Алина ЧИНЮЧИНА. Княгиня

Рассказ

Ольгу Сазонову за глаза и в глаза, и прямо, и за спиной называли княгиней Ольгой. Называли все: и коллеги-учителя, и ученики, и немногие друзья. Что там, даже собственная мать уже к середине жизни, сердито поджимая губы, выговаривала ей: смотришь, как княгиня, и молчишь – ниже себя, что ли, всех считаешь?

Никого Ольга ниже себя не считала. Просто однажды решила для себя раз и навсегда: сила, молчание и достоинство – единственное твое сокровище, зачем разменивать его на серебро бесполезных слов и эмоций?

Так она и жила – рассчитывая только на себя и свои возможности, ни у кого старалась не искать помощи, никому не навязывалась и не привязывалась. Мнения и совета ни от кого не просила и не ценила, в долг не давала и не брала, поставить себя могла в любом обществе, если что не по ней – разворачивалась и уходила, не тратила время на долгие уговоры, споры и бесполезные сожаления. Ее уважали, с ней считались, ценили за силу, характер и властность… любили ли – Бог весть. Да Ольге и не нужно это было. Любовь – почти бесполезная роскошь в наше (и вообще в любое) время.

Да и профессия ее сентиментальности не способствовала. Математика и информатика лишних слов не требуют, в них все четко, это вам не какие-нибудь гуманитарии – словесники да «иностранцы». Разумность, строгость, логика! Интеллект! Вот они, единственно заслуживающие внимания вещи – никакого излишества, никаких ненужных подробностей, все точно и по делу. В школе Ольга быстро завоевала авторитет: предмет свой преподавала на зависть многим, была дотошна и аккуратна, справедлива, несмотря на суровость, а если кого и невзлюбит, так за дело – нечего хамить учителю, и никакие новомодные веяния «ребенок всегда прав» ее мнения не меняли. Выученики сплошь да рядом поступали в престижные вузы, родители стояли в очередь на репетиторство, так что подработать можно было всегда, были бы силы. А сил, слава Богу, хватало.

Овдовела Ольга рано, сыновей поднимала одна. Высокая и статная, с четкими чертами лица и фигуры, она привлекала взгляды и могла бы, если б захотела, снова выйти замуж. Чуть побольше тепла во взгляде и нечастой улыбке – и отбоя бы от желающих не было. Но какой ни есть золотым отчим, все ж не отец, а значит – о чем разговор? Никогда ни на что не жаловалась; молчаливая, суровая, считала себя хорошей матерью – мальчишки всегда ухожены и сыты, учатся хорошо, по кружкам да секциям ходят, что еще надо? Ничего лишнего, никакого баловства, но все нужное есть. Вытянула, выучила, поставила на ноги, обоим дала образование. Старший, правда, отслужил, но младший уже в перестройку каким-то чудом увильнул от армии. Первое время мыкались по съемным да по коммуналкам, потом мужу дали квартиру – жаль, пожил недолго, умер через два года. Двухкомнатную «хрущевку» Ольга содержала в чистоте на зависть многим, сыновей сызмальства приучала к порядку, и оба умели и выполняли по дому как мужскую, так и женскую работу. Осуждение соседок за молчаливость и «несоседское поведение» Ольга переносила равнодушно, жалобы на детей своих и чужих пресекала, просто пожимала плечами и проходила мимо стройных рядов на скамейке у подъезда, не останавливаясь.

Мальчишки ее выросли быстро. Старший, замкнутый и колючий, лобастый и угрюмоватый в деда, на любые расспросы отмалчивался, решения принимал быстро, советовался редко и, как и мать, никогда ни о чем не жалел. Женившись, первое время жил у Ольги, но быстро перебрался на съемную, а через два года ему от завода дали квартиру. Младший, белобрысый, с большими, в мужнину родню серыми глазами, тоже молчаливый, был ласковее и проще, маленьким часто ластился к матери, смешно дул ей в ухо, смеялся, фыркая, отмахиваясь от ее волос, лезущих в лицо. Взрослым и навещал чаще, и звонил, и всегда спрашивал, не нужно ли что. Ольга, однако, старалась сыновей не беспокоить, справляться предпочитала сама. Хоть и стали с возрастом ныть спина и колени, но до старости она без перерыва поднималась по лестнице на свой четвертый этаж, с огородом управлялась, детей лишний раз ни о чем не просила.

