Александр ЩЕРБАКОВ. «Ефимкины шутки», «С Кочергинской горой», «Хрупонькат!»
Из самородных притч
Ефимкины шутки
Юмор, известно, бывает разный: тонкий и грубый, казарменный и детский, гоголевский и чеховский и еще, бог знает, какой...
В нашем селе, к примеру, с некоторых пор выделяют «ефимкин». Своим появлением на свет он обязан рядовому работнику здешнего сельхозкооператива Ефиму Ржанникову, большому любителю... как бы это помягче сказать, сомнительной шутки. Правда, теперь он живет в Красноярске, женился там второй раз и, говорят, ему не до шуток. Но прежде...
Рассказывали мне селяне, что весьма своеобразно и рискованно шутить он начал еще в школе. Однажды, когда молодая русичка поставила ему две двойки подряд, он, кощун несусветный, притащил с кладбища подгнивший крест и привалил его ночью к воротам учительницы. А наутро, едва она открыла калитку, крест рухнул на нее. Рухнула в обморок и сама учителка. Еле с нею отводились.
Позднее, работая прицепщиком на тракторе, Ефим поймал сусличонка, притащил его на полевой стан, облил керосином и пустил «ради потехи» живым факелом в поле. А сусличонок возьми да заверни со страху обратно, к заправке, где бочки с горючим стояли... Чудом только не взорвались они. Трактористы поколотили Ефимку за такие шуточки, но не отвадили от них.
Юмор его крепчал. И свою главную, можно сказать, козырную из «сомнительных» шуток, которая принесла ему неувядаемую славу (правда, столь же сомнительную), сделав героем деревенской притчи, отпустил, точней – сыграл Ефим уже недавно, перед уездом в город, приурочив ее к первому апреля. Это была его как бы лебединая песня в родных пенатах.
Сельхозкооператив, ранее производивший только хлеб да молоко, решил под диктовку рынка построить птичник, а при нем еще и цех лапши и макарон, чтобы в тесто для них с выгодой пустить даже нестандартное яйцо. Строили все помещения из собственного леса. Ефим помогал плотникам.
То вешнее утро выдалось с морозцем. Вчерашние ручейки взялись ледяной чешуей. Так что работники новостройки, придя на площадку, сперва собрались в теплушке, где весело потрескивала печка. Ефим, подтянувшийся чуть позднее, тоже было устремился к теплушке, но шальная мысль, показавшаяся весьма забавной, остановила его: «А что, если....»
Шутник хохотнул, предвкушая потеху, и тут же принялся за осуществление замысла. Сперва снял лом с пожарного щита и хорошенько подпер им дверь избушки. Потом подставил к ней лесенку, взвалил на плечо пук стекловаты и, поднявшись на крышу, нахлобучил его на трубу.
Дым пресекся и хлынул, естественно, в ином направлении.
Вскоре в избушке послышался шум, переходящий в крики и свист. Ефим проворно спрыгнул с крыши и хотел скорчить рожу в единственное окошечко, но его плотно завесило дымом. Кто-то отчаянно забарабанил в дверь, но все напрасно. Нервы юмориста были крепкими. Гордый от сознания своей изобретательности, он в ответ лишь загоготал, да так, что по лощине покатилось эхо.
– Согрелись? Не надо ль веничка? – прикрикивал он, полный восторга.
И только когда из выбитого сапогом окна ударил в уши Ефима хриплый и грозный мат прораба Петра Гужина, откинул он лом. Дверь распахнулась, выдохнув угарным облаком, и в проем повалили люди в дымящейся одежде. Но, слава Богу, не в горящей, а лишь пропитанной дымом.
Удивительно, что и на этот раз Ефим отделался легким испугом. Потерпевшие, кашляя и пыхтя, в горячке бросились было на него с кулаками и угрозами «законопатить в кутузку», но поведение шутника обескуражило их. Изумленный всеобщей глухотой к его своеобразному юмору, Ефим повторял одно:
– Да я ж пошутил, братцы! Я ж для потехи!
Простили ему земляки.
Но с тех пор появилось в нашем и окрестных селениях язвительное выражение «ефимкины шутки». Для обозначения как раз таких вот «сомнительных» хохм и розыгрышей. А я, и в городе живя, частенько употребляю это меткое определение. Как только услышу по радио, что очередной балбес позвонил инкогнито в милицию насчет бомбочки, якобы заложенной на вокзале, или увижу по ТВ моргающего «шалуна», «для прикола» разлившего в классе пузырек какой-то отравы, так невольно начинаю ворчать, покачивая головой: «Ох, уж эти ефимкины шутки...»
