Николай ОЛЬКОВ. «Вахтовики» и другие рассказы

Туфли на бечевочке

Хоронили главу района. Светлый день поздней осени, словно уговорившей лето уступить хотя бы еще недельку. Уборка закончена. По всему району объявили выходной день, закрыли магазины, в райцентр потянулись автобусы с народом, легковые машины, во всех окнах венки. Гроб установили в доме культуры, звучала траурная музыка, большие и малые начальники становились в почетный караул.

Глава был родом местный, все его знали, за десять лет привыкли к тому, что то промкомбинат закрыли и разобрали по бревнышку, то ремонтное предприятие кому-то продали, он вывез станки и цеха разобрал, потому что на панели и перекрытия спрос вырос, в городе начали возводить большие дома и назвали их коттеджами. Только эта волна прошла, в соседние районы стали передавать милицию, больницу, сбербанк, налоговую инспекцию. Морока для народа, за паршивой бумажкой надо ехать за сто километров, да еще не сразу выхлопочешь, либо ехай домой, либо к знакомым на ночлег. Раньше сходы собирали, народ жалобы высказывал, потом это дело прекратили, потому что жалобы одни и те же, а средств нет. Правда, перед выборами приезжало начальство, все свои грехи признавало и обещало, что завтра будет лучше. Народ хмурился и соглашался.

Нехорошие разговоры пошли, когда глава за два месяца построил шикарный по нашим понятиям дворец. Один шустрый из жириновцев прознал, что построено на казенные деньги и даже сумму назвал, сколько-то миллионов. А глава в газете написал, что построил на кредиты, и до конца жизни будет рассчитываться. Никто, конечно, не поверил, да и что толку разбираться, тебе в том дому все равно не живать. Возмущало и то, что дети у главы школу окончили и в академии поступили, все трое на бюджетные места, на специальности, связанные с муниципальной службой, то есть без работы не останутся. Значит, остались они с женой в двухэтажном особняке вдвоем, а в районе очередь на жилье со времен социализма не сдвинулась. Семь нонешних коммунистов ходили к администрации с красным флагом, называется пикет, часа три стояли – никто не вышел. Разве они не знали, что в администрации черный ход есть? Начальство на обед поехало, а пикет остался, со всех магазинов народ подходил посмотреть, милиция подъезжала, даже дверцы не открывали, назад развернулись.

А потом случилась беда. Глава сразу первому студенту купил трехкомнатную квартиру, а дети у них погодки, второй переехал, потом и младший. Из района не они одни учатся, все было известно. Потом слух прошел, что младший наркотиками заинтересовался, стал уроки пропускать, деньги со старшего требовать. Поссорились. Младший ушел в общежитие, где воля вольная, под его авторитет и наркотики ссужали, и деньги в долг. А потом, видно, пришла пора собирать камни. Ну, и вылетел он из окошка пятого этажа. Никто толком ничего не знает, то ли сам сдуру, то ли подсобили. Родители хоронили парнишку в области, побоялся, видно, глава лишних разговоров в своем районе. А разговоров было, и дивно. Самый жестокий вывод: Бог шельму метит, это ему наши слезы отлились. И пугающее: а то ли еще будет?!

Когда колхозы и совхозы распустили, сильно много у нас организовалось крестьянских фермерских хозяйств, но только один год и прожили. Делили же хитромудро: один трактор на три семьи. И все. А комбайны на четыре, а если новый, то и на пять. Другим семьям по сеялке, кому сцеп борон, склад с механизированным зерновым током и сушилкой директор себе отписал. Три года курдались, глава приезжал, толковые мужики просили поддержки, чтобы объединить умирающие хозяйства, глава кивнул, но денег не дал.

