Виктория СИНЮК. «Филька». «Апрель».

Рассказы

Филька

Путь до деревни неблизкий – не путь, а настоящее путешествие, в конце которого непременно окажешься хоть немного, да другим человеком. А путь таков: сначала поездом добраться до Питера – это чуть более полусуток; потом – четыре часа на автобусе до небольшого города в Ленобласти, там – пересадка на автобус до деревни – это ещё минут сорок езды. В общем, почти сутки. Сутки – и родина.

Нашу героиню мы впервые увидим утром на автостанции маленького города. Евгения Николаевна, тридцатипятилетняя учительница гимназии, отъехав на столь внушительное расстояние от города, в котором жила последние семнадцать лет, на наших глазах становится Женей, Женечкой, Женькой… Светлые ухоженные локоны на родном ветру вспоминают, что были когда-то выгоревшими девчоночьими косичками. Джинсовый дорожный костюм немного смят тоской о лёгком платье в горошек… Думаете, вещи не знают о своих предшественниках? Спросите-ка у белых Жениных кроссовок. Ножки уже рассказали им, как бежится летом босиком по пыльному просёлку в восемь лет!

Женя вынослива, но дорога всё же утомила её. К тому же, хочется есть. Это не беда, потому что с собой имеются булочки — разрезанные пополам, смазанные маслом и мясным детским пюре. К ним хорошо бы кофе – к счастью, его тут, как и шаурму, продают теперь всюду.

Женя пьёт кофе, сидя на скамейке. Рядом с ней стоит яркая сумка на колёсиках – то ли дремлет, то ли вспоминает свой последний аэропорт. Старая багажная бирка никак не отклеится от ручки.

Народу на автостанции, как водится, немало. Деревень вокруг – что ручейков весной. А сейчас лето, июнь – и все торопятся к родной, родниковой своей весне. Припасть, осушить, наполнить… Женя весь год торопилась. И вот до автобуса – полчаса. Полчаса – и узнаешь, много ли леса вырубили за последний год; много ли наросло борщевика; что захирело, а что построилось.

В этих думах Женя не замечает, что невдалеке от неё сидит небольшой ушастый пёс, белый в рыжие пятна на спине, груди и лапах. И на кончике хвоста тоже сидит пятнышко-рыжик, как будто осенний листочек упал да так и остался на хвосте.

Чем меньше булочки в Жениной руке, тем печальнее смотрит пёс. Мимика у него выразительная. Такие и улыбаться умеют, и грустить почти по-человечьи. Про таких собак говорят: весь русский язык понимает, а сказать ничего не может.

– Сидит, облизывается! Развели вас тут… Того и гляди – прямо изо рта кусок-то вырвет! – незлобиво возмущается старушка, сидящая рядом с Женькой. Старушка, как и многие здесь, окает. – Нет тут ничего, иди в другом месте поищи!

– Почему же нет, – улыбается Женя. – Есть ещё! Погоди, – она расстёгивает верхний карман сумки и начинает искать не доеденную в поезде булочку со свиным детским пюре. Такое ей нравится меньше всего – отчего бы не поделиться?                       

В глазах у пса появляется надежда, он встаёт и, мотая хвостом, нерешительно подходит ближе, обходя при этом старушку. Подходит к Женьке и садится прямо перед ней, смотрит, ждёт… На такого голодаюшку поглядишь – самому есть захочется… Полбулки с детской свининой – неплохой собачий завтрак. Три секунды – и ни крошки не остаётся от него. Только взгляд: «Может, ещё?» – «Эх, что с тобой делать… Ну, бери ещё, с индюшкой. Тебе половинку – и мне!»

Объявляют посадку. Женя, дожевав свою половинку, хватается за сумку, пакет и спешит к автобусу. Очередь, толкотня, душно… Фу-у-х! Водитель в клетчатой рубашке с коротким рукавом проверяет билеты и обилечивает тех, кто не успел в кассу. До отправления десять минут. Наконец все на местах — люди и вещи. Женя, на удивление, оказалась без соседа и передвинулась на место у окна.

– А собака чья?

Это уже спустя пять минут езды по городу, когда стоят на светофоре.

– Девушка! Это ж вы её кормили, вот она за вами и пошла. Едет теперь! Зайцем! – смеётся старушка.

