Владимир НЕЧАЕВ. Я покажу тебе реку

Рассказ

Он тяжело поднимается по лестнице, заходит в больничную палату, ставит у кровати спортивную сумку с вещами, снимает обувь и с недоумением рассматривает свои опухшие стопы.

     – Ну, что это? – Он показывает на свои ноги. – Вот как распухли!

     Он не жалуется, он растерян. Большой ребенок сорока двух лет, привезен в краевую больницу из далекого северного поселка. Там врачи поняли, что Гриша Валювич с такими почками не жилец, – им зачем лишние неприятности? – и отправили с глаз своих подальше, в краевой город.

Гриша – инвалид с детства. По-научному у него олигофрения с выраженной слабостью основных нервных процессов, а по-простому – слабоумие. Гриша – тихий и добрый. Он всегда охотно улыбается и негромко смеется, но сейчас Гриша неулыбчив. Его хозяйство – ноги – пришли в негодность, плохо слушаются. Гриша едва может обуться. И что же делать Грише? Он с надеждой смотрит на нас. Я отвожу взгляд, а моя жена Ольга успокаивает Гришу как может. Внезапно он оживляется, тень улыбки скользит по лицу:

– Мы ехали… там река… больша-а-я…

Я киваю:

– Да, Григорий, река Авача, да…

Гриша всегда видел только море. Я часто встречал его на окраине поселка, на галечном берегу, когда приезжал навестить своих. Он просто стоял и смотрел, куда-то дальше, где на горизонте были темная полоска косы и маяк. О чем думал он тогда, что видел? Наверное, его тянула вода. И, может быть, он находил родственное в постоянстве морского пейзажа. Ведь и сам Гриша не менялся, когда вокруг шли реформы и перемены, когда страну сотрясала перестройка, когда началась повальная нищета и беженцы, в основном русские, потянулись из горячих точек. Гриша видел, как пустел рыбацкий поселок и горел поселковый рыбокомбинат, подожженный конкурентами, как приходили в негодность дороги. Он не знал, что человек становится редкостью среди северной земли, а зверь, входящий в заброшенные человеческие жилища – обыденностью. Но если бы Гриша узнал об этом, он только повел бы плечами и улыбнулся, вкладывая в улыбку своё-иное. И уж совсем не то, что подразумевает человек в здравом уме.

Врачи настояли, чтобы Гриша поехал на лечение. За сорок два года он в первый раз уезжал так далеко. И Гриша увидел других, незнакомых людей, и другие места, асфальтовые дороги и потоки машин большого города. Вечерний город заглядывал в окна больницы, световая реклама что-то обещала всеми цветами радуги.

Река, текущая куда-то под непрочным льдом на запад, черные непроглядные полыньи, – он увидел это, проезжая по мосту, мельком, через стекло рейсового автобуса, – тронули Гришу. Менялись берега и люди на берегу – река оставалась такой же. И Гриша смотрел и улыбался. Он был как всегда немногословен. Такой реки он не видел, нет.

– У вас река… – Он значительно покачивает своей крупной головой. Лицо его оживает. И я обещаю ему:

– Поправишься, Гриша, мы обязательно съездим к реке, прокатимся.

Гриша широко улыбается в ответ. И опять тень сожаления на лице о своем нездоровье, о том, что все вокруг было так хорошо, а теперь нужно ждать другого. Он с сокрушенным видом тщательно бреется электробритвой, осваивает, как может, стандартную больничную палату. Иконку Казанской Богоматери, которую мы принесли ему, он пристроил у зеркала.

Палата на два человека. Старик-сосед, лежащий напротив, привязан за кисти рук к кровати. Он весь в бинтах, скованный, мечется на жестком своем кресте, зовет какую-то Галю, наверное, жену или, может быть, дочь. Мы с Ольгой здесь уже лишние, мы уходим, мы говорим, что придем завтра.

Приехали мы к Грише на следующий день под вечер. Соседняя кровать была пустой. Скорее всего, неведомая Галя забрала своего старика.

А мы привезли пушистую елочку из кедрача, красные елочные шары. «Завтра Новый год, и пусть у Гриши в палате пахнет хвоей, пусть будет немного веселей», – решили мы с Ольгой. И я торжественно вручил Грише забавную набивную игрушку, маленького клоуна. Клоун корчил рожу и подмигивал Грише.

Гриша нахмурился. Он едва заметно пожал плечами и молча отложил игрушку. Ему нечего было сказать в ответ. И я вдруг подумал, что это он считает нас маленькими детьми. Он не может объяснить того, что знает о нас. И на каком языке он должен говорить с нами? Гриша совсем не этого ждал. И Ольга постаралась скрасить неловкость. Она легко сходится с людьми, – давний опыт администратора. И она о чем-то заботливо заговорила с Гришей.

Мы условились назавтра привести в больницу батюшку Рафаила, чтобы он поисповедовал Гришу, пособоровал. И Гриша согласился.

– Молитесь обо мне.

Теперь он не улыбался, он серьезно смотрел на нас.

– Ты знаешь, иногда я чувствую себя полным идиотом рядом с ним, – сказал я Ольге, когда мы садились в машину.

Отца Рафаила мы ждали в Гришиной палате на следующий день. Он приехал из мужского Пантелеймонова монастыря вместе с опытным дьяконом Федором.

