Наталья МОЛОВЦЕВА. Браво, Рахманинов!
Рассказ
Такой осени у них давно не бывало. Небо, как летом, в самую лучшую его пору, ослепляло синевой. Легкие белые облачка («прелестные» – так ведь называл их Бунин?» – уточняла она у мужа) не закрывали солнца. Уже не обжигающего и не изнуряющего, а ласкающего кожу нежным теплом – сравнимым разве что с теплом материнской руки.
Утро у них начиналось, как и в Москве, с тарелки геркулесовой каши и чашечки кофе. Мужу с его гипертоническими наклонностями следовало бы от этой чашечки отказаться, но – как тут не согласиться с классиком: привычка свыше нам дана. А уж если эта привычка продиктована сумасшедшими ритмами столичной жизни…
– Что-то мы с утра поминаем классиков, – проворчал супруг, выходя из дома на утреннюю прогулку. Шли сначала берегом реки – их улица упиралась своим концом как раз в ее крутой берег, потом тропинка уводила их в лес, и они дышали чистейшим, прозрачнейшим воздухом теплой благодатной осени.
– Ну как тут не вспомнить: «Весь день стоит как бы хрустальный»…
– Согласен. Такой осени у нас с тобой давно не бывало.
В общем, это «давно не бывало» превратилось у них в рефрен отпуска, и он радовал душу, успокаивал нервы, настраивал на ощущение редкостного, выпавшего вдруг на их долю счастья безмятежного отдыха. Прошедшая зима получилась тяжелой: подросшим внукам требовалось то и это, и они старались родителям – сыну и дочери – помочь: Кир, вдобавок к занятиям в музыкальной школе, набрал «домушников», она, в свою очередь, вспомнила свою профессию – учитель рисования – и тоже занялась репетиторством. После зимы решили поработать еще и летом (тем более, что многие их ученики сдавали вступительные экзамены кто в музыкальные, кто в художественные училища и вузы), – словом, время для отдыха образовалось только в самом конце августа.
И они сразу же поехали сюда, в свое загородное «имение» – маленький домик в маленьком городке черноземного края. От возможности отдохнуть на море дружно отказались, – зачем им море, где народу как комарья, где день и ночь сливается в уши отдыхающих звукозапись (этот термин – звукозапись – придумал Кир: профессиональный музыкант не хотел называть музыкой то, что настойчиво и назойливо исторгается сейчас из динамиков на всех пляжах страны и зарубежья). Теперь, на пенсии, Кир (Кирилл Владимирович) – преподаватель обычной музыкальной школы, а было время – играл в Государственном симфоническом оркестре. В этом качестве его можно увидеть, когда по телеку показывают старые музыкальные передачи: симпатяга-скрипач вдохновенно выводит смычком сложнейшие музыкальные пируэты; ей хорошо известно, что при необходимости муж мог сесть и за фортепьяно, обнять контрабас… Она говорила ему: «Ты сам вполне мог бы руководить оркестром». На что Кир невозмутимо отвечал:
– А ты знаешь, сколько не относящихся к музыке проблем тогда пришлось бы решать? Выстраивание отношений с администрацией, со спонсорами… Бр-р-р…
И она, в конце концов, поняла: муж так любил музыку, что не хотел размениваться больше ни на что – ни на большие гонорары, ни на славу и почести – знаки иных состоявшихся музыкальных карьер (чаще всего, кстати, вполне заслуженных) – ему достаточно самой музыки. Музыка – его одна, но пламенная страсть…
– Сколько там шагов мы должны ежедневно проходить, согласно японцам?
– Десять тысяч, помнится.
– И никаких возрастных ограничений и поблажек?
– Ну, не знаю. Есть, наверное. Но к тебе-то это какое имеет отношение?
Она оценила его комплимент и улыбнулась глазами. А потом попросила остановиться, подошла и уткнулась ему в плечо. Всего на минутку. И дальше уже шла с этим недавно, вот в этих краях, возникшим чувством: все хорошо! Все так хорошо кругом! Может быть, с миром что-то произошло? Может, в нем произошел какой-то качественный скачок, который резко – всего за неделю – время, которое они здесь живут, сдвинул его в сторону мира и гармонии?
Вернувшись домой, похлебали вчерашнего супа и нашли его очень вкусным. Потом, лежа на диване, почитали вслух Бунина с его прелестными белыми облаками; Лада сказала: «Но ведь он был верующий, причем православного вероисповедания. Почему же облака у него – прелестные? Прелестные – от слова «прелесть», а ведь тебе известно…» Довольно бесцеремонно, что случалось с ним крайне редко, Кирилл перебил жену: «Ладушка, не будь ханжой. Бунин был художником с необыкновенно развитой творческой интуицией, вот она-то, наверно, и подсказала ему: слово это не только красивое, но и многозначное, многомерное, и толковать его в одном-единственном смысле – кощунство и преступление. Ты будешь спорить с Буниным?». Она подумала и решила довериться классику русской литературы. Закончив свою короткую дискуссию, они без всяких снотворных таблеток (чего не случалось в Москве) мирно уснули на своем широком диване.
Им уже стало казаться, что так вот – легко и спокойно – будет теперь всегда, весь их отпуск, как вдруг…
***
Что к соседнему дому подъехала машина, они почувствовали (услышали) еще ночью. А утром, когда вышли во двор, увидели над забором кудлатую мужскую голову:
– Здорово, соседи!
– Здравствуйте, коль не шутите, – приветливо откликнулись они.
– Какие шутки, если будем жить через забор. Вот – свою лошадку приехал подремонтировать. Что-то хромать начала.
– Вы имеете в виду машину? Может, вам помочь? – вызвался муж.
– Не, я сам.
Голова исчезла, а через некоторое время из-за забора неожиданно послышалась… звукозапись. Впрочем, почему неожиданно? Такого рода «музыка» звучит сейчас не только на море. Точнее сказать, она и на море-то звучит потому, что несется почти из каждой приезжающей туда машины.
Лада встревоженно посмотрела на мужа. Это однообразно и тупо повторяющееся «тых-тых, тых-тых» он не просто не переносил – от этих звуков у него, привыкшего к другой музыке, поднималось давление. И – что делать?
– А пойдем гулять? – решила она увести Кира на прогулку пораньше. Муж охотно согласился. На этот раз она взяла с собой даже тормозок: «Устроим сегодня пикник».
И опять – лес, облака, небо… Земля все еще оставалась такой теплой, что на ней можно было сидеть, не опасаясь простуды. Лада бросила на траву легкий плед, разложила на полотенце хлеб, огурцы, помидоры. Начали пировать. Говорилось на этот раз о Рахманинове. Любимых композиторов у Кира (а значит, и у нее) было много, но Сергей Васильевич был в этом ряду на особом счету. Почему так? Потому что «самый русский» – не они одни это признавали. Музыка Рахманинова – это музыка вот этих окрест раскинувшихся полей и лугов, реки, несущей свои воды медленно и плавно, но какая неукротимая мощь чувствуется в них! И, опять же, эти облака... И все же, когда три года назад по совету друзей («поверьте – не будете жалеть»…) они покупали свой домик, то и не подозревали, что в соседнем с городком селе, то есть как раз в самом сердце России, «самый русский композитор» провел три лета.
Если по порядку, то было так.
В Красное они поехали, когда узнали, что там установлен Памятный знак в честь Николая Николаевича Раевского-сына. От местных краеведов им стало известно также, что село это (а полтора века назад – слобода Красненькая) генерал-лейтенант Раевский-младший получил в приданое после того, как соединил узами брака свою судьбу с судьбой Анны Михайловны Бороздиной, фрейлины Двора Его Императорского Величества, владевшей, в числе многих других, имением в Воронежской губернии. Те же краеведы утверждали, что Памятный знак установлен не просто на воронежской земле, но – на месте захоронения супруга Анны Михайловны, умершего гораздо раньше нее. Собственно, они и поехали в Красное затем, чтобы сделать снимки уникального места: ну-ка, в каждом ли российском селе имеется захоронение человека с таким богатым прошлым: участник войны с Наполеоном, друг Пушкина и декабристов, основатель города на черноморском побережье…
Та поездка оказалась богатой на впечатления еще и благодаря неожиданной встрече: у Памятного знака, разыскать который было нетрудно – он стоял в центре села, на возвышении – они обнаружили стоявшую в задумчивости немолодую, но очень симпатичную женщину с букетиком васильков в руках.
Лада сходу поинтересовалась:
– Простите (она кивнула на букетик), это вы ему принесли?
– Ему, одному из лучших сынов России.
Фраза была произнесена так естественно и просто, что не показалась им высокопарной. Завязался разговор, и вскоре они узнали, что женщина – местная учительница, к тому же еще и краевед. О Раевских она рассказывала так, словно прожила с ними в слободе Красненькой всю свою жизнь. В какой-то момент в их беседе прозвучала и эта фамилия: Рахманинов. «Он тоже бывал здесь, в этом селе?» – не замедлила с вопросом Лада.
– Увы – всего три лета. Но сколько успел сделать!
Могли ли они после всего услышанного, и, главным образом, еще не услышанного, отказаться от гостеприимного приглашения на чай?!
Хозяйка дома, в котором они оказались, и про Рахманинова рассказывала так, словно прожила с ним в Красненьком три незабываемых лета. «Приглашение погостить композитор получил от семьи бывшего управляющего имением Раевских Юлия Ивановича Крейцера. У него было дочь – Елена, неплохо игравшая на фортепьяно. Только ей ведь хотелось играть еще лучше. Вот почему Крейцеры еще зимой попросили уже известного в Москве композитора позаниматься с их дочерью. Занятия начались зимой, а на лето Крейцеры, как всегда, поехали в Красненькое. И пригласили Рахманинова с собой».
Ира заикнулись про тамбовскую Ивановку, на что собеседница отреагировала бурно:
– Что там Ивановка! В Ивановку, в имение Сатиных, на лето съезжалось столько народа! Здесь же были тишина и покой – они в то время были ему особенно нужны. Вам же известно, что после неудачной премьеры Первого концерта Рахманинов буквально заболел. Так вот, здесь, в Красненьком, он начал не только обретать душевный покой, но и работать. На нашей земле создавался гениальный Второй фортепианный концерт.
– … Кир, а помнишь, как она потом почти торжественно сказала:
– А вам известно, что этот концерт начинается со звона наших, краснянских, колоколов?
– Конечно, помню. Сначала мы обалдели, а вечером включили запись и поразились: как же сами не догадались, что вот эти мощные раскатистые звуки, с которых начинается концерт – это и есть колокольный звон?!
– Она говорила, что до революции в селе было три храма. Это какой же чудесный перезвон начинался здесь в православные праздники.
– Поэтому она и сказала: что же удивительного в том, что Рахманинов – человек с уникальным музыкальным слухом – УСЛЫШАЛ их и вплел в ткань своего музыкального концерта?
О Рахманинове, как и о покойной – увы – учительнице («Ты помнишь – ее звали Надежда Прокофьевна?») они могли бы говорить еще и еще, но их остановили сгущающиеся сумерки. Надо было возвращаться домой.
Дома Лада быстренько пожарила картошку, сели за стол.
Они еще делились своими «а помнишь, а помнишь», когда из-за забора опять послышалось: тых-тых, тых-тых… Кирилл с досадой положил вилку на стол:
– Ну, это уж слишком…
Вскоре его голова маячила над забором.
– Слушай, сосед… Музыка тебе не мешает?
Начал вполне миролюбиво, но потом не сдержался:
– Если, конечно, это можно назвать музыкой.
Сосед, высунув голову из-под машины, смотрел озадаченно. Казалось, он не понимает вопроса. Или действительно не понимал? Потому и спросил:
– А что же это, по-вашему, если не музыка?
На этот раз Кир не стал скрывать раздражения:
– Это просто неудачный набор примитивных звуков. Возможно, даже не случайный. Возможно, с их помощью зомбируют тех, кто…
Сосед, выбравшийся для такого непростого разговора из-под машины, не дал ему докончить фразы:
– Вам, может, и неудачный, а по мне так очень даже хороший. Без него среди этой – он провел рукой вокруг себя – беспросветной тишины ну очень скучно. Вы откуда приехали – из столицы? Ну, тогда вам эта тишина в радость, а меня от нее уже тошнит.
Высказав свою точку зрения, сосед решил, что тема исчерпана и опять нырнул под машину.
А до них, наконец, дошло, что понимания с соседом достигнуть не удастся. И остается одно: принять обстоятельства и суметь к ним приспособиться. Что они и стали пытаться сделать: уходили из дома пораньше, возвращались попозже. Там, на природе, было замечательно. Но стоило вернуться домой…
Ира с тревогой ждала: что будет дальше?
А дальше было так: забравшись однажды на лавочку, муж бросил на другую сторону забора:
– Нет, ты все-таки давай потише. Если совсем без этого безобразия нельзя.
Последней фразы произносить, наверное, не стоило. Сосед, конечно, еще не забыл недавнего разговора, и потому сразу заговорил на высокой ноте:
– Че-го? Между прочим, я нахожусь на своей территории. А на своей территории я имею право делать все, что хочу! Какую громкость хочу, такую и врубаю!
Решив, что сказал не все, веско добавил:
– Мы хоть и не в столицах живем, а законы знаем. Закон на моей стороне! Тебе понятно?
Лада вклинилась в разговор и попыталась смягчить ситуацию:
– Послушайте, но ведь кроме бумажных законов, есть еще законы человеческого общежития. Конечно, их создают не юристы, зато они пишутся… сердцем.
– Ой, ой… Вот только не надо меня воспитывать. Не нравится – валите в свою Москву!
В тот вечер в их доме царило тягостное молчание. Лада молча помыла посуду, полила цветы… что бы сделать еще? И вдруг…
– Эврика! Мы победим его с помощью Рахманинова!
Сначала она ничего не поняла:
– А разве он не умер в 1943 году? И не покоится очень далеко от этих мест, на другом даже континенте?
– Рахманинов будет жив, пока живет русский народ, – назидательно ответствовал супруг. Но затем вполне миролюбиво (и она облегченно вздохнула) перешел на разговорную лексику:
– Слушай сюда. Завтра, как и тебе, и мне известно, проездом на юг у нас остановятся дети…
Дети (вместе с внуками) оставались у них всего одну ночь. Они пробовали задержать их надольше, но куда там! «На море, на море! – верещала малышня, а родители вторили им, сами как маленькие дети…
В общем, уже на следующий день, проводив гостей, они приступили к выполнению своего плана. Кир выставил на крыльцо дома колонки, привезенные сыном, и врубил на полную мощность Второй фортепианный концерт. В потоке обрушившихся на окрестность звуков «тых-тых» утонули бесследно…
Через какое-то время поверх забора возникла знакомая голова.
– Ешь твою в клеш… Вы что – очумели? – стараясь перекричать музыку (на этот раз действительно музыку) проорал он.
Супруг чуть уменьшил звук.
– А в чем дело? Разве мы не имеем право делать на своей территории все, что захотим?
Некоторое время сосед обалдело смотрел на них, не находясь с ответом. А потом растерянно (вот уж чего не ожидали…) промямлил:
– Да ладно бы хоть музыку слушали. А то… белиберда какая-то.
– Каждому свое, – невозмутимо парировал муж. – Ты уж извини, но сегодня мы будем слушать эту, как ты выразился, белиберду.
И опять врубил колонки на полную мощность.
***
В эту ночь, как и в Москве, они долго не могли уснуть.
– О чем ты думаешь? – заговорил, не выдержав тишины, супруг.
– О том, как странно устроены люди. Ведь на одной и той же земле: один сочинял музыку, которую с восхищением слушал и до сих пор слушает весь мир, и в этом полагал свое предназначение и счастье, а другим для счастья достаточно примитивного «тых-тых».
В какой-то момент им показалось, что в соседнем дворе заурчал мотор машины. Сосед… уезжает?
Лада подошла к окну, тихонько отодвинула занавеску. Так и есть… От дома, освещая дорогу фарами, покатила машина.
«Ура-а-а» – тихонько, словно там, на улице, ее могли услышать, проговорила она. Хотя можно было бы сказать и громко. Можно было даже прокричать, и – освобожденно вздохнуть, наконец. Но в темноте почему-то прозвучало:
– Кир, тебе не кажется, что мы его… изгнали?
Муж ответил после значительной паузы:
– Изгнали? По-моему, мы преподнесли ему хороший урок. И, заметь, главным действующим лицом во всем этом были вовсе не мы.
Не мы, – молча согласилась Лада. И вообще – не хватит ли терзаться чувством несуществующей вины? Что – было бы лучше, если б у Кира, в конце концов, случился гипертонический криз?
Да она просто обязана завершить сегодняшний непростой день словами: браво, Рахманинов! Браво…
На илл.: Художник Евгений Балакшин
