Владимир ПРОНСКИЙ. Миня Мечта

Рассказ

По паспорту он Михаил Кубышкин, но в селе его зовут Миня Мечта за всегдашнюю мечту о депутатстве. Пятилетним Миня остался сиротой, когда угорел отец-шофёр, бывший детдомовец. Перед этим он сказал жене, что командирован в соседнюю область, а сам с помощницей бухгалтера закрылся на ночь в конторе отделения. Бросили на пол соломенный матрас, а укрылись тяжёлым и сальным тулупом, пропахшим табаком. Время было зимнее, от окна поддувал ознобистый сквозняк, в углу у пола иглами рогатился седой иней – решили протопить лежанку. Топили в темноте, чтобы не привлекать внимания, рано закрыли вьюшку, а утром нашли их зелёными.

Мать Мини недолго горевала по мужу-изменнику, спуталась с приезжим наладчиком доильных аппаратов и закатилась с ним в дальние романтические края. При отъезде обещала сообщить адрес, но не сообщила. Бабушка Мини делала через милицию запрос на розыск дочери, но никакого толку не вышло, и тогда оформила опеку над внуком. Ей охотно помогли как знатной телятнице, всегда светившейся портретом на районной доске почёта. К тому же она – несменяемый депутат сельсовета. И это более всего нравилось её внучку. Слово «депутат» казалось ему загадочным и необыкновенно важным. Может поэтому, когда его шутливо спрашивали о жизни, он отвечал чересчур серьёзно, по-местному налегая на «я»:

– Мячтаю депутатом стать!

– Эк хватил! Ты и в школу-то пока не ходишь!

– Осенью́ пойду…

Было это, понятно, в давние времена. Теперь, замороченные телевидением, люди говорят одинаково бесцветно, что на селе, что в городе. Только на Миню не действовало это поветрие и не могло вытравить в нём природное яканье, и помогла ему в этом приобретённая в детстве инвалидность. Однажды пришёл с улицы с красным глазом, который «уколол соломкой», но на другой день краснота прошла. По-настоящему хватились лишь через два месяца, когда глаз почти перестал открываться. Миню отправили с бабушкой в область, а там сказали, что время упущено, глаз восстановить невозможно, и необходима операция по его удалению и протезированию. Чтобы сберечь второй глаз, Мине не разрешали много читать, смотреть телевизор, только что подаренный совхозом. Он и не смотрел, а учиться после шестого класса сам не пожелал. Стал помогать бабушке. Наденет великоватый отцовский пиджак, резиновые сапоги выше колен, потому что уродился мелким, и работал на ферме до пота, поблёскивая на телят стеклянным глазом, выглядывавшим из-под соломенной чёлки. 

В армию его, понятно, не призвали, и он сошёлся с разведёнкой, перебрался с ней и её ребёнком в пустовавший родительский дом. Вскоре и своя дочка родилась, через год начал воспитывать её один, оставшись без жены, заплутавшей в поле и замёрзшей в метель-колобродницу. Не везло Мине. Чужого ребёнка забрал родной отец, а он с дочуркой вернулся к бабушке, к тому времени вышедшей на пенсию. Бабушка ждала, когда он вновь женится, но не дождалась – преставилась. Дом её Миня продал, поделил деньги с наследниками старшей бабушкиной дочери и навсегда перебрался жить в свой дом. Хотел ещё жениться, но не находилось отчаянной бабёнки, согласной бы выйти за инвалида с довеском, хотя иногда появлялись свободные женщины. А потом и их не стало, когда многие по городам разъехались. И его выросшая дочь уехала. Через несколько лет совхоз развалился – одно к одному.

Оставшись без работы, Миня стал жить огородом. Уж чего-чего, а куры у него всегда были, а картошку вырастить, лук с огурцами – это запросто. А нынешней весной завёл индюшку, в корзине носил её на соседний порядок подпускать к индюку, и после этого выводок у неё получился. Миня радовался. Но вскоре от выводка остались два индюшонка. Всех остальных потаскали лисицы, а индюшку-мать, говорят, рукастый лисовин прибрал. И указывали на соседа-дачника, заманившего индюшку к себе во двор. Там и расправился с ней. Но как докажешь?! Осиротевшие индюшата росли квелыми, любили на солнышке греться. Миня иногда выводил их на бугор, на солнышко, и привязывал за лапки, не имея охоты бегать за ними. Привязал и ползай по бугру, собирай клубнику и рви чабрец для заварки, готовь на зиму.