Соборовал Гришу отец Рафаил не очень уверенно, он совсем недавно стал иеромонахом, и дьякон ему помогал. Исповеди не получилось. Гриша не понимал, что хочет от него священник. Гордыня? Тщеславие? Жадность? Прелюбодеяние? Нет, он не убивал, не крал. Обманывал? Полусидя, полулежа на кровати, Гриша молча смотрит куда-то за плечо священника…

Мир прошел мимо Гриши Валювича, остался за больничным окном. А происходящее здесь, в палате – неизбежно, необходимо, но и это – так он полагает – часть внешнего мира. И нужно потерпеть.

По прочтении молитвы Гриша послушно открывает рот, принимает привезенные из монастыря преждеосвященные хлеб и вино, ставшие Телом и Кровью Христовой, и забывается. Я вижу, что он спокоен. И как будто его отпустило.

– Слава Богу! – обращаюсь я к отцу Рафаилу. – Григорию лучше.

– Слава Богу, успели, – поправляет меня отец Рафаил, разоблачаясь и собирая свой сундучок.

Человеческая воля ладит, решает своё…

– Завтра Грише полегчает. Мы заберем его, поедем за город, к реке, постоим на мосту, подышим новогодним воздухом, – я делюсь планами с Ольгой.

– Гриша уснул, – соглашается она.

Мы оставляем Гришу одного в палате.

Утром из больницы позвонили и сказали, что ночью, под утро, Гриша умер.

…Машина петляет по узкому серпантину дороги. В низинах еще лежит туман. Когда авто выныривает на взгорках из плотной пелены, солнечный свет, отражающийся в зеркалах заднего обзора, слепит глаза. В салоне холодно. Не работает кондиционер. Водитель и пассажир молчат.

Здесь одна дорога, на запад. Наконец, открывается река. Движение воды едва угадывается. Река чистая ото льда. Лед лежит только по берегам. Он хрустит под ногами вышедших из машины.

– Там, в багажнике, удочки, – спохватывается владелец машины. Он открывает багажник, роется, наконец, находит удочку с большими крючками и вручает пассажиру.

– Леска толстая, а грузила нет, – говорит пассажир.

– Неважно, – откликается водитель, – ты бросай. Здесь полно рыбы.

– Откуда? – возражает пассажир. – Разве что драконы…

Он рассматривает реку, подходит к воде, потом забрасывает леску в воду, выбирает и подсекает. Крючок цепляется за что-то и пассажир с воодушевлением тянет. Леска едва не рвется, водитель помогает пассажиру.

Из воды черной рыбиной показывается узкая лодка… Не лодка – утлая лодочка. Они и не заметили её, протопленную у берега. 

– Как леска только выдержала! – удивляется пассажир.

– Японская… Чавычу брал на неё. Во! – Разбрасывает руки в стороны водитель.

– Верю, – кивает пассажир. – Есть лодка, а где же лодочник?

– Лодочник – ты.

– Почему я? – пассажир неуверенно протестует.

– Ладно, бросим на пальцах, – словно бы шутит водитель. На счет «три» они раскрывают сжатые кулаки, считают. Выпадает пассажиру. Он видел, что водитель сжульничал, однако промолчал.

– Я же говорил, – хмыкает водитель. – Давай перевернем её, воду выльем. – Ты ведь всегда хотел узнать, что там, на той стороне, да, хотел ведь?

– Хотел.

Ему неприятно, что напарник так откровенно пошел на обман. Неприятно видеть неприкрытую человеческую слабость.

– Я вот признался, а ты… Разве ты думал, что там? На той стороне?

– Куда мне! Ты же у нас – философ доморощенный.

Они беззлобно переругиваются, возятся с лодкой.

– Посмотри, здесь пробоина, – замечает пассажир, – кулак войдет.

Водитель снимает с головы пассажира кожаную кепку и затыкает дыру в лодке.

– Это твой подарок… – огорченно напоминает пассажир.

– Бог дал, Бог взял, – смеется водитель. – На том берегу у тебя две будет. – Он задумывается, разглядывает противоположную сторону, закрытую туманом. – А может, и не нужны там кепки, шарфики-шапки.

– Как же без весел? – пассажир ещё переживает утрату.

– Сойдет и шест¸ – находится водитель. Он поднимает с берега тонкий ствол молодой ирги. – Течение здесь не сильное. Главное, не опрокинься. Там, дальше, река – чистое молоко, и кисельные берега. Помнишь?

Пассажир улыбается, молчит.

– Я ходил в поход на байдарках, давно, в советское время, – он вспоминает и заметно волнуется.

– Вот и славно! – говорит водитель. – А солнце поднимется – потеплеет.

– Куда ты торопишься? – в болезненной полуулыбке кривится пассажир. – Я тебе в тягость…

– Ну, давай, поплачь. – Водитель отворачивает лицо, передает шест стоящему в лодчонке. – Мы ведь разыграли, ты – лодочник.

Пассажир подбирает полы длинного пальто, неуверенно оглядывается на остающегося, отталкивается шестом, пока позволяет его длина, а потом просто загребает концом тяжелую маслянистую воду, словно канатоходец держит равновесие. Он что-то говорит, слышен плеск воды, обрывки слов.

От реки тянет холодом, сыростью. На фарватере течение подхватывает лодку, и стоящий пытается лишь удержаться в направлении к дальнему берегу.

Второй рассматривает свои замерзшие красные кисти рук. Мокрые перчатки он снял, сунул в карман куртки. Подняв глаза, он ещё видит черный силуэт человека в лодке.

– Только не заплачь! Эй! – он срывается на крик, вскидывает руки.

Он поворачивается, идет к машине.

– Улыбайся, дружок…

11-17 марта 2020

На илл.: Художник Павел Степанов