Как снег на голову – пошли по деревням сходы. Вместе с главой ездили сальный, упитанный мужик и целая команда. Речь о земле. Сами обрабатывать не можем, чтобы не пустовала глава предлагает отдать ее в аренду на хороших условиях крупнейшей птицефабрике. Несколько мужиков возмутились: как это не можем? Можем, но вы не даете. Еще не поздно вернуться к коллективному труду на общий интерес, не все еще спились, дети выросли, их учить надо.

– А что это за выгодные условия? – поинтересовались из зала. И ахнули: за пай в пятнадцать гектаров семь центнеров зерна. Месяц мотали мужиков, в последний раз до собрания столы в фойе дома культуры поставили, закуски нарезали, водку открыли: подходи, наливай. Только метнулись к халявной выпивке энтузиасты, Аркаша Сурин одернул:

– Не сметь! У них и расчет на то, что после стакана водки из русского мужика можно веревки вить.

Отшатнулись, да разве за всеми уследишь? Многие приложились к дармовщинке, и молчали, когда читали кабальный договор, когда считали голоса, по два раза одни и те же, иными словами, вся пахотная земля отошла к птицефабрике на сорок девять лет. В районе только три бывших колхоза устояли, их хоть и потрепали в свое время, но коллектив остался, скотину держат, хлеб сеют. Конечно, и тут свои же руководители новыми начальниками стали, дома не дома, машины не машины, а колхозник получает скромненько и живет в основном своим хозяйством.

Ушедшие в аренду уже после уборки заревели: техника у фабрики мощная, иностранная, на работу приняли три десятка человек, а после уборки комбайны под навес и заявление на отпуск без содержания вплоть до апреля.

– Не буду писать! Не имеют права! – шумел Миша Соловьев, а утром ему привезли расчет и трудовую книжку.

– Фирма, – говорит дама, – в ваших услугах больше не нуждается.

Стали искать листочки и авторучки и корявым почерком подписывать себе безработицу. Собрали делегацию, пошли к главе, а тот руками разводит:

– Ребята, вы же сами за договор голосовали, а там все это прописано.

   Про все это вспоминали мужики, стоя на широкой площади дома культуры и ожидая похорон. В который уж раз заходил разговор о трагедии. После митинга по поводу завершения уборки и небольшого фуршета в зале заседаний глава со всеми попрощался и сам, без водителя, сел в джип и уехал. Позавчера вечером помятую машину в кювете заметили проезжавшие мимо рыбаки, по мобильнику вызвали милицию и завертелось. Дорога эта вела от трассы к небольшой пристани с мостками, сюда иногда приезжала молодежь. Дно песчаное, вода чистая, берег не больно крут. Машина лежала в правом от озера кювете, следовательно, глава возвращался с отдыха на озере со своими товарищами. Но следователи не нашли следов длительного пребывания мужской кампании: ни костра, ни бутылок, ни окурков, ни следов автомобилей. Даже следа машины главы не обнаружили в радиусе ста метров от пристани. Утром прилетела бригада из области, но и она ничего нового не нашла. Кювет неглубокий, следа торможения нет, почему машина перевернулась несколько раз? Говорят, нашим ментам досталось, что не зафотографировали положение главы в машине. А на теле, говорят, живого места нет. Поговаривали, что он отдал кавказцам строительство дороги от райцентра до границы с Казахстаном напрямую, через леса и болота, минуя населенные пункты. А потом как-то не выплясывалось… Кавказцы – народ суровый.

К обеду прошел слух, что кто-то читал заключение судмедэкспертов: скончался от многочисленных ушибов, полученных в результате автомобильной аварии.

К толпе подошел заядлый рыбак Филя Решеткин, на плече пучок удилищ, стянутых бечевкой, за спиной ведро с рыбой, прикрытое влажной осокой, в руке новенькие туфли, связанные такой же бечевой.

– Кого хоронят? – спросил Филя.

– Ты что, с дуба пал, глава района разбился на машине.

– Не слыхал. Да я рано мотаюсь на рыбалку, окунь хорошо идет.