Когда родилась внучка, Ольга мгновенно и с неожиданной силой привязалась к ней. Не выпускала из рук крошечный теплый комочек, выпроваживала молодых в кино или в гости, на девочку надышаться не могла. Покупала игрушки и нарядные платьица – благо, теперь выбор радовал, мы в свое время и мечтать не могли о таком изобилии, только плати. Зарабатывал сын хорошо и на ребенка не скупился, но плоха та бабушка, которая не побалует. А уж про пирожки и говорить нечего – пекла Ольга многим на зависть, а если устала или нет времени, так по дороге с работы имелась у нее на примете отличная пекарня. В кондитерском магазине рядом с детским садом тоже быстро запомнили и полюбили темноглазую и круглощекую бойкую девчушку. Невестка, на удивление, не вмешивалась, не выговаривала Ольге, что кормит сладким излишне или балует чересчур, за что свекровь была ей благодарна.

Малышка тоже полюбила бабушку, первым словом было «Леля», над чем и сын, и жена его долго смеялись. Но когда девочке минуло семь, они уехали – неожиданно и быстро, в Петербург, поставив мать в известность, только когда были куплены билеты. Ольга, ошарашенная, хотела было возразить, открыла рот – но наткнулась на взгляд сына, промолчала. Уговаривать, просить изменить решение не стала – не в ее правилах, звонила и писала нечасто, не докучала. Девочка сначала тосковала по бабушке, приезжала на каникулы, звонила часто. Потом звонки стали все реже и реже… а потом остались лишь нечастые смс-ки, записки в Ватсапе да поздравления, переданные от родителей. Что поделаешь, вздыхала Ольга, молодость – дело такое…

Видно, памятуя о том, каким тяжелым было прощание с внучкой, с внуком – сыном младшего сына – она вела себя иначе. Если попросят – забирала из детского сада, водила в кружки и «перехватывала», если задерживались на работе родители. Но лишней заботой не докучала, звонить – звонила, и к себе приводила, но в меру, не чересчур. С невесткой общалась внешне ровно, но в глубине души недолюбливала, и принять так и не смогла. Слишком уж та была «не ее» – шумная, разговорчивая, с множеством шумных восточных родственников, любительница посмеяться и попутешествовать. И непредсказуемая: могла спустить последние деньги на бесполезную, но красивую вещицу, а потом «перехватывала» до зарплаты. В глубине души Ольга считала невестку бестолковой, а ее профессию – журналист – несерьезной; языком трепать – не мешки таскать. Удивлялась порой, как мог ее разумный и здравомыслящий мальчик выбрать такую совершенно не подходящую ему жену, но мнение свое держала при себе: он выбрал – ему и жить.

Мальчишка же их забавным образом смешал в себе черты обоих родителей. В материну родню худой и угловатый, по-восточному скуластый, но с отцовскими огромными серыми в зелень глазами и пушистыми, прямыми льняными вихрами. И такой же, как мать, болтун, пересмешник и непоседа, тысячу дел за минуту сделает, усадить за уроки или заставить помолчать – задача не для слабых духом. Несколько раз Ольга брала его в театр или на детские праздники, если ходила куда-то с учениками. С пятого же класса Ольге пришлось подтягивать его по математике, потом по информатике и физике – тройки с натяжкой, со снисхождением за красивые глаза да за поддержку авторитета школы на олимпиадах по литературе. Что поделаешь, пожимала плечами Ольга в разговоре с подругами, гуманитарий полный… и добавляла осуждающе – в мать. Подруги кивали, но в глубине души Ольгиной неприязни не понимали: чего тебе – хозяйка неплохая, к тебе почтительна, муж и сын ухожены, семья не хуже других. Впрочем, памятуя о крутом нраве Ольги, помалкивали. Знали: раз решив, княгиня своей позиции не меняла, а отношения разрывать не хотелось, где еще они репетитора для детей по математике найдут?

А внук бабушку, кажется, любил. То и дело забегал в гости, без возражений выполнял любую просьбу, даже ненавистный вынос мусора терпел безропотно, вслед за отцом часто приезжал в огород и уже с двенадцати лет почти на равных с ним выполнял для бабки всю мужскую работу. В гости к ним Ольга приходила нечасто, только по делу – то по математике подтянуть, то урожай отдать, но всегда не с пустыми руками, хоть пачку печенья к чаю, но принесет. В просьбах никогда не отказывала, но сама ничего не предлагала. Впрочем, к чести сына и невестки, они старались мать сильно не напрягать, просили только о том, без чего и вправду не могли обойтись.