С Кочергинской горой…
А ещё нынче вдруг вспомнилось мне, что в нашем селе Таскино тому, кто явно преувеличивал, привирал, рассказывая о чём-либо, обычно замечали со скептической усмешкой:
– Ну да, с Кочергинской горой…
К примеру, какой-нибудь бодрый землепашец, встретив на улице приятеля из соседней бригады, радостно хлопал его по плечу и восклицал вслед за приветствием:
– Видал, как нынче хлеба наливаются? Центнеров по тридцать на круг возьмём!
– Хэх, с Кочергинской горой! – охлаждал его пыл собеседник.
Ибо не склонен был переоценивать сомнительных «видов» на урожай и прочих досужих прогнозов, а более доверял народной мудрости, которая учит: «не говори гоп, пока не перепрыгнешь», «цыплят по осени считают», и вообще – «хочешь рассмешить Господа Бога, расскажи ему о своих планах»…
Или, допустим, мой одноклассник и сосед Ванька Тёплых вдруг сообщал мне, что он вчера в ближайшем Арсином логу набрал полную «с горкой» корзину клубники. Зная о скудости тамошних ягодников, выбитых скотом, а также о Ванькином пристрастии ко всяческим подвохам, розыгрышам и «разводкам», я кивал ему с показным согласием, но отвечал той самой фразой:
– Угу, с Кочергинской горой…
И никакие его дальнейшие доводы и уверения меня уже не могли переубедить.
Кто из таскинцев придумал эту универсальную формулу выражения недоверия вралям и фантазёрам, неизвестно. А вот почему он взял за основу именно Кочергинскую гору, можно догадываться.
Пожалуй, тут всё дело в размерах её.
В окрестностях нашего села и своих гор хватает. Но горами они называются лишь условно. Даже самая близкая и высокая Татарская гора, которая параллельно главной улице тянется за огородами на северной стороне, по сути, не гора, а самый обычный косогор. Подобный, скажем, Святому косогору, расположенному «на восход» за поскотиной, вдоль дороги к райцентру. Да и Градунчиха, что начинается далее и простирается на добрую версту, не совсем гора, а скорее долгий тянигус в который упирается село западной окраиной. А уж об остальных холмах, буграх, взгорках да взлобках и говорить нечего: так себе, небольшие припухлости на лоне подтаёжной лесостепи.
Вот и выходит, что единственная настоящая гора в нашенской округе – это Кочергинская гора, получившая название от прилегающего села Кочергино. Правда, от нас расстояние до неё неблизкое, но она видна со многих таскинских полей и дорог. Возвышается над рекой Тубой, тоже настоящей, в отличие от наших ручейков и речек. Не располагается, а именно возвышается. Притом, по мере приближения к ней, кажется, восходит всё выше и выше, под самое небо. С крутыми откосами, с каменистыми утёсами и скалами. Словом, вполне солидная гора, одна из первых в череде горных хребтов и цепей, которыми здешнее Предсаянье переходит в коренные, матёрые Саяны («Сияны»!) с их седыми вершинами, сияющими вечными снегами.
Потому-то, окорачивая завирал, и говорят у нас на селе: не с Татарской, не с Градунцовской, а «с Кочергинской горой», самой большой. К месту, не к месту ли, но вспоминается расхожая фраза: «Чем больше ложь, тем охотнее в неё поверят». Не будем уточнять, кому она приписывается, употребляемая в разных вариантах. Важно подчеркнуть другое. То, что впервые прозвучавшая почти сто назад, она нынче стала едва ли не главным пропагандистским приёмом. На её основе, можно сказать, даже вызрела особая теория «большой лжи», которая дьявольски действует на людские умы целых стран и континентов. И как ей противостоять, похоже, мало кто знает. Но вот практика моих земляков подсказывает, что противопоставление этой лжи, ради её разоблачения, тоже должно быть большим, наглядным и неотразимым, наподобие Кочергинской горы.
А знаете, почему я вдруг заговорил об этом самом присловье, рождённом смекалистыми таскинцами? И с какой стати оно вообще всплыло в моей стариковской памяти? Признаюсь (не для передачи), оно пришло мне на ум, когда я услышал, как очередной глава правительства, отчитываясь перед парламентом, расписывал «крутые» достижения своего кабинета в развитии всех мыслимых сфер нашей жизни – экономической, социальной, культурной и далее везде.