И тут кто-то обратил внимание на туфли:

– А штиблеты ты на крюк или на блесну? – хохотнул мужик.

– На пристани нашел, гуляли, видать, мужики, ну и забыл обуться. На машинах были.

– Как ты определил?

Филя улыбнулся:

– Две бутылки из-под коньяка, я из одной еще пару глотков сделал, хороший. Колбасные обрезки, сыр, шоколад, минералка. И туфли. Мне маловаты. И следы от машин, три их было. Выносить-то скоро будут?

Пробегавший мимо организатор похорон начальник сельхоуправлениия Красников резко остановился:

– Что это у тебя за туфли?

– Нашел.

Красников уже вертел их в руках и бледнел:

– Где нашел?

– На пристани. Мужики гуляли…

Красников схватил Филю за рукав и потащил в дом культуры, тот едва успел передать знакомому улов и снасти. В комнате сидел заместитель губернатора, все местное начальство. Красников показал туфли и кивнул своим:

– Узнаете?

Те несколько мгновений не могли прийти в себя:

– Туфли шефа.

– Точно, он в них был на празднике.

– Откуда они у тебя?

Красников указал на Филю, тому пришлось рассказать все с самого начала.

– На какой пристани? Там все прощупали следователи.

– На Ванькиной. Я на Ванькиной пристани рыбачу.

Красников выругался и вынул мобильник:

– Майор, срочно в ДК с бригадой следователей.

Красников кивнул на туфли и выматерился:

– Вы что уцепились за ближнюю пристань? Триста метров проехать лень было? Туфли стояли на берегу, а хозяин поехал домой босиком, причем, выпил он не более двухсот грамм. Вы труп описывали или нет? Разве не бросилось в глаза, что он в одних носках? Улавливаешь?

Майор пыхтел, вертел в руках туфли:

– Погребение придется отложить, надо еще раз обследовать ранения. Получается, что его убили.

Заместитель губернатора усмехнулся:

– Какой у вас догадливый начальник угро! Хоронить будем сегодня. А вы на ту пристань, старик укажет.

Филя возразил:

– Граждане начальники, мне рыбу надо прибрать.

Майор сгреб его под руку и почти бегом побежал к выходу.

Уже после похорон майор доложил узкому кругу:

– Следы трех машин, две чужие. Две бутылки из-под коньяка, фольга от шоколада, колбасные обрезки на газете. Чуть в сторону арматурный прут, весь в крови, пятна крови на земле в нескольких местах.

– Как они инсценировали аварию?

– Видимо, выехали на этот бугорок, главу посадили за руль и перевернули машину.

– Их должно быть не менее пяти человек, джип просто так не опрокинуть, – заметил заместитель губернатора.

Майор продолжил:

– Сняли отпечатки пальцев с бутылок, фольги, с корпуса и руля автомобиля. Будем искать.

– Предварительные версии? – поинтересовался заместитель губернатора.

– Похоже, что убийство связано со служебной деятельностью, в частности, с распределением финансов.

Заместитель губернатора остановил доклад:

– Не спеши делать столь серьезные выводы. Извините, я должен сделать звонок.

Он вышел и пятнадцать минут с кем-то говорил, хотя все понимали, что с губернатором. Вернулся, осмотрел присутствующих, подозвал Красникова:

– Версия остается прежней, нам эти заморочки ни к чему. Ты назначен исполняющим обязанности. Предупреди всех, чтобы не распускали языки, составь список присутствующих, на всякий случай. А сейчас к столу, поднимем по рюмке за упокой души нашего товарища. Пусть земля ему будет пухом.

В большом кафе еще долго пили, не чокаясь, вспоминая добрым словом своего бывшего шефа. Никого посторонних в зале не было.