– Пусть едет, мешает он вам, что ли? Может, ему город надоел. В городе жизнь разве? Вот у нас… – отвечает старушке «тёпленький» мужичок и начинает рассказывать соседу, как там «у них».

Женька краснеет, а собака, виновато пряча глаза, забирается под её сиденье. Водителю, кажется, всё равно – выгонять хвостатого безбилетника он не собирается. Едут дальше. Поначалу Жене ни о чём не думается, кроме этой собаки. Вот, получается, приручила. Угостишь булкой – и уже ответственность.

Но потом город, изменившийся за год, перехватил Женькины мысли. Вот нищета, старая знакомая, вот до слёз обидная разруха; но вот и новые райончики, молодые мамочки с модными колясками, яркие весёлые детки выпрыгивают из хороших авто. Новые магазины, новые здания, пухнут повсюду новые бизнесы. Но всё так же сияют купола монастыря, и всё так же тих и живописен старый город... Когда-то Женя мечтала перебраться сюда насовсем, то есть вернуться из студенческой юности в эти места, поближе к дому. Но не случилось. Вышла замуж в девятнадцать. Потом развелась – и снова стала мечтать. Потом снова вышла замуж – и снова развелась. Но уже не мечтается. Прижилась-таки на чужой сторонушке.

– Ты хоть бы ребёнка сначала родила, потом разводилась, – это Нина, сестра, ей недавно по телефону сказала.

Собака под сиденьем по-щенячьи поскуливает во сне. Вот, думает Женька: родни в деревне много, надо будет объяснять, что да как. Почему, отчего, зачем… Ну и ладно, дело житейское.  Зато с Нинкой наговорится вдоволь.         

Глядит Женька в окно, думает… О собаке наконец-то забыла. За город выехали. Вот и лес, старый, как сказка. Не весь ещё вырубили, не весь за границу продали – и на том спасибо. Борщевик растёт-разрастается – спасу от него нет и не предвидится. Хотя, говорят, в некоторых местах области власть дала людям добро: выкосите борщевик – ваша земля, берите и хозяйствуйте. Косят понемногу… И то хорошо.

Нарастает волнение – скоро дом, всего несколько поворотов. Какой-то она там теперь покажется? В прошлом году ещё была как все – мужняя жена, о детях мечтала, а теперь… Снова всё начинать, а жизнь ведь уже в серединке.

Вот и родная остановка недалеко от старого, давно закрытого магазина. Нинкин сарафан голубеет в сочном свете налитого деревенского дня. Рядом с Нинкой дети: дочка Лиза и сын Степашка. Смотрят, щурясь, на прибывающий автобус. Степашка улыбается во всё своё шестилетнее беззубье. Лизка, красавица, козырьком держит ладонь у глаз. Две минуты – и вот уж целая вечность объятий, поцелуев, радости!

– Тётя Женя, вы приехали с собачкой? Какая хорошая! А как её зовут? – Степашка наглаживает пса.

– Это мальчик, – уточняет Лиза.

– Зайки, а он не мой, он просто за мной увязался! – смеётся Женя.

– Давайте назовём его Филькой! – радуется Степан. – Филька, Филька! – Филька весело носится вокруг Степашки.

– Какой нам Филька, Стёп? У нас Джоник есть, – деловито отвечает Лизка. – Тёть Жень, помните нашего Джоника?

– Конечно! Норная порода, правильно?

– Правильно! Йорк-терьер. Давайте, я ваш рюкзачок понесу!

– А я пакет! – Степашка хватается за поклажу.

* * *

После шумного семейного застолья, долгих разговоров, дарения гостинцев, показывания грядок, клумб, новой бани и всего на свете, Женьке не терпится сходить на могилу матери. Она никогда не откладывает этого на следующий день. Они с Ниной срезают большой букет пионов и, уговорив детей остаться во дворе, отправляются на кладбище. Филька, о котором все забыли (он тихо сидел у поленницы), весело бежит вслед за сёстрами. Женька бросает ему кусочек сала с хлебом.

– Привязался же! Что теперь с ним делать?

– А что делать? Пусть в деревне живёт. Главное, особо не прикармливать… – отвечает Нина. – Может, и заберёт кто – избу сторожить. Тут ведь зимой волки столько собак перегрызли. 