Как-то загнал индюшат в катушо́к и присел на лавочку отдышаться и заодно перебрать охапку чабреца. Только присел – соседка Клавдия идёт. Роста невысокого, глазастенькая, в платок закутанная, глянула на него и остановилась:

– Чего это с тобой? Лица нет, и сопишь тяжело!

– А ты поносись по буграм! Вот сижу и мячтаю кроликов завести: живут в клетках, никакой беготни с ними.

И так Миня красочно расписал, как теперь будет сытно да сладко жить, что соседке надоело его слушать.

– Пошла я… Огурцы надо полить…

– Погоди, вот возьми – чайку попьёшь! – и отдал ей пучок чабреца.

Клава траву взяла, но болтать с ним более не стала. А Миня не огорчился, потому как совсем иное вилось у него на уме.

Как и мечтал, через неделю он купил трёх крольчих и крола́. С них всё и началось. К следующему кучерявому лету они расплодились, и пришлось позаботиться о сбыте. Начал ходить в райцентр в базарные дни. Но туда разве находишься за семь километров. Да и не особенно брали мясо у незнакомца сомнительной внешности. И тогда Миня наловчился продавать кроликов дачникам в своём селе. Зная, сколько кролики сто́ят в магазинах да на рынке, он продавал намного дешевле. И к нему сразу очередь. Даже на бумажке стал записывать: кому приготовить, когда и сколько.

За три кроличьих тушки сосед-дачник привёз из города подержанную холодильную камеру, и Миня горя не стал знать. Сам сыт да всегда десяток тушек держал в морозилке на продажу. В выходные они разбирались, и он готовил новую партию. И всё бы хорошо, но неожиданно сосед испортил настроение. Как-то без стука заглянул в веранду, сказанул с нескрываемой обидой:

– Михаил, надо бы ещё парочку кроликов добавить за морозилку!

Кубышкин в это время промывал над тазом пустую глазницу, запорошив её трухой, когда убирал в сарай сено. Застигнутый за этим знобким занятием, Миня сердито ответил:

– Ничего не знаю. Договаривались о трёх кролах, значит, о трёх. Морозилка твоя и двух не стоит. На помойке какой-нибудь нашёл.

– Куркуль ты одноглазый! – зло сказал сосед и, не попрощавшись, ушёл.

– Вот гадёныш-то! – вслед ему плюнул Миня.

Он достал из стакана с водой стеклянный глаз, подошёл к зеркалу, чтобы вставить его; протез зимой меняли, но с серым зрачком не оказалось, поставили тот, какой был в наличии, – с карим. Поэтому последнее время Миня ходил разноглазым. Но его это мало волновало. А вот сосед-дачник, которого сразу невзлюбил, не давал покоя. Ожиревший, вечно слюнявый и, главное, ленивый. Дня не проходит, чтобы не озадачить. То ему грядки необходимо вскопать, то забор починить – и всё за «спасибо», так сказать по-соседски. А чтобы стаканчик поднести – об этом и разговора никогда не заводил. Лишь спитым чаем угощал. Когда же позвал колодец копать, Миня строго отказался:

– Хватит! А то набаловалси. Я такой же пенсионер, как и ты, а не лезу к людя́м с пустяками. Пусть твоя жена сухорёбрая копает! 

Сосед перестал здороваться и начал со своей усадьбы камни да хлам кидать, но сразу же получал ответку, да с процентами. И тотчас соседушка примолк, особенно, когда Миня нашёл дохлую кошку, усеянную опарышами, и подбросил ему на крыльцо. Почуяв характер, тот начал здороваться, правда, сквозь зубы. «Можешь не здоровкаться – невелика потеря! – ехидничая, думал Миня. – У меня другая соседка имеется – есть с кем душу отвести. Клава хотя и постарше чуток, но из ума не выжила, уважение имеет, а не то, что ты, голодранец, какой год на облезлой развалюхе громыхаешь, а гонору-то, гонору!»

