сердце чувства
И ненависть и грёзы мести бледной.
Но здесь меня таинственным щитом
Святое Провиденье осенило,
Поэзия как ангел утешитель
Спасла меня, и я воскрес душой.

Как не вспомнить и строфу из стихов, написанных за 10 лет до означенных, 1825 года: «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор…»)?

Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой...
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.

Из этих «иных друзей», конечно же, первый – Александр Николаевич Раевский, пушкинский «демон». И – «Демоница», «вамп», «Милый Демон» – Каролина Собаньская.

Вспоминаю одесское письмо Пушкина А.Н. Раевскому (вряд ли кому иному, но сохраняю знак вопроса) в октябре 1823 года:

«Отвечаю на вашу приписку, так как она более всего занимает ваше тщеславие. Г-жа Собаньская еще не вернулась в Одессу, следовательно, я еще не мог пустить в ход ваше письмо; во-вторых, так как моя страсть в значительной мере ослабела, а тем временем я успел влюбиться в другую, я раздумал. И, подобно Ларе Ганскому, сидя у себя на диване, я решил более не вмешиваться в это дело. Т. е. я не стану показывать вашего послания г-же Собаньской, как сначала собирался это сделать (скрыв от нее только то, что придавало вам интерес мельмотовского героя) – и вот как я намереваюсь поступить: из вашего письма я прочту лишь выдержки с надлежащими пропусками; со своей стороны я приготовил обстоятельный, прекрасный ответ на него, где побиваю вас в такой же мере, в какой вы побили меня в своем письме; я начинаю в нем с того, что говорю: "Вы меня не проведете, милейший Иов Ловелас; я вижу ваше тщеславие и ваше слабое место под напускным цинизмом" и т. д.; остальное – в том же роде. Не кажется ли вам, что это произведет впечатление? Но так как вы – мой неизменный учитель в делах нравственных, то я прошу у вас разрешения на всё это, и в особенности – ваших советов; но торопитесь, потому что скоро приедут. Я получил известия о вас; мне передавали, что Атала Ганская сделала из вас фата и человека скучного, – ваше последнее письмо совсем не скучно. Хотел бы, чтобы мое хоть на минуту развлекло вас в ваших горестях» [16].

Лара, конечно, – герой одноименной поэмы Байрона; Атала – героиня романа Шатобриана «Атала», здесь – Эвелина Ганская, урождённая Ржевуская, родная сестра Каролины Собаньской, в первом браке Эвелина – за Вацлавом Ганским, с 14 марта 1850 года – жена Оноре де Бальзака.

* * *

Варианты стихов «Вновь я посетил…» заполняют листы 30 об. – 31 об. и 39 – 40 VIII тома Рабочих тетрадей (ПД 846 (ПД 1038)). Интересно, что на лл. 32 – 39, и далее на 40-х- 50-х лл., преимущественно, – черновики «Сцен из рыцарских времен». А вот на лл. 56-57 (карандашом) – стихотворная часть поэмы о Клеопатре для повести «Мы проводили вечер на даче...», на одном из них – «портрет»… лошади. У коей явно – «ушки на макушке»… На листе 57 об., выполненном чернилами, все та же лошадь? (рис. 2, 3). Здесь строки стихов «Вы за "Онегина" советуете, други…» [17] – один из вариантов стихов «В мои осенние досуги…»

Невольно вспомнился и знаменитый «одесский лист» с изображением Каролины Собаньской и белой лошади, другие ее «портреты»; и слова Анны Ахматовой об «одесской Клеопатре»… Подробнее – в моих статьях, в частности, в – «Лета к суровой прозе клонят…» [18].

И я не сомневаюсь, что «женский профиль» на листе с первой редакцией стихов «Вновь я посетил…» – изображение Каролины Собаньской. Очень характерные черты!..

Возможно, к ней и январское (?) 1835 года письмо «Неизвестной»:

«Вот книга, о которой шла речь. Умоляю вас не показывать ее решительно никому. Если я не имел счастья лично принести ее вам, – вы позволите мне по крайней мере зайти за нею» [19].

Известно, что после разрыва И. Витта с Собаньской в 1835 году, она судорожно ищет «приюта». В частности, одолевает французского маршала Мармона своими откровениями.

Август Фредерик Людовик Виесс де Мармон, герцог Рагузский (1774 - 1852), военный и политический деятель, адъютант Бонапарта, маршал, в 1834 - 1835 годах «совершил большое путешествие, побывав на юге России, в Турции, Сирии, Палестине и Египте.

19 мая 1834 г. он приехал в Одессу, где был принят Виттом, с которым познакомился еще в 1826 г. в Москве, представляя Францию на коронации Николая I». Побывал он в военных поселениях, и в Крыму –  в Ореанде Витта (20 – 24 июня). «Совершенно пленила его "очаровательная мадам Собаньская", с которой он также встречался раньше, в Вене. Она в свою очередь не осталась равнодушной к любезностям гостя, намекнув ему, как увидим, о своих душевных переживаниях, которыми все более откровенно будет делиться затем в письмах». Известны письма Мармона марта-октября 1835 года.

Согласна с Н.П. Прожогиным: похоже, что Собаньская рассчитывала «в момент разрыва с Виттом получить от Мармона нечто большее, чем ту дружбу, в которой он ее неизменно уверял». Но «ее надежды не оправдались, и ей пришлось ограничиться менее блестящей партией. В 1836 г. она вышла замуж за С.Х. Чирковича, серба по происхождению, служившего адъютантом Витта».

Интересно предложение в одном из писем Мармона Собаньской учесть «…взаимные интересы, которые должны обновить связи, казалось, предназначенные распасться» [20].

Знаю, что эти интересы польских шляхтичей никак не совпадали с интересами А.С. Пушкина. И его слова в письме Е.М. Хитрово в 1831-м: «delenda est Varsovia» [21] – «Варшава должна быть разрушена» (перефразировка слов Катона: «Карфаген должен быть разрушен»), пусть и шутя, к слову сказанные, – слова Пушкина-государственника, Пушкина – истинного патриота великой, сильной и свободной, безмерно любимой Отчизны – России.

Нам не грех сегодня – и всегда! – учиться у него такой любви. И помнить о цене ее.

Пусть прозвучат в завершение стихи 1943 года Анны Андреевны Ахматовой:

Пушкин

Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..

30 мая - 3 июня 2021, Одесса.

Примечания

1. Неизданные заметки А. Ахматовой о Пушкине. // Вопросы литературы. 1970. – 1. – С. 158-206.

2. Байрон, Джордж Гордон. // https://ru.wikipedia.org/wiki/Байрон,_Джордж_Гордон

3. Пушкин А.С. Рабочие тетради. – СПб. - Лондон. – Т. I, 1995.  – С. 243.

4. Ibid. – Т. VIII, 1997. – ПД 846. – Л. 30 об.

5. Биография в датах. // http://pushkin-art.ru/liveinhtml/

6. Пушкин А.С. Об «Истории Пугачевского бунта»

(Разбор статьи, напечатанной в «Сыне отечества» в январе 1835 года). // http://pushkin-lit.ru/pushkin/text/pugachev/materialy/razbor-stati.htm

7. Броневские // https://amp.ru.autograndad.com/6732087/1/bronevskie.html

8. Броневский, Семен Михайлович. // https://ru.wikipedia.org/wiki/Броневский,_Семён_Михайлович

9. Броневский В.Б.: История Пугачевского бунта. // http://pushkin-lit.ru/pushkin/articles/bronevskij-istoriya-pugachevskogo-bunta.htm

10. Цветаева Марина. Пушкин и Пугачев. // М. Цветаева. Полное собрание поэзии, прозы, драматургии в одном томе. – М.: АЛЬФА-КНИГА, 2009. – С. 1147-1161.

11. Пушкин А.С. – П.А. Вяземскому. Вторая половина ноября 1825 г. Михайловское. // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. – М.: «Наука». – Т. 10, 1966. –  С.  190-191.

12. Пушкин Александр Сергеевич. Переписка с И.И. Дмитриевым // http://az.lib.ru/p/pushkin_a_s/text_1836_perepiska_s_dmitrievym.shtml

13. Козмин Н. Пушкин о Байроне. (Речь на юбилейном заседании Научно-Исследовательского Института 6 июня 1924 г.) // http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=k116dvw64Uc%3D&tabid=10396

14. Дантес, Жорж Шарль // https://ru.wikipedia.org/wiki/Дантес,_Жорж_Шарль

15. Пушкин  А.С. – Н. Н. Пушкиной, 25 сентября 1835 г. Из Тригорского в Петербург. // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. – М.: «Наука». – Т. 10, 1966. – С. 549.

16. Пушкин А.С. – А.Н. Раевскому (?), 15 - 22 октября 1823 г. Одесса. // Ibid. – С. 67 - 68 (фр.), 767 (рус.)

17. Пушкин А.С. Рабочие тетради. – СПб. - Лондон. – Т. I, 1995. – С. 246 – 247.

18. Владимирова Людмила «Лета к суровой прозе клонят…» // https://www.rospisatel.ru/vladimirova-pushkin178.htm

19. Пушкин А.С. – Неизвестной, Январь 1835 г. Петербург. // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. – М.: «Наука». – Т. 10, 1966. –  С. 525 (фр.), 862 (рус.)

20. Прожогин Н.П.Каролина Собаньская в письмах маршала Мармона и Бальзака // http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v96/v96-163-.htm

21. Пушкин А.С. – Е.М. Хитрово. Около (не позднее) 9 февраля 1831 г. Из Москвы в Петербург. // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. – М.: «Наука». – Т. 10, 1966. – С. 338 (фр.), 835 (рус.)