– Да ты что?

– А куда им идти, если леса всё меньше становится?

Некогда широкая дорога к кладбищу стала тропинкой. Разрослись деревья, кустарники, травы. Да и для кого тут быть широкому пути? Деревня не растёт, а уменьшается, старушка. Всего в ней становится меньше.

Сидят не кладбище, вспоминают, плачут… Совсем взрослые стали, не верится даже. А так всё недавно было. И как это – так быстро? Ведь детство стоит перед глазами, как вчерашний день.

– Ну, рассказывай, – говорит Нинка. – Что там у вас стряслось?

– Да ничего не стряслось. Не мой человек – и всё. Я это с самого начала чуяла, зря только кашу заварила.

– Так а чем плох, чем не твой? Порядочный мужик вроде.

– Не мой… Не могу я так.

– А где твой-то? Сорок лет уж скоро…

Женька пожимает плечами. Если б знала где, обязательно прошлась бы там вечером в самом красивом платье.

– Несчастливая ты у меня какая-то… Маешься всё… – вздыхает Нина, обнимая сестру. С памятника на женщин смотрит красивая добрая мама.

– Почему же? Разве только в этом счастье?

– Для женщины, – отвечает Нина как-то по-маминому, – в первую очередь в этом.

Женьке не хочется спорить.

* * *

Наступает вечер. Душисто, тепло, солнечно. Конечно, на реку, конечно, вода – как парное молоко! Женька недаром взяла с собой купальник и полотенце. Хочется освежиться, смыть с себя дорожную пыль.

Филька по-прежнему бежит рядом, смотрит кругом. Особенно Фильке нравится пробегать мимо деревенских жителей – пусть все видят, что он теперь чей-то, а не сампосебейский. А уж если пёс решил, что он чей-то, его в этом трудно разубедить. Местные «чьи-то» злобно лают на Фильку, но Фильке теперь любая лужа по колено.

Нина и Женька минуют последние избы и выходят к реке. Высокий берег, заросший травой. Пахнет, как в раю, как в детстве, как в счастливом сне – а если принюхаться и совсем отдаться этому духу, то ещё лучше. Женька прячется в кустах, скидывает своё старое деревенское платье, переодевается в купальник. Нине купаться не хочется, она останется на берегу вместе с Филькой. Пёс грызёт травку – быстро освоился и тут. Счастливый нрав у него!

Женя спускается к реке, чуть не поскальзывается на береговой глине, с разбегу прыгает в бурую воду, доверяя знакомому с детства дну. И сразу – вплавь к тому берегу! Тот берег – тёмный остров-лес. Женька плывёт и лягушкой, и брассом, переворачивается на спину, ощущая всем телом молочную ласку воды, которая всё течёт и течёт куда-то. Вечная, родная, неизбывная…

На том берегу Женька садится отдохнуть, выжимает волосы, отгоняет оводней, машет рукой Нинке. Нина машет в ответ. Филька сидит рядом и тоже машет – хвостом.

Женька оглядывается. Никого нет. Даже как-то не по себе. Да и мухи закусывают – противные северные мухи, под стать хищным комарам! Женька поднимается – и снова в воду. Нина ходит по берегу, рассматривает цветы, собирает букетик, в Женькину сторону почти и не смотрит. А Жене не верится, что ещё несколько часов назад от усталости она готова была заснуть на станционной скамейке. Сил – через край, как воды в реке. Настроение – песня. А вечером баня. Ночью – сенный матрас. И как все рады ей, как все любят! Разве не счастье?

Тут Филька заливается громким лаем и начинает метаться по берегу. Мечется и лает, лает и мечется. Нина глядит на него с удивлением. Филька глядит на Женьку и заливается ещё пуще. Нина присматривается, щурится – и хватается за голову:

– Женя! Змея! Быстрее! Не оборачивайся только!

Женя, как и всякий, кто слышит «не оборачивайся», тут же поворачивает голову. В двух-трёх метрах от неё, держа страшную головку над водой, – плывёт гадюка. Несётся быстро и точно, прямо на Женю. Лютый, животный страх охватывает её – такой, о котором потом говорят: даже не знал, что может быть настолько страшно.

– Женечка, быстрее, милая, только не смотри! – кричит Нина со слезами в голосе и закрывает ладонью рот: сестра с детства панически боится змей. Филька захлёбывается. Берег не близко. Не хватает дыхания, но Женька рвёт водное пространство всем своим телом – спиной, затылком, волосами чувствуя опасность. Она уже ничего не слышит и не видит – осталась только скорость и дикое напряжение мышц. Кажется, что сил не хватит, что они на исходе, что вот-вот – всё… На секунду в Жениной голове вспыхивает мамино улыбающееся лицо с памятника и Нинкино «несчастливая»...

В этот момент Филька срывается на хрип. На берегу показались другие люди. Откуда-то из-за кустов выглянул рыбак. В деревне разлаялись собаки.

Как только Женя, не чуя ни ног, ни рук, достигает берега, змея выбрасывается вслед за ней, но женщина уворачивается, и гадюка уползает в кусты. Филька совсем охрип. Нина плачет.

– Женька… Женечка… Живая!

Женька падает на траву. Её колотит. Ей не надышаться. Она на земле, но её лёгкие всё ещё плывут и борются. Филька смотрит в ту сторону, куда уползла змея, и рычит...

***

– Ой, что ты! Сколько народу на моей памяти от этих змей пострадало! – говорит за вечерним, после бани, чаем дядя Вася. – И ведь не от укуса погибают-то!

– А от чего? – спрашивает размякшая Женька. Ей дали коньяку к чаю, и она уже немного захмелела. Ей хорошо.

– От смертного страха, Женюшка! Она же, зараза, в воде кусает прямо в лицо, несколько раз. Человек умирает не от яда, а от страха. Не выдерживает сердце такого! Кого ни доставали из реки после этого – у всех сердце на куски! Так что скажи спасибо этому рыжику…  

– А я сразу понял, что это хороший пёс! – радуется Стёпка. – Он улыбаться умеет.

Лиза держит на руках смешного йорка Джоника. На голове у того – «хвостик» в салатовой резинке. Джоник с ревностью поглядывает под стол. Под столом лежит Филька. Он знает, что говорят о нём, что его хвалят и что сегодня он сделал что-то хорошее. День выдался интересный. Что там дальше – неизвестно. Но сегодня у Фильки есть дом и доброе слово. По-собачьи он счастлив.

Ночью, на душистом сенном матрасе, в старой бабушкиной светёлке, Женька не вытирает слёз, текущих по щекам, шее, ключицам. «Мамочка, как хорошо быть дома!» – шепчет она сама себе. Сегодня, как, может быть, никогда раньше, она совершенно уверена, она чувствует: у неё всё будет хорошо. Никто не знает, почему от этого чувства так хочется плакать?

Апрель

К.

Сегодня вечером после дождя впервые запахло тополем. Берёзовый ветер засыпал сырой тротуар розоватыми, жёлтыми серёжками. Свежие листья каштанов висели ещё безвольно, как лапки детёнышей мягкого зелёного зверя – весны.    

Алексей Иванович, директор, заслуженный учитель по классу баяна, стоял на крыльце своей музыкальной школы и курил. Была половина десятого. В старом, хорошо отремонтированном здании школы имени Фредерика Шопена горело всего три окошка. Неярким настольным светом – вахтёрское. Его, директорское. И ещё одно – на втором этаже, в фортепианном классе.

 Форточка этого последнего окна была открыта. Из неё на безлюдную улицу, освещённую влажным фонарным светом, лились звуки клавиш. Знаменитая сонатина Бетховена из программы второго класса. Исполнительница овладевала этой простой и обаятельной музыкой всё лучше и лучше. И в том, как она раз за разом повторяла трудные пассажи, слышалось поистине весеннее упорство.

Ещё несколько дней назад Алексей Иванович с трудом переносил эту игру, нерасторопную, ежеминутно вязнущую в паузах, не предусмотренных партитурой. А сегодня он, казалось, был рад и за Бетховена, немного окрепшего, и за исполнительницу, делающую первые успехи. 