Маруся отравилась

Первый снег лег на влажную землю, стыдливо закрыв от людей неухоженный асфальт тротуара, кучки мусора у дворов, нелепые кровли домашних пристроек. Снег шел три дня и три ночи, а как остановился – дорожки расчистили, большак прикатали машинами. Ограду приемного пункта молока Марусе пришлось разгребать самой, сельский глава сказал с хохотком:

– Мы тебе помещение в аренду сдали, так что обслуживание – твоя забота.

Маруся воткнула в сугроб лопату:

– Что врать-то, Тихон Кириллович, не мне, а другу вашему Хрюкину. Вот он пусть и разметает дорожки.

Грузный Тихон Кириллович с трудом перелез через сумет, образовавшийся между дорогой и тропинкой на молочный пункт.

– Ты не кочевряжься, а тихонько свою работу работай. Помни, что я упросил Хрюкина взять тебя на молоканку, так что веди себя… Он мужик суровый, чуть что – зад в зад, и кто дальше отскочит. Дома-то как?

– Да нормально, вроде. Папка попьянствовал, мама поплакала, а теперь успокоились, мама приняла, водится.

Тихон Кириллович вздохнул:

– Как же ты допустила, что родить пришлось? Теперь такая медицина…

Маруся глянула на него с насмешкой:

– Какая? Ты и сам, дядя Тихон, не знаешь, а говоришь. Сказать, сколько с меня потребовали за это? У нас корова столько не стоит.

Тихон Кириллович еще раз вздохнул:

– И что за парни пошли: обрюхатил девку, и в кусты. Ты хоть говорила с ним?

Маруся уже научилась о своем говорить, как о чужом, услышанном где-то. В деревне не отмахнешься, откажи в ответе – сразу скукуют: «Потаскуха, а гордость из себя строит!». Потому научилась говорить все однако, как заученное.

– С кем говорить, дядя Тихон? Он как узнал про беременность, и больше не появлялся.

– Беда с вами, с девками. У меня три парня, тоже горя хватил, одно только и утешало, что в подоле не приволокут.

Марусю так и подмывало рассказать дяде Тихону, он отцу двоюродный брат, какую девчонки предлагали разыграть картину. Она-то знала, где пакостливый да трусливый ее ухажер живет, хотели нанять такси, вечером, когда все дома, подкатить, посигналить, чтобы родители вышли, с рук на руки, и по скоростям. А в пеленки записку написать, как и что. Совсем уж собрались, а Маруся пеленать стала, да как заревет! Представила, какая судьба у ее кровиночки, сдадут эти родственники в дом малютки, и будет ребенок всю жизнь на казенных харчах.

Но не стала сердце тревожить. Да и разговоры надо кончать, сейчас молоко повезут. Ее пункт единственный на четыре деревни, это ранешный сельсовет и колхоз, теперь пашню отдали какому-то городскому депутату, сеют и молотят под охраной автоматчиков, на склад не зайти, осенью выбросят с грузовика у дома пайщика по три бумажных мешка сорной пшеницы да по два ячменя. Народ как-то закричал:

– Николай Тихонович, вы хоть отходы-то нам продайте.

Тот открыл дверцу машины, сплюнул под ноги толпе и улыбнулся:

– У меня, господа, отходов нет, все это – комбикорм.

Ну, народ-то знал, что у него в соседнем районе огромный свинокомплекс, еще в советские времена строили.

Потому и держит каждая семья коров – сколько может. Колхоза нет, который всех обеспечивал, косить литовкой надо все лето, чтобы на пять коров с приплодом сена припасти, а сгрести, а сметать в стога, а домой притащить. Вся техника есть у частников, это те мужики, что поближе были к гаражам, ночами «Беларуси» втолкача угоняли, чтобы сторожей не будить. А теперь оперились, сена привезут сколько закажешь, но и деньги возьмут сполна. Не стало скидки ни герою труда, ни фронтовой вдове. Все однаки: клиенты.