– Ну-ну, с Кочергинской горой! – непроизвольно соскользнула с моих уст полузабытая фраза из кладезя мудрости земляков-хлебопашцев.
Хрупонькат!
Помню, забежал как-то к нашему чеботарю Архипу. Грешен, любил его байки послушать. Но старику нездоровилось, рука у него развилась, прямо совсем подчиняться перестала. И попросил он меня помочь по хозяйству – корму скотине задать. Что ж, дело нетрудное: во дворе у заплота сенник, а за ним – в пригончиках корова и овцы. Зацепил я навильник сена, метнул через забор. Ловко вышло. Но только потянулся за вторым навильником – голос сзади:
– Рационализацию, значит, применил? – это дядя Архип на крыльцо вышел – Ну-ну. А хочешь, я тебе одну притчу расскажу? Отложи-ка пока вилы…
Жили это старик со старухой, вроде нас с Ефросиньей, доживали тихие дни. И не знали они особых забот. Но однажды весной взяла да купила старуха поросёнка. По теплу сделал для него старик клетку в сарае, поставил в неё долблёное корыто и к корыту через крышку лоток подвёл. Тоже рационализатором был… М-да. Выйдет старуха с пойлом, плеснёт из ведра в лоток – корм сам плывёт в корыто. Благодать! Хоть и не видно ей поросёнка сквозь плотную дощатую клетку, но слышно – причмокивает он, хрупОнькает.
– Как там наш поросёнок? – озабоченно спрашивает старик.
– Хрупонькат! – весело отвечает старуха.
Прошло лето. Наступила осень. По утрам заморозки, жухлую траву вроде кто солью посыпает.
– Как там наш поросёнок? – снова спрашивает старик.
– Да хрупо-онькат! – с неизменной бодростью отвечает старуха.
Выпал снег. Ударили морозы. Подходит время прибирать животинку. Наточил старик ножи, от соседа паяльную лампу принёс, спрашивает старуху:
– Как там поросёнок-то?
– Хрупо-онькат…
Вышел старик во двор, шагнул в сарай, открыл топором клетку да и за голову схватился: в клетке-то лёд под самую крышку! А поросёнок давным-давно вмёрз в глыбину льда и только смутно чернеет в нём, как муха в обрате…
Ну, и я вот, значит, тоже подбрасываю корм корове и овцам, не видя их за дощатым забором, как старуха в той притче…
– Хорошо, что моя хозяйка не видит, – заключил дядька Архип, – она бы тебе задала такого корму… Ты ж мякину, труху сенную над овцами трясёшь – шерсть испортишь, закатаются в неё колючки всякие – одни шишки будут. Да и куда этакий навильник разом хватаешь, как Поля Шелехова!
…Что ещё за Поля? А это жила в нашей деревне женщина, простодушная и удивительно трудолюбивая, которую все считали чудаковатой. В войну она работала за троих – жала, метала, пахала. Да и потом не бегала от работы. Помнится, даже грузчиком была на зерноскладе. Зерно тогда возили в огромных рогожных кулях. Так Поля не просто таскала эти кули, а сражалась с ними. Хлеб в страду шёл со всех сторон, и возчики то и дело покрикивали на Полю, что она зашивается с разгрузкой. А Поля хватала сразу по два мешка и, взвалив их на горб или держа под мышками, бежала с ними по трапу к вершине хлебного вороха. Рассказывают, что на спор она таскала и по четыре куля, но я этого не видел.
Я видел другое. Встретил однажды Полю и не узнал. Ей и сорока ещё не было, но передо мной стояла старуха, высохшая и измождённая. Лицо побледнело и осунулось, щёки ввалились, и глаза из-под черного платка, повязанного по-монашески низко, смотрели как-то слишком тревожно, даже лихорадочно. Прямо живая боярыня Морозова: «Руки твои тонкокостны, очи твои молниеносны…»
Но Полины очи вскоре закрылись. Надорвалась она в ломовых крестьянских трудах. К концу жизни пришла к Богу. И верила, молилась с таким же усердием, как работала когда-то. По-разному вспоминают её на селе. Одни восхищаются её безотказностью и неистовостью в артельной работе, другие осуждают за эту неистовость, мол, зачем ломить и хватать, как Поля Шелехова… Впрочем, это уже новая притча. Я ведь говорил, что несть им числа в нашем сибирском сельце.
На илл.: Художник Татьяна Яблонская. Хлеб (фрагмент картины)