Жизнь катилась ровно и гладко, как раз и навсегда пущенное колесо. Расписание, звонки и бумаги, зимние вечера над бесконечными тетрадями, долгие часы на совещаниях и педсоветах. В выходной – домашние дела, редкие походы в театр по школьным билетам. Солнечные пятна на небольшом ковре в спальне, две стены заставлены книгами, тишину разбивают лишь голоса приходящих на репетиторство детей. Большие, дедовские еще ходики громким боем отсчитывали месяцы и годы. В отпуске – работа в саду, отрадой – поездки. Ездила Ольга, когда к зарплате прибавилась пенсия, довольно часто: то в Питер к старшему сыну, то в Карелию или в Крым к школьной подруге. На время отлучек за огородом присматривал младший или соседки по участку.

***

Пришла беда – отворяй ворота, говорит народная мудрость. Будто сглазил кто или позавидовал; хотя и завидовать там чему? Все как у людей.

Сначала попали в аварию сын и невестка. Поехали в лес на июньские праздники – с палаткой, на три дня, а внука за какую-то провинность оставили дома. На повороте врезался в их машину подвыпивший грузовик. Сын – только щека оцарапана, невестка… Что вы хотите, травма позвоночника, разводили руками врачи. Нет, точно сказать вам никто не сможет, разве что Господь Бог, а мы – не Он. Может быть, она сможет ходить. Может быть, нет. Потом были полгода по больницам – Ольгин сын мотался к ней ежедневно, разрываясь между работой и ребенком; какое-то время мальчик вообще жил у восточной бабушки. Учил ходить – с палкой, держась за стены, только по комнате, по коридору, успокаивал и утешал. Вечерами, вернувшись с работы, выводил к подъезду – посидеть на скамейке да взглянуть в небо.

Прежде веселая, невестка изменилась сильно и быстро, изводила своих «мальчишек» слезами, бесконечными придирками или страхами, жалобами на боль и невыполнимыми просьбами. Как ты ее терпишь, спросила однажды сына Ольга. Она моя жена, ответил он коротко и жестко. Ольга видела, как похудел и осунулся ее прежде плотный и круглолицый «пончик», но, памятуя о коротком этом ответе, молчала. И лишь спустя год, когда стало ясно, что надежды нет, не выдержала. Оставь ее, сказала она, ребенок уже большой, алименты платить осталось не так долго, у нее родни куча, не пропадет, а ты еще молодой, найдешь себе нормальную. Сын сначала оторопел. Потом взглянул на нее – непривычно холодно и… с презрением и едва ли не отвращением. Встал, не доев, из-за стола, молча оделся и вышел.

Три дня после этого они не разговаривали. На четвертый сын позвонил первым. Но больше Ольга никогда этот вопрос не поднимала, пусть, его семья и его дело. Хотя обиду на невестку затаила: была бы порядочная – отпустила бы мужа сама.

А потом пришла эпидемия.

Сначала болезнь казалась не страшнее обычного гриппа. Сезонное обострение – все началось, как полагается, осенью. Но больных случилось неожиданно много, а смерти были слишком неожиданными и странными. Морги затопила волна ждущих своей очереди, а лекарства, применяемые при гриппе давно и успешно, не спасали. Люди, сначала беспечные, притихли, потом города затопила волна паники. Улицы опустели враз, ветер гонял мусор по пустым тротуарам, с прилавков сметали соль и гречку – население, напуганное дедовской, отцовской голодной памятью, торопилось сделать запасы. Врачи задыхались от жарких защитных масок и работы сутками, ученые спешно изобретали вакцины, власти делали вид, что все под контролем, но, кажется, им никто уже не верил.

К лету болезнь вроде бы отступила. Приободрившийся электорат воспрянул духом и с удовольствием плясал на очередном наспех придуманном празднике; депутаты, не торопясь, впрочем, выходить в народ, обещали с экранов быструю победу над болезнью, старостью, бедностью и землетрясением в Африке. Тополиный пух кружился над многолюдными дворами – люди устали бояться. Как прежде, курили на балконах мужики, торопились с сумками женщины, носились стайками малыши, подростки шатались из одного торгового центра в другой, хохоча беспечно и громко. Всех отличий – маски на сидящих рядком на скамейках бабушках да непривычно мрачные прогнозы врачей.

Осенью болезнь, сытая весенней жатвой, проголодалась. И вернулась за новым урожаем.

Ольга в глубине души в масштаб бедствия не верила, считала истерию преувеличенной и жила как прежде. Руки мыть да маски носить – вот и не будет никаких болезней. Так же занималась репетиторством: страх страхом, а пенсия… ну, не то чтоб ни о чем, все-таки в последние рабочие годы учебных часов она набирала на две ставки. Но все-таки деньги были нужны на поездки да переводы старшему сыну – тот весной из-за пандемии лишился работы. И внучка собралась замуж; война войной (да какая там война, полноте, пугают больше!), а любовь не спрашивает. И уж тем более не спрашивают, когда приходить в мир, дети. Ольга даже подумывала поехать на время к ним – помочь внучке после родов. Ну и что, что страшно, не такое переживали, а болеют где-то там, далеко, у нее никого из знакомых не задело, панику только нагоняют. Младший справится сам – у невестки есть родня, а внук уже школьник и пригляда почти не требует. Но летом – огород, да и рожать внучке не скоро, вот соберет Ольга урожай и поедет с запасами.

Вторая волна нахлынула в сентябре – как волна, неожиданно и страшно.

Ольга, управившись с основной работой в саду, решила дать себе несколько дней отдыха. Уехала за город, на дачу к коллеге-подруге, с которой, единственной из всего учительского коллектива, продолжала общаться. Дача находилась далеко, целый день на электричке, но у подруги своя машина, не в общем вагоне трястись. Назад собирались только через три дня.

Со связью в поселке было плохо, телефон ловил лишь на одном краю деревни, поэтому Ольга даже не брала его с собой. Целыми днями они с подругой бродили по лесу. Вдыхали аромат сырой, уже осенней листвы, трогали шершавую кору сосен и берез, набирали полные ведра грибов, делали букеты из разноцветных веток. Отдыхали душой и телом – словно в другой мир попали, в котором нет ни паники, ни обезумевшего телевизора, ни панических разговоров соседок.

Вечером пятого дня, вернувшись с двумя ведрами рыжиков и сыроежек, Ольга увидела в «Непринятых» звонок от невестки. Попробовала перезвонить, но сигнал не проходил, и после пары попыток она пожала плечами. За день они устали, а впереди еще чистка грибов, да и поздно уже, чтобы идти ловить связь через всю деревню. Что там такого могло стрястись на ночь глядя? Попробует утром.

Утром напряженный, не похожий на себя голос невестки сказал: он в реанимации.

Оказалось, сын Ольги болел уже неделю. Подхватил вирус, видимо, на работе – и тут же передал жене. Она, сама уже едва живая, и вызвала спустя два дня «Скорую». Сразу предложили в больницу, да он отказался, как ни уговаривали, побоялся оставить ее одну, мало ли что, вдруг придется и ей вызывать, если ехать – не справится одна, а несовершеннолетних во взрослые отделения не пускают. Тянул еще сутки, пытаясь справиться с удушьем, и только окончательно измучившись, согласился: нет сил терпеть, вызывай бригаду. Больницы были забиты битком, его не хотели брать, потом положили в коридоре… потом невестка и ее родня подняли на уши всех, кого могли и знали. Кто-то через кого-то вышел на кого-то – и сорокалетнего крепкого и спортивного мужика забрали в реанимацию, сразу подключили к ИВЛ, не обещая жене ничего, кроме надежды.

Смысла дежурить под окнами больницы не было: в заразный госпиталь никого не пускали. В реанимации врач выходил к родственникам раз в сутки. Ольга даже не поверила в то, что у сына что-то серьезное, считала, что невестка зря поднимает панику. И вообще зачем его отдали туда, в больницу – заразу хватать? Позвонили бы ей, она всегда сыновей выхаживала, без врачей обходилась; забрала бы его к себе и отпоила чаем с малиной и своей фирменной, бабушкиного еще рецепта, настойкой, живо поставила бы на ноги.

Поэтому раннему, в половине седьмого утра, звонку из реанимации спустя неделю она просто не поверила. Он десять дней назад был совершенно здоров, кто умер? Вы фамилию случайно не перепутали?

Положив трубку, Ольга постояла, посмотрела в окно. Прыгали по осеннему тротуару воробьи, радуясь наступающему ясному дню, розовые лучи подползали к розовому пятнышку на ковре. Подчеркнуто аккуратно заправила постель, оделась. Подошла к зеркалу, посмотрела на свое отражение. Тяжелая темная коса, заплетенная на ночь, скользнула по плечу, Ольга взвесила ее на ладони, задумчиво покачала в руке. Ее главное достоинство, все, что осталось от былой холодной красоты – темная волнистая гущина, тяжелый водопад. Неторопливо пошарила в ящике комода, вынула портновские ножницы. Погладила их холодные лезвия – и с маху, несколькими резками снесла волосы под самый корень. Легко и непривычно прохладно сделалось голове. Ольга швырнула косу на комод, ножницы – так же с маху – бросила на кровать.

И рухнула на пол без сознания, некрасиво открыв рот, едва не стукнувшись головой о край комода. Ах, как жалела, очнувшись, что не стукнулась, как жалела!

Если бы вызвали Скорую сразу.

Если бы не побоялся оставить жену.

Если бы…

Ольга поклялась, что никогда больше не скажет невестке ни единого слова – ничего, сверх самого необходимого.

Народу на похоронах было много. Невыносимо золотое сентябрьское солнце, светлые волосы внука, позолоченное облачение священника – на нем настояла Ольга, запах ладана или что там добавляет он в свое кадило, золотые листья у черной дыры могилы. Восточная родня, взявшая на себя всю организацию похорон (иногда и от шума и многочисленности бывает немалая польза), стояла единым монолитом. Ольга, так и не проронившая ни слезинки, чувствовала на себе их молчаливое осуждение. Равнодушное небо молчало над головой, качалось – вот-вот упадет. Старший сын прилетел из Питера еще ночью, прятал глаза от матери. Невестки ни на кладбище, ни на поминках не было. Головой Ольга понимала, что ей, по квартире-то передвигающейся с палкой, просто не по силам ни долгая дорога, ни стояние на ногах в морге, а потом у могилы. Но в глубине души считала это притворством, демонстрацией своего нарочитого горя – кто, как не она, виновен в смерти мужа?

Хоронили в закрытом гробу – иначе нельзя, не разрешили, эпидемия; в маленькое окошечко видно было чужое, совсем незнакомое лицо с синими, плотно сжатыми губами. Ольга смотрела на него равнодушно. Ее сын улыбался с фотографии, а здесь – кто-то чужой, не ее мальчик, и это ошибка. Нужно просто подождать, закончится церемония, они со старшим вернутся домой, заварят и выпьют чай – и все станет как прежде. Молча стоял у края могилы оставшийся без отца подросток – он, шестнадцатилетний, похудевший, с темными кругами под взрослыми сухими глазами на полудетском лице, становился теперь главным в их опустевшей маленькой квартире.

Квартире, порога которой Ольга никогда больше не переступила.

Дура, говорили ей соседки, что ж ты делаешь – потеряешь внука. Зачем ты так, увещевала подруга, чем пацан-то виноват? Он же твой, его, посмотри – глаза-то совсем ваши, сазоновские. Неужели не жалко, вздыхала коллега, у него ж ближе тебя нет никого. У него есть мать, отвечала Ольга.

В первый месяц после похорон мальчик приходил к ней часто – то после уроков забегал, то как-то раз оставил сумку после тренировки в бассейне. Ольга поила его чаем, задавала несколько дежурных вопросов – про учебу, в основном, да про будущее поступление. О матери не спросила ни разу; проронила только однажды – пусть устраивается на работу. Голова-то у нее в порядке, а отправлять статьи можно и по компьютеру. Мама работает дома, ответил внук, статьи пишет на заказ и курсовые студентам делает. Но, видно, денег им не хватало – однажды мальчик обмолвился, что хочет устраиваться на работу.

А потом была та ссора, нелепая и безумная, во время которой Ольга и выкрикнула жестокое: твоя мать во всем виновата. Внук опешил было… его недоумевающий, растерянный, совершенно детский – за что?? – взгляд остановил ее, заставил умолкнуть на полуслове. Молчание несколько минут разбивалось лишь тиканьем часов, размеренно отсчитывающих напряжение медными стрелками. Потом заговорил. Медленно, подчеркнуто спокойно и даже как-то весело рассказал, глядя в стену и комкая в побелевших пальцах край скатерти, как отец внезапно перестал выходить на связь, как последним, что они получили от него, было сообщение в Ватсапе: «Задыхаюсь, плохо». Как, едва ворочая языком от слабости, мама обзванивала всех подряд, искала знакомых, родственников и родственников знакомых – всех, кто имел хоть какое-то отношение к медицине, смог бы помочь или хотя бы сказать, что там происходит и почему он до сих пор в палате, и никто не бьет тревогу. Но суббота, поздний вечер, один врач на два отделения… почти сутки прошли, прежде чем удалось для него хоть что-то сделать.

Потом умолк на мгновение, полоснул ее страшным, ненавидящим взглядом – и рванул куртку с крючка, и хлопнул дверью. А Ольга осталась сидеть, машинально водила ложечкой по краю белой кружки с синим ободком – кружки, которую так любила, из того сервиза, что подарили ей сын с невесткой в последний день рождения.

Спустя месяц она встретила внука на улице. Пересиливая себя, окликнула, остановила, спросила, отчего не приходит. Парень коротко обронил – нет времени, завтра ему на смену – устроился грузчиком в ближайшем кафе. Как он решал вопрос с пропусками школы, что там дома, оправилась ли от болезни невестка – расспрашивать Ольга не стала. Только постояла пару секунд глядя, как он, лохматый и неуклюжий, загребает громадными ботинками опавшие листья. Пожала плечами – и пошла в другую сторону, к магазину, прочь от детского сада, от разделившей их железной ограды.

Каждую ночь Ольга разговаривала с сыном. На кладбище ездила только раз – этот небольшой, черный, желтый от опадающих листьев, белый от снега холмик не имел отношения к ее сыну, так же, как и то лицо с плотно сжатыми, синими губами в окошечке гроба. А вот фото – на нем он живой и настоящий. Каждую ночь Ольга не могла плакать – выла бесслезно, то глухо в подушку, то громко, в голос, глядя в черноту. Прижимала к себе маленькую фотографию – единственную бумажную из последних лет. Вторая такая же, увеличенная, стояла на комоде – сын смеялся, чуть запрокинув голову, смотрел на нее чуточку снисходительно и ласково. Ольга рассказывала ему, как прошел день, что случилось в этом мире без него, и верила – он жив, просто где-то там… не здесь. Но в этом своем «там» он все так же пьет кофе, ругается по телефону с бухгалтерией, тоскливо морщится от многочисленных бумаг и слушает музыку. За окном у него темно – он всегда любил ночь, звезды качаются совсем близко – руку протяни. Только позвонить недосуг, да и разница во времени слишком велика – неблизко как-то от него до Земли. Соседка, живущая за стенкой, столкнувшись утром на лестнице, отводила глаза, не решалась встречаться с ней взглядом.

Каждое утро Ольга приходила в церковь. Молчала, коротко кивала встречным старухам – ее уже узнавали, считали за свою. В полутемном тесном приделе зажигала свечку у иконы Николая Угодника – единственного святого, которого уважала и знала. Не молилась – просто стояла и смотрела. Молчала. Молчал и Николай. Строго смотрел из потемневшего оклада, словно хотел сказать: эх ты. Ольга не отводила взгляда.

Молчал и Господь, вздыхая отовсюду и везде. Ему не нужны были слова. Он вездесущ и все видит и знает. Он понимает.

Видит Он и то, как каждый день, когда кончаются занятия, Ольга приходит к школе, где учится внук. Прячась за невысоким забором, за старой раскидистой вишней, караулит – вот сейчас сбежит с высокого крыльца долговязый худой мальчишка. Попрощавшись с приятелями – ему в другую сторону, – парень пройдет как раз мимо зарослей, за которыми стоит Ольга. Она знает, что сейчас ей будет очень больно. Но боль эта мучительна и сладка, и нет сил отказаться от нее, ведь боль – единственное, что еще осталось живого в остановившемся, мертвом мире. Ольга ждет.

И если ей повезет, если кто-то окликнет, и внук обернется, то она увидит, поймает его взгляд. Улыбнутся с чужого, почти взрослого лица знакомые глаза – любимые до последней черточки, родные серые глаза ее сына.

На илл.: Святой Николай Чудотворец