Стали подходить и подъезжать ее клиенты, кто с ведром, кто флягу на санах тянет, иные, посостоятельней, установили на легковушки алюминиевые емкости. Все в очередь, Маруся берет пробу на жирность. Каждый день. Иначе нельзя. Был случай, когда ее молоко на заводе едва не забраковали, кто-то вполовину развел водой, едва выкрутилась, спасибо, главный технолог заступилась. Но треть зарплаты удержали.

Молоко хорошее, густое, жирное. Все хозяева картошкой подкармливают, тыквы растят рядом с картошкой, а корова на тыкву шибко молоком отзывчива.

– А что, Маруся, ничего не слыхать про повышение цены? К зиме обычно повышают.

– Пока ничего не скажу, вот поеду с отчетом, там прознаю все.

Степа, демобилизованный солдат, вместо матери уж который раз приволок флягу молока на плече. Женщины поулыбываются:

– Степа, наверно, расширяться станете, ты на зоотехника поступишь, зальете бедную Марусю молоком.

Парень краснеет, краснеет и Маруся, еще проворнее работает на калькуляторе, усерднее крутит рукоятку прибора определения жирности. Народ потихоньку расходится, Степа переждал всех за углом, вернулся:

– Маша, ты почему в клуб не ходишь? Правда, не сказать, что шибко весело, но все равно кучкой собирается молодежь, девчонки даже песни поют под караоке.

Хозяйка проворно мыла посуду, подняла глаза на парня:

– У меня ребенок, Степа, я и танцевать, и песни петь разучилась.

– С ребенком мама посидит пару часов. Приходи сегодня вечером.

Маруся выпрямилась над ванной, в которой полоскала посуду, вытерла руки, прибрала выбившиеся из-под косынки русые непослушные волосы, посмотрела на парня.

– Степа, ты больше таких речей не заводи, я отрезанный ломоть, у меня ребенок безотцовщина, а такие никому не нужны. Все, иди.

Парень схватил свою флягу, дошел до дверей, остановился:

– И кто только тебя таким речам научил, язык бы тому отпластнуть. «Ребенок у нее!». Ну и что с того? Если жить по-людски, то и ребенок не помеха.

Маруся засмеялась:

– По-людски – это как? У нас, ты видишь, шибко по-разному семьи живут. Один пьет и жену с ребятишками бьет. Своих, заметь, ребятишек. Другой погуливает от одиночки до одиночки, а жена молчи, иначе в морду. Жить, Степа, можно только по любви.

Парень вспыхнул:

– Маша, выйди сегодня хоть на полчасика. Прошу тебя.

– Не обещаю, если дома все спокойно, на часик выйду.

Мать нарадоваться не могла: отошла дочка сердцем, улыбаться стала, в зеркало заглядывать, а отец тихонько, словно заговор от несчастья, ворчал, поругивался: «А если еще одного подбросит?». 

Скоро все село знало, что на Новый год назначена свадьба, уж и сваты были со стороны Степана, мамаша поначалу кривилась, мол, девок тебе мало, а отец единственной рукой, оставшейся от аварии, ударил в стол кулаком:

– Ты окстись, я ведь тебя тоже не из первых рук взял. И чтоб ты больше – ни гугу!

У Маруси на приемном беда: холода погнали крыс в тепло, даже в бетонном полу прогрызли норы. Как только заметила – на телефон, технологу своему. Та обещала направить бригаду. К обеду подошла машина, две женщины с целлофановыми мешками стали раскладывать по углам, где уже нарыты норы, кусочки отравы. Технолог с этими женщинами передала, что принятое молоко ни минуты в пункте не оставлять, его заберет заводской молоковоз раньше графика.

   – Теперь следи, родная, как они дохнуть начнут. Смотри, осторожней, чтобы не укусили, они в эту минуту сильно агрессивные.

– Это яд такой? – спросила Маруся.

– Яд самый злой. Ты видишь, мы в фартуках, сапогах и перчатках. Все это сдаем в чистку, чтобы, не дай Бог, не попало человеку.

– Ужас какой! – поразилась Маруся. – И что будет?

Женщина подняла с пола кусок, чуть больше карамельки в обертке:

– Если вот это проглотить, то уже можно своим ходом в анатомку. Ладно, милая, поосторожней тут, чтобы ни собак, ни кошек.

Машина ушла, Маруся осмотрела всю посуду, свой стол и шкаф – крыс не было.

На второй день позвонил главный бухгалтер, мужчина пожилой и суровый:

– Соберите все накладные за время работы и приезжайте с молоковозом.

– А обратно я с кем? У меня ребенок грудной.

– Не знаю. Знаю только, что у вас крупная недостача. Будем сверяться по документам.

Маруся собрала все бумаги, приняла молоко и села в кабину молоковоза. Водитель, молодой нагловатый парень, все предлагал ей садиться поближе, потому что от двери дует, потом поймал за коленку и неприятно заржал. Маруся ударила по руке папкой с документами. Доехали спокойно.

Главный бухгалтер взял ее папку, разложил на столе документы и стал крыжыть красным карандашом. Маруся со своего места внимательно следила и ничего не понимала. Наконец, бухгалтер бросил на стол карандаш и резким движением скинул очки:

– Итого по вашему пункту в переводе на масло скрыто продукции более чем на сто тысяч рублей.

– Как понять – скрыто? – переспросила Маруся.

– Не прикидывайтесь наивной девочкой. Вы скрыли накладные на несколько молоковозов, по крайней мере, у меня их нет.

– А молоко? Я же каждый день отправляла машины и с водителями накладные. Куда они могли деваться?

– А вот это, – бухгалтер поднял указательный палец, – это пусть скажут следственные органы.

   Маруся плохо понимала, о чем ее спрашивает следователь, пока тот прямо не посоветовал признаться, что несколько машин она отправила на другой маслозавод. Услышав, что сумму ущерба она восстановить не может, следовать предупредил, что решать будет суд с выездом по месту ее жительства.

До дома добралась попутными машинами, в избе сидела соседка Фрося, сказала, что велено забрать ключи и ей принимать молоко.

– Только ты, Маша, научи меня эту штуку крутить.

– Пошли, покажу.

Пока Фрося крутила центрифугу, Маруся прошла в дальний угол и подняла с пола кусок отравы. Взяла со стола бокал утреннего молока и запила противную кашицу. Вместе с Фросей вышли из пункта, дома, снимая пальто, Маруся потеряла сознание.

Отец побежал к Степану, тот завел свою легковушку, на руках унес Марусю, и погнал в районную больницу. Недовольный дежурный персонал долго не мог определиться с диагнозом, потом стали пытаться промывать желудок, а через час вышел врач и сказал Степану, что девушка умерла, причину установит вскрытие.

Утром в дом Маруси прибежал Тихон Кириллович:

– Успокойтесь, родные мои. Маруся-то где? Из конторы завода позвонили, что документы нашлись.

Ему не успели ничего ответить. Вошел Степан, скинул шапку, прошел к столу, уронил голову на руки и заревел. Тихон Кириллович потрогал его за плечо:

– Степа, ты что? Да объясни же, концы в концах, что происходит? Где Маруся?

Степа кивнул:

– Нет Маруси. Маруся отравилась.

Ее хоронили тихо и многолюдно. Тихон Кириллович несколько раз звонил в контору завода, мол, пособить деньгами и проводить полагается. Ему отвечали, что никого из руководства нет, а они люди десятые.   

Вахтовики

Старики говорят, что такой год выпадает раз в двадцать лет. Весь апрель шел сплошной мелкий дождь, в мае, когда день и ночь надо работать на полях, потому что в крестьянских хозяйствах техника еще советского производства, новые технологии они только видели в крупных агрофирмах, когда иностранный комплекс за один проход срежет сорняки, взрыхлит землю, воздухом загонит в нее семена, прикатает. А наши по старинке, сначала одно, потом другое, и все чаще всего одним трактором. Ближе к концу мая кое-как запихнули пшеницу, а серые культуры сеяли до Дня независимости. А потом солнце встало над крестьянскими делянками и жгло их, изгоняя влагу. На полюшках раннего сева всходы удачно выскочили, а на поздних прижгло, смотреть больно на хилые с желтизной былинки.

Все лето ходили и ездили по полевым дорожкам, с надеждой глядя на редкую, но ровную зелень, поднявшуюся под горячим солнцем. Потом, когда выметался колос, облегченно вздохнули: колос мощный. Считали завязи зерен и прикидывали, что если все будет нормально, урожай порадует, спасет от банкротства. Только старые хлеборобы сбивали настроение:

– Ребята, защурьтесь и не ворожите на кромке поля, грех это. В Сибири живем, а тут дважды два не всегда четыре.

– Как это понимать?

– А так. Иногда выскочит пять, а чаще – три.

Предвидели, что уборка будет поздней, неверующие Бога просили, чтобы сухая осень была. А в средине августа два ливня разбудили лежащие в сухой земле зерна, и началось страшное для хлебороба: пошел в рост подгон. Желтые созревшие поля словно надели зеленые юбочки, вроде и молотить надо, а зелень не даст, забьет молотильный барабан, своей влагой смочит и без того щуплое, некондиционное зерно. Кто-то успел, а несколько крестьян не сумели до дождей управиться, пропал хлеб. Когда подстыло, пробовали по черепку молотить, ничего не получилось, только комбайны порвали да сами намучились.

К концу года семь человек сдали все документы на закрытие своих хозяйств, что-то продали, раздали по долгам, остались еще беднее, чем начинали. Собрались перед Новым годом, ребят, которые у них работали, пригласили, нажарили шашлыков, водки принесли. Но не  пьется и не естся. Вопрос один: как дальше жить? В селе работы нет. Уже съездили к соседям, там мужики только с вахты вернулись, гуляют. Спрашивают:

– Ребята, работу можно найти?

– О, работы – сколько хочешь, и заработок. Вот мы месяц будем гулять, потому что отработали и расчет получили.

– Но деньги-то хоть платят?

– Нормальные деньги, вы тут таких сроду не видели.

Сели в легковушку ходоки, переглянулись:

– Не верю я им, чтобы нам очки втереть, несут несуразицу, – сказал Миша Соловьев.

– Да как сказать… Ведь ездят же они!

– И мы поедем, только не все сразу.

Так и сделали. Собрали самого серьезного и въедливого, Дениса Стрепалева, по деревенскому прозвищу Хват, потому что и на работе был в лучших, и не любил болтунов и пьяниц. Наказ был дан такой: найти организацию, где бы их приняли всех, а всех – дюжина. Если не в одной шараге, то хоть в одном городе. Переписали специальности, стаж и классность каждого, долго выбирали место, и решили штурмовать Север с севера, с Надыма. Улетел Хват, мужики места найти не могут. Сразу куча вопросов: у каждого хозяйство большое, бабы с ребятишками все жилы вытянут, опять же сейчас отказаться от всего – а как оно с Севером будет, еще вилами по воде писано. 

Вернулся Денис в добром здравии и в хорошем настроении. Вечером собрались у него в доме, выложил он на стол бумаги:

– Вот билеты и отчет по расходам, все чин чинарем.

Мужики в голос:

– Ты о деле говори!

– О деле. Удачно я приехал, в «Газпроме» создают новую шарагу, готовы всех принять. Но, мужики, сказали, что у них своя медкомиссия, отбор суровый, как в космонавты. И явиться надо к первому числу.

– А техника там какая?

– А жить где?

– Вахта месяц или как?

– Про зарплату что обещают?

Хват нахмурился:

– Обо всем по порядку. