Виктория СИНЮК. В ту осень…
Рассказ
Всё прозрачно в мире – это свойство
Голубых, больших осенних дней.
Птиц охватывает беспокойство:
Гнёзда их становятся видней…
Владимир Соколов
В ту осень я и Диана, студентки филфака, гостили у однокурсницы Кати в маленьком белорусском городке. Стояли солнечные октябрьские дни. Второе, после сентябрьского, бабье лето гуляло по земле в тёплом цветастом платье. Пахло листьями, яблоками, землёй. Дышалось сладко, почти беззаботно. По вечерам над улицами вился ароматный дымок: в округе топили бани, жгли листву.
Утром мы помогали Катиным родителям по хозяйству: ездили на велосипедах по магазинам и на рынок, чистили фасоль, нарезали чеснок для аджики, перебирали картошку перед отправкой в погреб, пекли большую – на двенадцать яиц – шарлотку. Вечерами бродили по городу, заглядывали в кафе, а чаще – брали термос с кофе и шли на озёрное побережье. Садились на скамейку под ивой, доставали бутерброды, разливали по кружкам горячий напиток и говорили. О жизни, творчестве, литературе. Обсуждали преподавателей и однокурсников, строили планы на будущее...
В Катин дом мы влюбились сразу: тут было как-то по-особенному светло и спокойно. Стоял он на окраине городка. Из его окон виднелись голые поля и далёкий лес. Рядом с домом был яблоневый садик, небольшой огород, уже убранный, и клумбы, где ещё красовались поздние цветы – красные, бордовые, оранжевые... Был небольшой гараж, погреб и душистая поленница, у которой так славно сиделось вечерами, особенно после дождя.
В доме царил лад. Катины родители, Дмитрий Иванович, историк, и Нина Петровна, библиотекарь, любили друг друга. Он – высокий сорокапятилетний брюнет с седоватыми висками и аккуратной тёмной бородой, в очках, в неизменной клетчатой рубашке и джинсах; она – невысокая, русоволосая, полноватая женщина с добрым лицом и звонким голосом. У обоих были изумительно живые глаза; такие же глаза были и у нашей Кати. И когда они втроём – отец, мать и дочь – сидели напротив нас за обеденным столом и что-то обсуждали, мы не могли ими налюбоваться.
На стенах небольшого двухэтажного дома – в гостиной, коридорах, комнатах – висели семейные фотографии в рамках и фотоколлажи: вот – дружное семейство на морском отдыхе летом, а вот – празднует Новый год в Петербурге; здесь – собирает урожай яблок в саду; тут – строит веранду... Улыбки, объятия, светящиеся глаза. И наша Катя, меняющаяся год от года. На ранних фотографиях – часть счастливого целого; на подростковых – немного особнячком. На юношеских – симпатичная рокерша в куртке-косухе, в больших ботинках наподобие берц, с броским макияжем и необычной причёской.
– Чудные у меня родители, правда? – однажды, во время озёрных посиделок, спросила нас Катя.
– А у кого не чудные! – хохотнув, ответила Диана.
– Наверно! Но мои, кажется, совсем не похожи на других…
– Твои – счастливые, потому и не похожи, – вставила я пять золотых копеек.
– Счастливые… Нашли же как-то друг друга… И в молодости, и сейчас могут до утра читать вслух, петь под гитару, спорить. А утром вместе копают картошку, возятся в погребе, потом идут на рынок и всё говорят, говорят друг с другом… Двадцать лет живут вместе – а ещё не наговорились. Вечером катаются на велосипедах, выедут за город, на шоссе – крутят педали и поют. Представляете? Поют от счастья! Вы где-нибудь такое видели? Мне кажется, я правильно сделала, что уехала учиться в Минск – им тут без меня вольнее…
– Круто... – вздохнула Диана и задумалась о чём-то своём. – Мои бы так пели вместо того, чтобы собачиться каждый день.
– Да… – поддержала я этот противоречивый вздох.
Ни я, ни Диана не были избалованы атмосферой семейного лада, а потому с удовольствием её впитывали. Любовались Катиными родителями, присматривались к ним… Как в присутствии красивого человека сам себе начинаешь казаться красивее, так и близость счастья создаёт впечатление его доступности – кажется, вот-вот откроешь какой-то важный его секрет, напитаешься им и никогда не впустишь в судьбу иное. Ведь эти счастливцы – такие же, как и ты: простые люди, живущие по велению сердца. А значит, и ты сможешь, и ты найдёшь своё.
Катин отец писал книги по истории края и был автором сборника стихов, из которого по вечерам, после ужина, что-нибудь нам читал, а мы расспрашивали его о вдохновении и даже пытались анализировать услышанные «тексты».
Дмитрий Иванович, слушая наши филологические «разборы», усмехался и подливал нам домашнего вина. Просил почитать из своего. И мы читали свои юношеские стихи, которые никогда бы не прочли собственным родителям. Он внимательно слушал и тоже спрашивал нас о творчестве: хотим ли состояться как писатели или пишем просто «для себя».
Я не знала, хочу я состояться как писатель или нет – такие вопросы ещё не занимали меня. Но я чувствовала, как с каждым днём внутри растёт тяга к слову, к уединению с блокнотом, к прогулкам по осенним полям, после которых хотелось писать рассказы и лирические миниатюры. В ту осень со мной творилось что-то удивительное: краски, запахи, звуки действовали на меня очень сильно, как никогда раньше. Мир жил, переливался оттенками, нотками, временами; душа жила и переливалась вместе с ним – и всё это хотелось назвать по-своему, сберечь, кому-то оставить, даже если этот кто-то – просто я в будущем… Здесь, в городке, эта восприимчивость стала ещё острее, а вместе с ней обострилось желание записывать свои мысли. Об этом я поведала Дмитрию Ивановичу, а он понимающе улыбнулся.
Диана сказала, что быть писателем не хочет: ей нужно не раздумчивое и «красивое» слово, а слово резкое и действенное. Если моей главной категорией был «мир», то Дианиной – «общество», в котором, по её мнению, до удушья не хватало равноправия и справедливости. Домашнее насилие, брошенные дети и животные, гендерные вопросы, права меньшинств, альтернативное образование – вот что занимало её. Она собиралась посвятить себя журналистике и уже печаталась в газетах, вела свой блог, её читали, с ней спорили, у неё были поклонники и оппоненты, а количество подписчиков на её странице в соцсети увеличивалось с каждым днём.
В ответ на горячий Дианин монолог о «действенном слове» Дмитрий Иванович с восхищением сказал:
– Какие всё-таки люди у нас гостят! – и предложил выпить вина за наше будущее, посвящённое служению красоте и справедливости.
Катя слушала нас, тихо и задумчиво улыбаясь, поглядывая то на меня, то на Диану, то на отца. Своих стихов она не читала, хотя я знала, что за последнее время её творческий блокнот заметно потолстел. Время от времени Катя присылала мне свои новые стихи – в основном любовные, очень серьёзные, трудные, и я удивлялась, как мало похожи они на мою подругу – весёлую, жизнерадостную девушку. Я знала, что Катя влюблена – и влюблена взаимно, как-то очень заветно, в «своего человека». Но об этом она почти не говорила, а я не торопилась её расспрашивать, хотя мне было интересно, отчего эта счастливая любовь рождает такие сложные, а порой просто горькие стихи. Я замечала, что моя Катя меняется, становится глубже, интереснее – и вместе с тем как бы немного отдаляется от меня, а ведь ещё полгода назад, в конце второго курса, ближе нас, казалось, не было никого на свете… Что-то случилось этим летом – а что? Любовь? Почему-то этот ответ меня не устраивал. Но рвануть напрямую к чужой душе мешала природная деликатность.
– Может, тоже почитаешь? – предложила я Кате.
Та смутилась и резко, будто я нарушила какую-то границу, ответила:
– Нет.
– Почему? – беззаботно спросила Диана, уже немного захмелевшая от вина. – Я давно ничего твоего не слышала. Помню, у тебя были такие классные стихи о родине, о свободе – на белорусском. Почитай, а?
– Да, кстати, Кать! Я тоже давно не слышал твоих стихов. Раньше ещё что-то присылала, показывала, а теперь – молчок… – подключился Дмитрий Иванович.
– Не хочу, – так же решительно ответила Катя. Потом немного мягче добавила: – Настроения нет… Схожу на кухню, посмотрю, что там мама делает…
С бокалом в руках она встала и вышла из комнаты.
– Ну, бывает… Не в настроении… Такие у меня девчонки! Если чего не хочется, то хоть кол на голове теши… – сказал Катин отец. Видно было, что он немного расстроился. – Раньше, бывало, что-нибудь напишет и сразу несётся с тетрадкой: «Папа, прочитай!»
Мы вздохнули, пожали плечами, немного помолчали и перевели разговор на другую тему. И вскоре живо, наперебой болтали о разном. Катя на кухне помогала Нине Петровне закатывать грибы на зиму, а Дмитрий Иванович пел нам под гитару и рассказывал байки из своей студенческой молодости.
Стоял тихий окраинный вечер, ещё розоватый, не совсем догоревший. За окном темнели стволы ухоженных яблонь. На улице зажигались фонари; шумела вечерняя дорога, бежавшая за город, в деревенскую даль. Было хорошо и уютно, и совсем незаметно утекало в ночь осеннее время…
После таких вечеров спать мы ложились счастливым, полными веры в себя и своё будущее. И даже наша Диана, поклонница свободы, противница «старой доброй патриархальности», смягчалась и говорила: «Да, девочки… Вот это и есть настоящая семья, настоящий дом!»
Следующим утром, встав раньше моих девчонок, выпив чашку кофе с куском шарлотки, я взяла в гараже Катин велосипед и отправилась на велопрогулку. За несколько дней, проведённых здесь, я неплохо изучила окрестные дороги и сейчас выбрала ту, которая вела за город, к деревням и просторам. Обогнула окраинный квартал, застроенный частными домами, и оказалась на широком шоссе. В ушах – наушники, в волосах и на щеках – пряный осенний ветер; кругом – дали, которых, оказывается, мне так не хватало в большом городе…
Я ехала по дороге, смотрела вокруг, и мне казалось, что я вполне могла бы жить в таком городке. Построить домик на самой окраине, обнести его невысоким забором, разбить палисад, огород, завести собаку. По осени в огороде будут лежать огромные тыквы, и я долго не буду их убирать, потому что мне нравится сочетание тёмного цвета осенней земли и яркого тыквенного оранжа. Из трубы маленькой баньки по субботам будет виться берёзовый дымок. Октябрьскими вечерами я буду жечь листву на подворье и смотреть, как мигают во мраке весёлые искорки моего огня. В доме непременно будут рабочий кабинет и большая библиотека. Читать, писать рассказы, глядя в окно на закатное солнце, темнеющий лес и огоньки деревень вдали, – славная мечта! Но перед тем, как она сбудется, хорошо бы вдоволь набродиться дорогами земли, наскитаться, насобирать в походный рюкзак самого разного вдохновения…
Вскоре я оказалась за городом, немного проехала в сторону соседней деревни и, доехав до запланированного местечка, остановилась. Это был бережок обмелевшей реки – её название не раз встречалось мне в учебниках истории. Катин отец, проводя для нас экскурсию по окрестностям, говорил о былой славе этой речушки, по которой в древности – трудно поверить! – даже ходили суда. Древность древностью, а сейчас на этой тихой воде невозможно было представить и лодочку.
По пригорку я спустилась к реке, поставила велосипед на подножку и уселась верхом на багажник. Было тихо. Тишина нарушалась только машинами, которые время от времени проезжали по шоссе. Передо мной стелился осенний луг, за ним – убранное поле, невдалеке стоял лесок, рядом виднелись крыши деревенских домов. И мне снова хорошо думалось о доме, кабинете, костре и собаке, дремлющей на полу в гостиной. Так, едва ли не впервые в жизни мечтая об очаге, глядя в осенние дали, я просидела на багажнике минут двадцать. Стало прохладно, захотелось согреться. На этот случай в моём рюкзаке была термокружка с иван-чаем – его Нина Петровна и Дмитрий Иванович собирали летом и заготавливали на весь год.
Сделав несколько глотков и вспомнив о лете, я стала думать о Кате, о её стихах, о том, как переменилась она за каникулы, а ещё о том, что она почти перестала рассказывать о себе – всё общие темы, «философия», а о своём, задушевном – молчок. Да, есть стихи, но в них много туманного, странного для меня. Признаться, я даже пыталась списать это на какое-то неизвестное мне поэтическое влияние. Но почему же я ни разу толком не расспросила её об этом? Почему позволила себе быть такой деликатной? Подумав так, я нечаянно сделала слишком большой глоткой иван-чая, и он неприятно ожёг мне нёбо…
Тут до меня донеслось блеянье и лай собаки. Я обернулась: по обочине шоссе двигалось небольшое стадо: козы с козлятами, барашки и овцы – худые, в грязно-серых шубках. За стадом бежал небольшой чёрный пёс-пастушок. Если кто из копытных сворачивал с дороги или задерживался посреди шоссе, рискуя рогатой головушкой, пёс полаивал, и подопечные слушались, возвращались в «коллектив». В шагах двадцати от собаки медленно, тяжело шла старушка в платке и длинном сером пальто. Рядом с собой она катила обшарпанный велосипед, к его рулю были привязаны два больших пакета, тоже старых, обшарпанных – с каким-то хламом внутри…
Вся эта «компания» неспешно двигалась в сторону деревни, в даль, которая вдруг показалась мне ветреной и бесприютной. К тому же, пропало утреннее солнце, затянулось пеленой небо, и теперь по нему бродили серые облака, подгоняемые ветром. Эта картина настолько заворожила меня и вызвала внутри такую волну сочувствия, что на мгновение мне захотелось подбежать к старушке, расспросить её о том, как она живёт, как жила, не нужна ли ей помощь… Диана, ни секунды не раздумывая, так бы и поступила, помогла бы, дотянула этот велосипед до самой деревни, ещё бы воды из колодца в дом натаскала. Но то Диана, а я со своей созерцательностью так и осталась на берегу обмелевшей реки глядеть вслед старушке и её подопечным, впитывая увиденные краски и думая о том, что ни один живописец не остался бы равнодушным к этой картине…
Дома было тихо. Катины родители рано утром отправились на работу – Дмитрий Иванович в местный лицей, Нина Петровна – в библиотеку Дома культуры. «А девочки, должно быть, ещё спят…» – решила я.
Раздевшись, я поставила чайник и, взяв с подоконника районную газету, уселась за стол и стала читать поздравительные стихи на последней странице. Не успел закипеть мой чайник, в кухню вошла Диана – не в пижаме, как обычно по утрам, а в джинсах и байке с капюшоном. Встревоженная, непричёсанная, худая, как подросток, но красивая. Тёмные глаза – живые, умные… В эту минуту мне подумалось, что так и должна выглядеть молодая журналистка. Всё в моей подруге было гармонично, и я на мгновение залюбовалась ею.
– Привет, – сухо поздоровалась она. – На велике каталась?
– Ага, – ответила я. – А ты только что проснулась?
– Нет, не только что. Воды в чайнике на двоих хватит? Кофе хочу…
– Хватит, я много налила.
– Окей, – Диана плюхнулась на стул напротив меня, скрестила руки и, тяжело вздохнув, опустила голову.
– Послушай, что-то случилось? Ты какая-то странная…
– Я странная? Это они все тут странные, – резко ответила Диана.
– Кто?
– Да они! Такое творится, а у них, видите ли, счастье! Они песни поют! Дальше собственной гитары не видят.
– Да кто? В чём дело?
– Послушай… – Диана встала со своего стула, села рядом со мной и быстро заговорила: – Сегодня утром, когда ты уехала, а Катины родители ушли, я спустилась на кухню попить воды. Вижу – сидит за столом Катя, вся зарёванная, хлюпает, плечи дрожат, глаза дикие. Держит в руках какую-то баночку. Как потом оказалось, снотворное.
– Снотворное? Утром? – удивилась я.
– При чём тут утро, Даш! На столе лежит телефон, открыт «Вайбер». Я спрашиваю: «Кать, что случилось?» Она плачет. Я села рядом, обняла её, она, как маленькая, уткнулась мне в грудь. На вопросы не отвечает. Я глянула в телефон… Читаю: «Катерина, наверное, Николай Александрович сказал вам, что между мной и им давно ничего нет и как только сыну исполнится восемнадцать, мы разойдёмся. Это неправда. Оставьте нашу семью в покое. Быть приложением к чужому браку стыдно». Я спрашиваю: кто это такой? Оказывается, наш препод по литературе. Практические вёл в прошлом году, помнишь?
– Что? Ничего не поняла… Объясни ещё раз, только помедленнее. И при чём тут этот Николай Александрович?
– Дашка, что тут объяснять? Они, как сказала Катя, «любят друг друга». Наконец до меня дошло. Вот, значит, кто такой – этот «свой человек», заветный возлюбленный. Вот откуда и резкое повзросление, и горечь в стихах, и это расстояние между Катей и нами, Катей и родителями.
Диана продолжила:
– Спрашиваю: давно? С июня, говорит…
– С июня! Вот почему она к родителям не уехала, а осталась в общаге на пол-лета… Она не знала, что он женат?
– Да знала, конечно. Просто ей это преподнесли, мягко говоря, своеобразно. Я спрашиваю: «Что у вас с ним?» Она отвечает: «Ближе, чем он, у меня никого нет». Я в шоке. А родители? А мы? Она молчит. Плачет. Жить, говорит, не хочется... Двадцать лет – жить не хочется. Приехали…
– Что же делать, Дианка? Пошли скорее к ней!
– Не надо, она уснула пока, пусть спит. Короче, знаешь, что я решила… Поначалу думала: напишу ректору – пусть присмотрятся, припугнут дядьку. А то ведь, между нами, такая слава за ним давно водится… На Западе за это давно бы выкинули с работы. А у нас можно всё. Профессиональная этика? Нет, не слышали. Это, мол, дело двух взрослых людей… Ничего, я об этом ещё буду писать. Хорошая тема… Но тут и другое есть.
– Другое? – я никак не могла сообразить, чем тут можно помочь. Мне, признаться, тоже всегда казалось, что такие дела касаются двух взрослых людей, и больше никого.
– Родителям надо сказать, пока не поздно.
– Ты уверена?
– А что? Не всё же песни петь да картошку копать.
– А как сказать? Всё-таки нам не по пятнадцать лет. Есть такое дело, как личная тайна.
– «Личная тайна». Чехов. Все эти запретные любови, Анны Сергеевны, Гуровы с их «личными тайнами» хороши только в книгах. А в жизни смотреть, как друг лезет в яму и сам не понимает, что делает, я не могу. Да, будет ссора. И Катя меня не простит. Я к этому готова. Вечером я попрошу тебя куда-нибудь её увести, а сама осторожно поговорю с матерью. Потом, скорее всего, уеду на последней маршрутке.
– Ты уверена, что мы поступаем правильно?
– Мы? Значит, мы уже заодно?
Весь день Катя не выходила из своей комнаты.
Мы с Дианой готовили на кухне обед, потом сходили в магазин за сметаной для борща и почти не говорили о случившемся.
Незадолго до прихода родителей с работы Катя, бледная, растерянная, спустилась со второго этажа и зашла к нам, в гостевую комнату. Диана сидела с планшетом в руках и что-то строчила, а я, полулёжа на кровати, листала книгу. Катюша присела рядом со мной, внимательно посмотрела на меня и вздохнула: поняла, что я всё знаю.
– Девочки, вы меня осуждаете, да? – спросила она.
Тут вздохнула Диана и бросила на меня короткий выразительный взгляд. А потом отвела глаза в сторону и словно бы о чём-то задумалась.
– Катюша, – сказала я, – никто тебя не осуждает. Мы с тобой, мы знаем, какой ты светлый человечек, и ничто не убедит нас в обратном.
Катя улыбнулась.
– Спасибо… Вы настоящие друзья.
– Послушай, не хочешь погулять? – предложила я. – Скоро стемнеет, а мне хочется сходить на озеро, прогуляться по берегу… Там и поговорим, если захочешь.
– Девочки, вы идите, а мне статью надо добить… – озабоченно сказала Диана, не отрываясь от монитора.
Катя согласилась и отправилась наверх переодеться.
– Домой не торопитесь, но и до ночи не задерживайтесь, – «проинструктировала» Диана, испытующе взглянув на меня.
– Да, хорошо…
Я натянула на себя джинсы, свитер, куртку и вышла во двор – ждать подругу. В воздухе пахло дымом, а из поленницы нёсся аромат берёзовых дров. Я подошла к ней, сунула нос к самым поленьям, втянула запах сырой древесины и зажмурилась от удовольствия. Наверху что-то шевельнулось – я подняла глаза: на поленьях лежала белая кошка Мася и как-то снисходительно, словно на котёнка, смотрела на меня, шевеля пушистым хвостом.
– Хочешь, положу тебе пару штук с собой? Будешь дома нюхать, – Катя вышла из дому. Она уже шутила, глаза немного посветлели, в них появились привычные искорки – хороший знак! И мне вдруг стало не по себе от того, что через несколько часов ей снова придётся плакать и чувствовать себя виноватой, «плохой», никем не понятой и одинокой среди друзей и родных. На минутку мне захотелось вернуться в дом, запретить Диане что-либо говорить Катиным родителям, пообещав, что мы сами сможем вытянуть подругу из этой «ямы»… Но я представила твёрдый Дианин взгляд, её решимость, и не сделала этого.
Катя открыла ворота, и мы вышли на улицу.
На побережье, как обычно, было немноголюдно – гуляли две-три молодые пары и семья с детьми. Детишки стояли у самой кромки пенистой воды и бросали камни в тёмную озёрную воду, а родители болтали и потягивали чаёк из термоса… Неяркое солнце, выглянувшее после обеда, вот-вот должно было начать садиться – краски по небу разливались нежные, тёплые; уютно сжималось предвечернее пространство.
На нашу скамейку под ивой мы решили не садиться, чтобы не замёрзнуть. Направились в сторону небольшого деревянного пирса, что находился возле поста береговой охраны. Там, неподалёку от высоких камышовых зарослей, были качели, которые с лёгкостью выдерживали нас и ненадолго уносили в детство.
Ёжась от озёрной прохладцы, мы постояли на пирсе, полюбовались вечерним светом, синей церковкой на противоположном берегу – и двинулись в сторону качелей. Говорили о разном, не касаясь «больной» темы, и, может быть, не коснулись бы её вообще, если бы сама Катя, сидя на качелях, не сказала мне:
– Знаешь, я отправляла тебе стихи, которые не показывала больше никому. Ну, ещё ему, конечно. Он любит их и говорит, что из меня получится неплохой поэт. Учит меня писать, много рассказывает о поэзии, а я впитываю всё как губка. Это так здорово! Если бы ты знала, как мне с ним интересно! Меня очень вдохновляют наши отношения, вдохновляют не только счастьем, но и своей сложностью. Вряд ли меня кто-то поймёт… Но вот сегодня я мучилась – Диана, наверно, тебе сказала – а потом написала стихи… Хочешь послушать?
Было холодно, но щёки у меня горели. Я слушала Катю и всё больше сомневалась в том, что мы поступаем правильно.
– Так хочешь – прочту? – переспросила Катя.
Я кивнула, зная, что сейчас, вдобавок ко всему, услышу нечто пронзительное.
Катя стала читать. Зазвучали строки, в которых я слышала и мою жизнерадостную подругу, почти ребёнка, и проснувшуюся в ней женщину, способную любить, отдаваться всем сердцем и верить в любимого. Она раскачивалась на качелях и смотрела в озёрную даль. Длинные светлые волосы развевались, локоны липли к губам, и Катя плавным движением убирала их с лица. Я несколько раз просила её перечитать стихи – и она перечитывала. Несмотря на то, что в них была горечь, на сердце у меня становилось светлей. В те минуты я бы многое отдала за то, чтобы нам не пришлось идти домой, чтобы качели унесли нас куда-нибудь из этого города – подальше от вечера, который нам предстоял.
– Катюша, прости… – вырвалось у меня. – Прости, пожалуйста, я очень тебя люблю…
– За что, Дашка? Это ты меня прости: я ничего тебе не сказала, отдалилась от вас, скрывала то, что со мной происходит. Я очень скучаю по нашей открытости. Надеюсь, теперь всё будет как раньше. Приедешь ко мне на зимние каникулы? У нас есть традиция – под Рождество проводить поэтический вечер. Приходят папины и мамины друзья… Читаем, слушаем, поём, пироги едим, вино пьём… Я хочу, чтобы и ты что-нибудь прочитала. И Дианку позовём…
Я снова кивнула и что-то пробормотала в ответ. Мне очень хотелось приехать сюда на зимние каникулы, увидеть озеро, покрытое льдом, полюбоваться заснеженной церквушкой с деревянного пирса, прочесть стихи на поэтическом вечере, и зимней ночью сидеть у печи и долго говорить с моей Катей…
* * *
Поздно вечером на последней маршрутке, с большим трудом уговорив водителя взять нас «на борт», мы с Дианой ехали в Минск. Она молчала, грустно глядя перед собой, а по моим щекам текли и текли слёзы.
На учёбу в Минск Катя не вернулась. Вскоре мы узнали, что она перевелась на филфак Гродненского университета, который в своё время закончил её отец.
Преподаватель литературы по-прежнему работал на кафедре, а на переменках – улыбчивый, обаятельный гуру – болтал со студентками в коридорах.
Диана, с которой мы стали реже видеться, писала свои статьи, ездила в командировки, публиковалась и становилась популярнее в сетях.
А я ещё долго не могла взяться за перо, хотя краски, которыми напиталось сердце в том городке, не давали мне покоя. Всё стояли перед глазами просторы, уютный дом, поленница, речонка, старушка с маленьким стадом и тот озёрный вечер с Катей…
С тех событий прошло уже два года.
Сразу после окончания университета Диана вышла замуж и с мужем уехала в Москву, где теперь и работает.
Я работаю в маленьком городе учителем русского языка и литературы – по распределению. Живу в простом деревенском доме с доброй хозяйкой, бабой Надей, у которой есть и овцы, и козы, и пёс-пастушок, а в огороде растут большие сочные тыквы. Когда есть время, я помогаю бабе Наде по хозяйству, а по вечерам беседую с ней и даже записываю некоторые её воспоминания. Здесь мне хорошо пишется. А в Минске готовится к выходу первая книга моих рассказов.
Недавно, накануне зимы, по электронной почте я отправила Кате письмо – и теперь, куда больше, чем первого снега, жду от неё ответа…
На илл.: Художник Гойо Домингес