Миня знал, что всегда может прислониться к соседке. Ведь знаком был с ней с детства. Потом Клава замуж вышла, он женился. Так и стал для соседки просто Михаилом. Считай, рядом жизнь прожили, а никогда не поругался ни с ней, ни с её мужем. Со временем дочки Клавдии разъехались, мужа у неё пять лет как не стало. Так и перебивалась она вдовой, выбираясь из дома, чтобы повозиться в огороде и принести охапку травы Мининым кроликам или сходить в магазин. Иногда за его усадьбой присматривала, когда он отправлялся в райцентр.

 Вернулся Миня однажды, упрев от жары, а у палисадника машина стоит, и вполне приличный мужчина дожидается на лавочке: коротко подстрижен, брюки узкие, одеколоном пахнет и первым поздоровался:

– Здравствуйте, Михаил Александрович! Из соседнего села приехал… Говорят, у вас крольчатина недорогая есть на продажу?! Охотно купил бы! К свадьбе готовимся!

Присмотрелся к нему Миня, вроде свойский парень, и согласился:

– Есть немного. Вам сколь же тушек необходимо?

– Да парочки хватит…

Вынес Миня кролов, гость рассчитался и, как только деньги оказались у Кубышкина, властно сказал:

– Налоговая полиция!

– Ну и что из того?! – Миня не подал вида, что растерялся.

– А то, что вы нарушаете закон: используете наёмный труд, занимаетесь незаконной торговлей, а налоги не платите.  Сейчас составим акт!

– Навет! – огрызнулся Миня и выбросил деньги.

– Зря стараетесь… Купюры помечены, и на них остались потожировые отпечатки ваших пальцев…

– Какие такие жировые?!

 – Узнаете потом, если заартачитесь. Объяснят, где надо… Садитесь рядом, акт будем составлять.  

Кубышкин понял, что теперь не отвертеться, но сдаваться без боя не хотел:

– Если кому-то надо подмаслить – пожалуйста… Забирайте кроликов задаром!

– Взятку предлагаете… Значит, знаете, что для занятий фермерством необходим пакет документов, и осознанно нарушаете закон!

– А если я, к примеру, дочь и внука хочу угостить мяском? Тоже нельзя?

– Это можно… А пока распишитесь, что получили предписание о незаконном предпринимательстве. И штраф надо будет оплатить.

Миня расписался, попытался отнести кроликов в морозилку, но налоговик остановил:

– Оставьте! Тушки необходимо отвезти на экспертизу! – и, конфисковав кроликов, собрал в траве купюры и направился к машине.

– Вопрос остался! – остановил Миня. – От кого же узнали-то обо мне? Кто показал?

– Вам-то какая теперь разница…

«Вот те раз! – так и присел Кубышкин, глядя вслед удалявшейся серой легковушке. – На заросшие поля да разбитые фермы чинуши не обращают внимания, а если кто-то попытается копейку заработать – штраф за это. А я мясо-то в Америку, что ли, гоню? Ведь снабжаю диетическим продуктом трудовой народ и уставших от жизни пенсионеров!»

  Несколько дней бушевал он, ругая самого себя, что все последние годы голосовал за либералов, в один момент подорвавших к себе доверие. И так теперь получалось, что душу воротило от них. Пострадав несколько дней, он, хочешь не хочешь, отправился в райцентр, чтобы оптом продать кроликов торговцами, но не договорился. Не согласился на бросовую цену. Остался расстроенным. Заплатил в Сбербанке штраф, позвонил зятю в соседнюю область, объяснил ситуацию и попросил:

– Приезжай за мясом. Мне теперь кролов кормить толку мало.

– А нам куда столько? До зимы уж держи, хотя недели через две могу приехать, немного забрать.

«Хоть так», – подумал Миня и заглянул в летнее кафе, взял кружку пива для успокоения нервов, уселся на ветерке, глоток сделал и увидел идущего Чесночникова – секретаря совхозного парткома, а теперь главного районного оппозиционера. Поэтому в последние годы недолюбливал Чесночникова, считая его политически отсталым. Но всё-таки ради приличия позвал за стол. Поздоровались, поделились новостями. Не хотел, но рассказал о своём несчастье. Горбоносый и мосластый Чесночников усмехнулся в рыжие усы, сощурил и без того узкие, словно у степняка, глаза, посмотрел так, будто сам служил в налоговой:

– Значит, говоришь, как баскак наскочил?! А ты как хотел. Налог надо платить при любой власти. Другое дело, каков он, сто́ит ли овчинка выделки. Да и пора тебе угомониться, Михаил. Лет тебе немало, жил бы на пенсию и не дразнил этих самых баскаков. Все они на одно лицо – служба такая. А сам кролов бы помаленьку держал – для себя-то можно. И время бы свободное оставалось. У нас на следующей неделе намечается партийное собрание, приходи, послушаешь, загоришься каким-нибудь полезным делом. Глядишь, тебя кандидатом в депутаты местного поселения выдвинули бы от нашей партии. Ведь у нас все кандидаты с высшим образованием, а ты из простого народа. А то, что пока беспартийный, это даже и хорошо. Мы, настоящие партийцы, не любим выпячиваться. В общем, подумай!

Миня думал недолго. Счастливо зажмурился от предложения и осторожно спросил, не будучи уверенным, что правильно понял Чесночникова:

– В депутаты заманиваешь? Справлюсь ли?!

– Справишься… В случае чего – поможем!

Из райцентра Кубышкин уходил, словно летел, а более всего из-за того, что с Чесночниковым обменялся номерами телефонов, и тот сказал, что при необходимости позвонит. «Вот это дело!» – думал Миня. Встреча напоила его новой силой, как целебной родниковой водой, дала простор воображению и мечтам. Они, казалось, вились над ним в высоком небе вместе с неугомонными стрижами, иногда сбиваясь в мелькавшие стайки, а иногда дружно разлетаясь веером, и Миня представил, что вместе с ними может запросто взвиться к небесам. Даже остановился, понаблюдал за ними, пока глаз не заслезился.

Свернув с шоссе, он прошёл через усадьбу во двор, постоял у клеток с кроликами, поговорил с ними: «Всё, косые, скоро вас уполовиню, а потом и вовсе изведу. Зачем вы мне, если я без пяти минут депутат! Поняли? Де-пу-тат! Это не хухры-мухры какая! Да куда вам понять, только и знаете, что корм переводить да сырость разводить!» От счастливого настроения Миня не вспоминал о штрафе, хотя недавно очень не хотелось расставаться с деньгами. Теперь же неуловимо возвышенные мысли заполнили его. «Держава от моего штрафа сильно не разбогатеет, а всё равно малость укрепится!» – по-государственному радовался он.

Несколько дней ожидал звонка от Чесночникова, а он не напоминал о себе. «Вот, прохвост, каким был, таким и остался: наболтает, наобещает – и в пыльные кусты. Ищи его там. А будешь искать – извазюкаешься, а он с другой стороны выскочит чистеньким». Поэтому решил напомнить о себе. Телефон взял, а он выключенным оказался. «Вот это да! – удивился Миня. – То-то никто не звонит, думал, налоговой испугались, и более не хотят со мной связываться. А оно вон что!» Он сразу позвонил Чесночникову, а тот тотчас укорил:

– Где пропал-то?! Звоню-звоню – никакого толку… Сегодня уж поздно, подгребай ко мне завтра, да паспорт не забудь. Напишешь кандидатское заявление в партию да внесём тебя в наш депутатский список.

– Всё понял. Только запамятовал, в какой пятиэтажке живёшь? Во второй или третьей от завода?

– Теперь в коттедже обживаюсь. Сбоку от больницы, где был военкомовский парк…

– Понятно… – отозвался Миня и подумал: «Значит, парк вырубил и хоромы поставил!»

Из-за этих самых хором и не хотелось ему тащиться в райцентр. Но, если обещал, отправился. За село вышел, вспомнил, что паспорт забыл. Вернулся. Посидел на лавочке, увидев в своём возвращении нехороший знак, предупреждение, хотя о чём оно, так и не понял. Ведь ничего злобного никому не делал, если не считать соседа, всегда относился ко всем приветливо. Но всё равно повернулся вокруг левого плеча – на удачу и снятие сглаза.

Коттедж нашёл быстро, да и трудно его не найти, если он стоял на месте исчезнувшего березняка, огороженный высоченным забором. Когда позвонил в дверь рядом с воротами и вскоре увидел хозяина, то удивился:

– Ну и отгрохал избушку…

– Да ладно уж, не выдумывай... Видел бы, каких избушек, как ты говоришь, на нашем «поле чудес» понастроили. Проходи!

Прошёл Миня в дом, уселся за столом на первом этаже, и хозяин сразу обложил бумагами, пояснил:

– Пиши заявления по выдвижению в депутаты и вступлению в партию. Пока кандидатом.

Когда он написал по образцу и преданно посмотрел в глаза хозяину, тот похвалил:

– Вот и прекрасно! Сейчас снимем копию с твоего паспорта и перекусим, обмоем это дело.

Выпил Миня хорошей водки, показавшейся слабоватой, и недоверчиво покосился на бутылку с остроносой рыбиной на этикетке, закусил лососем и вкусной колбаской, а после почаёвничал. Это всё хорошо, но главное в ином: теперь по-другому смотрел Миня на Чесночникова – будто на закадычного друга, даже пожурил себя, что не догадался крола поднести в подарок. Крольчатиной его, конечно, не удивишь, но отношение бы поменялось. 

– Как только зарегистрируем наш список в избирательной комиссии, – начал тот пояснять, – сразу позвоню. Будь постоянно на связи, телефоном не балуйся – дело серьёзное. Кандидатом пойдёшь от своего поселения. До сегодняшнего дня держал для тебя место, а ты как провалился.

Кубышкин постеснялся сказать, что телефон был выключенным из-за оплошности, не стал выказывать себя бестолковым, лишь что-то пробурчал непонятно, понимая, что вскоре исполнится мечта всей жизни. Думая так, он вздыхал и улыбался. Скоро в селе узнают об этом, и в деревнях по всей в округе встрепенутся, потому что они приписаны к их поселенческой администрации. И где он ни появится, везде его будут называть по имени-отчеству, а не Миней. Узнать, кто придумал это скверное слово, да намылить бы холку, а не то и дрючком по загривку пройтись – на всю оставшуюся жизнь проучить. Да разве теперь узнаешь.

Позвонил Чесночников недели через две. И сразу с места в карьер:

– На завтрашний день намечена встреча с кандидатом в депутаты в вашем селе, с тобой то есть. Когда будешь выступать перед сельчанами, держись смело, будто каждый день выступаешь, народу будет немного, хорошо, если 12-15 человек соберутся. На выкрики и реплики не реагируй. Расскажи коротко о себе…

Кубышкин перебил:

– Выступать я люблю, хотя чего зря болтать-то, когда обо мне и так всё знают!

– Не горячись. Так принято. Представишься, коротко расскажешь, что всю жизнь отдал родному селу, работал на ферме, имея инвалидность. А теперь находишься на заслуженном отдыхе, но не успокаиваешься, душой болеешь за односельчан. И обещай им побольше. Скажи, что всё сделаешь, чтобы газ к селу подвели, клуб отремонтировали и начальную школу восстановили.

– Пустое всё это. Кто я такой, чтобы по моему хотению газом занялись? Или школу открыли? Кто в ней учиться будет, если на всё село едва пяток мальцов наберётся!

– А тебе что, трудно сказать, что на перспективу стараешься. Газ подведёшь, легче жить станет, значит, людей прибавится, и детишки с ними прибудут! Понял, голова?!

– Про детишек понятно, а как с газом быть?! Не могу врать!

– Врать не придётся. Скажу по секрету, что принято решение о газификации вашего села, работы начнутся в конце августа. Незадолго до выборов. В районной газете сообщат о событии. Избиратели в селе подумают, что это ты похлопотал. Обещал – выполнил! Сразу другое отношение. И голоса́ все твои будут.

– А если узнают, что это от меня не зависело? И обвинят в брехне. Что тогда?

– Если сам не разболтаешь, никто не узнает. А кто будет настырничать, прилюдно обвини, что, мол, он вредитель выборам, а значит, государству. Скажешь так, а лиходею и крыть нечем, сразу завянет. Понял! Посмелей будь, понастырней!

На следующий день около Дома культуры собрались в послеобеденный час старики в майках да футболках, да в мятых штанах, да в шлёпанцах на босу ногу – сидели на обрезках досок, привезённых с пилорамы для отопления, курили; и женщины пришли из любопытства, стояли в сторонке, цветастыми халатами сливаясь в разноцветный живой клубок. Собравшись на встречу, Миня упаковал в лопухи да тряпицу крола, уложил в пакет, решив при встрече с Чесночниковым всё-таки поднести подарок, проявить, так сказать, уважение, и сидел вместе с ничего не подозревающими стариками, гадавших о неведомом кандидате, даже не догадываясь, что это всем известный Миня.

Вскоре подъехавшего Чесночникова встретил невысокий, полненький завклубом. Он пригласил гостя и избирателей. На сцене стоял голый стол, а на нём несколько бутылочек с газводой и пластиковых стаканчиков. Чесночников подхватил Миню под руку и усадил рядом с собой и, когда старики немного угомонились, заглушив общее недоумение, поднялся над столом.

– Здравствуйте, дорогие сельчане! Мы прибыли к вам, чтобы поговорить, обсудить насущные заботы и проблемы…

 Он говорил долго, и Кубышкину надоело слушать, а чтобы не скучать, – исподтишка посматривал на пакет с кролом в ногах, на сельчан, будто впервые видел их, и подливал себе газировки, да так часто, что подумал: «Ещё полстакана выпью и лопну!» Он укоризненно посмотрел на Алексея Павловича, словно действительно, мог лопнуть, но не от газводы, а от его болтовни, а тот вдруг неожиданно вспомнил о нём.

– Вот, пожалуйста, принимайте Михаила Александровича! Он расскажет вам о себе и своей предвыборной программе, с какой идёт на выборы. Его слова никогда не расходятся с делом. Вы все это знаете, и сейчас убедитесь в искренности земляка, радеющего за родное село.

Все так и ахнули, а Миня начал говорить хотя и с запинки, но, откашлявшись, сразу вспомнил о своей привычке иронично вести разговор. И неважно, кто был перед ним. У него на любой случай находилось нужное слово, и частенько оно было едким и откровенным – этим и производил впечатление. Но в этот раз разговор не заладился. Как только он пообещал, что приложит все силы и добьётся того, что в село проведут газ, какой-то мужчина крикнул с дальнего ряда:

– Врёшь всё, привык языком-то молоть, а он без костей… Сперва расскажи, зачем кошек ловишь и продаёшь их как кроликов?!

Уж чего-чего, а такой наглости Миня не ждал. Мельком посмотрел в тот угол, откуда донеслись оскорбления, и увидел соседа.

– Это – навет, натуральная порча! – выкрикнул Миня. – Все знают этого злобного дачника и постоянно испытывают от него хулиганское и несправедливое поведение.

– А справедливо использовать наёмный труд и налоги государству не платить?! Ответь, уважаемый кандидат в депутаты!

– Уж кто бы лялякал… Всем известно, что городскую квартиру сдаёшь незаконно. И тебя давно бы пора потрясти и разоблачить!

– Это мы посмотрим, кто кого! Найдём управу! – стушевался Минин обидчик и поспешил выскочить из зала, опрокинув стул.

И никто уж больше не слушал Кубышкина, начали обсуждать перепалку, и стало ясно, что встреча с кандидатом сорвана. И всё же Чесночников попытался сгладить ситуацию, попросил вспотевшего Миню присесть, а сам встал:

– Тише, пожалуйста! Для того и существуют дебаты и политическая борьба, чтобы разоблачать несознательных граждан, пытающихся кинуть тень на уважаемых людей. Слова Михаила Александровича никогда не расходились с делом. И то, что он сказал о предстоящей газификации вашего села – есть чистая правда. Наши партийцы давно обсуждали этот вопрос на заседаниях администрации района и добилась своего. В продвижении этого проекта самое непосредственное участие принимал ваш земляк. Да что там: он первым поднял эту тему. Так пожелаем же ему успехов на выборах и дружно проголосуем за нашего кандидата!

Все зашушукались, по-настоящему говорить стало не о чем, и завклубом поспешил напомнить, что встреча закончена и поблагодарил гостей. Все выстроились к выходу, а Чесночников шепнул Мине:

– Не переживай… Скандал – это даже хорошо, теперь надолго хватит пересудов. Зато на выборах все будут голосовать за тебя, уж поверь мне.

Миня кивнул, но кивнул неуверенно и, кисло попрощавшись, пошёл домой уставшим-уставшим, решив не отдавать крола, по-настоящему осознав, что значит его депутатское рвение. Пустое оно и противное, если надо врать, изворачиваться, думать одно, а говорить другое и стараться при этом не тушеваться, а самому идти в наступление. «Вот зачем, спрашивается, ославил соседа, сказал, что тот незаконно сдаёт квартиру?! Ведь на ходу придумал, языком трепанул, а чего в этом хорошего?» Правда, вспомнив, как прыснул из зала соседушка, понял, что, сам того не желая, угодил в точку. Иначе он и далее перебрёхивался бы, не уколи его. Но всё это мелочи, а самое главное Миня видел теперь в том, что сунулся не в свою стихию, где всё непривычное и чужое, всерьёз решив потешить собственную гордыню. Это в молодости ума не хватало, а теперь всё по-иному увиделось. От кольнувшей мысли совестно стало и дыхание перехватило, будто шёл и шёл беззаботно, но в последний момент одумался и словно замер перед пропастью... Тем же вечером позвонил Чесночникову, сказал, запинаясь:

– Алексей, хочу доложить, что отказываюсь от депутатства, и в партию твою вступать не намерен. Извиняй. Не моё это дело, суета. Пусть молодые колготятся. А нам чего уж, – он вздохнул, – как-нибудь и так доживём.

– Ну и зря! – рассердился Чесночников и отключил телефон, а Миня порадовался, что не стал укорять.

Кубышкин укрылся в доме, вспоминая детскую мечту, теперь окончательно несбыточную, а когда надоело переживать – занялся кроликами, решив забить несколько к приезду зятя; давно бы пора заняться этим, да всё недосуг было. А теперь самое время.

К ночи он совсем успокоился, окончательно решив, что настоящим мясоедом ему не суждено стать, а заснул с приятной усталость наработавшегося человека. Когда же раннее солнышко залило избу щекочущим светом, накормил и напоил кроликов, а потом присел у палисадника на лавочку и смотрел на уходящую вдаль улицу с разлатыми кустами калины и черёмух около сараев, на едва видневшийся сруб колодца в ближней низинке, прислушивался к жужжанию пчёл в цветущей над лавочкой липе. Дышал и не мог надышаться густым ароматом цветочного нектара. И сладкая радость необыкновенно расплывалась на душе.

Он не заметил, когда появилась принаряженная соседка, и вздрогнул от её хриплого окрика над самым ухом:

– Не спишь, депутат?

– Клав, чего-то напутала. Нет на нашем конце депутатов, и никогда они не водились.

– Говорят, ты вчерась народ агитировал в клубе.

– Попросили…

– А я дочку с внучкой ныне жду – пирогов напекла к их приезду и решила заодно соседа подкормить! – сразу сменила разговор соседка. – Вот, держи! – и передала пакет с душистой выпечкой.

  Он улыбнулся:

– Если так, то и я в долгу не останусь.

Он сходил в сени, принёс замороженную тушку.

– Вот и от меня принимай.

– Ой, а чем же заплачу́-то? До пенсии-то неделя!

– Никаких денег! Подарок! Нужно будет – ещё найдём. Отнеси крола в холодильник и возвращайся, а я пока чайник поставлю, коли уж пирогами снабдила.

Чудна́я, конечно, Клавка, всегда в платки закутанная, вечно из них курносый облупленный нос торчит, а ныне растелешилась и неожиданно неброско расцвела луговым заповедным цветком. Мине было приятно её внимание, но всё-таки не спешил расшаркиваться, понимая, что впереди у них много светлых дней и нескончаемых свойских разговоров.

Когда соседка вернулась, Миня ждал её на крыльце и загадочно вздохнул:

– Мячта есть…

– Это какая же? – улыбнулась Клава, словно наперёд знала его мысли.

– Не тереби. Потом скажу! А сейчас заходи – чайку попьём.

На илл.: Художник Александр Александровский