Это была не девочка из второго класса. Марии Ильиничне было сорок три года. Работала она литературным редактором в большом издательстве. Около полугода назад овдовела. Сын её учился в другом городе и изредка приезжал в гости. Она жила одна, если не считать старой глуховатой кошки. Жила неподалёку, возле новой церкви, в маленьком Ученическом переулке. Об этом Алексей Иванович узнал на днях, когда они с Марией Ильиничной одновременно вышли из школы и, беседуя, пошли в одном направлении…

*

Десять дней назад, в приёмную среду, Мария Ильинична пришла к директору школы с просьбой: позволить ей (конечно, за плату) заниматься музыкой по вечерам. Учитель ей не нужен – ей нужен только инструмент, а ноты у неё имеются. Своего пианино у неё давно нет – покойный муж, почти не советуясь с ней, отдал старую «Беларусь» своей сестре, когда племянница поступила в «музыкалку». Да и знала ли тогда Мария Ильинична, что однажды весной ей снова – до зуда в пальцах – захочется играть? В детстве она окончила семь классов фортепиано, училась нехорошо, числилась среди неспособных и неусердных учеников и получала «пятёрки» только по музыкальной литературе. Да ещё за владение итальянской терминологией, которую отлично помнила и по сей день. Музыку языка она чувствовала гораздо лучше, чем музыку как таковую. Но – воля родителей была непреклонной: девочке надо учиться музыке, а не слоняться по дворам в свободное время.  

Алексей Иванович слушал всё это без особого интереса – в приёмный день у него было много посетителей, родители осаждали просьбами, приходили выпускники и студенты, ищущие работу и подработку. Кроме того, он ещё и умудрялся решать по телефону хозяйственные вопросы о замене окон и батарей.

А потому музыкальная биография Марии Ильиничны лишь слегка коснулась его сознания. Но разрешение заниматься по вечерам в свободном фортепианном классе было дано. В конце концов, деньги, пусть и небольшие, не будут лишними… К сентябрю нужно красить стены, менять паркет в концертном зале. Новых учеников каждый год приходит немало: школа славится своими успехами. И пусть почти никого из старого, легендарного состава учителей, помнивших Алексея Ивановича молодым тридцатипятилетним директором, здесь не осталось, школа не теряет марку. Новое поколение педагогов закладывает свои традиции, не порывая с прежними.

Странно, однако в ту непростую среду, вечером, после всех дел и разговоров, Алексей Иванович, сам того не желая, задумался о новой «ученице». Поначалу он немного переживал: бережно ли она будет обращаться с инструментом? Не станет ли лупить по клавишам и давить на педали, как в кабине «БелАЗа»? Впрочем, вряд ли. Она такая аккуратная, спокойная, мягкая – эта Мария Ильинична (запомнил!). Мягкая, как её имя. Это очень интересно, когда человеку так подходит его имя, это хороший знак цельной натуры. Не всегда, наверное, но тут – что-то такое есть…

Так думал Алексей Иванович, возвращаясь домой в тот вечер. Как обычно, по дороге к метро он проходил мимо новой церкви, которую недавно достроили в сквере неподалёку от школы. Скоро Пасха, а на Пасху негоже оставаться одному. Нужно поехать к матери в деревню, сходить на родные могилки, потрепать свою старую гармошку, с которой всё начиналось… Эта мысль порадовала Алексея Ивановича и, забрав с собой немного его усталости, улетела весенней пташкой. Он постоял у церковной ограды, поглядел на новые купола, освещённые старыми фонарями, и пошёл дальше.

*

…Занятие Марии Ильиничны закончилось. Слышно было, как мягко закрылась крышка фортепиано. Женщина напевала мелодию сонатины и, наверное, одевалась. Красивый бежевый плащ, так подходящий её светлым волосам, она всегда брала с собой в класс: гардероб во время её занятий уже не работал.

Алексей Иванович потушил сигарету, энергично открыл дверь, прошёл мимо старика-вахтёра, читавшего газету, и поторопился на второй этаж. У Марии Ильиничны нет учителя, сегодня никто не поставит ей «пятёрку» за упорство и чуткость – а ведь она её заслужила. Может быть, первую в своей жизни «пятёрку» по музыке. Тогда, когда нет уже ни дневника, ни строгой мамы, ждущей дочку с отметкой. И он непременно скажет ей об этом.  Вот сейчас, немного отдышится, откроет дверь – и скажет… 

На илл.: Художник Раиса Николаевна Зелинская-Платэ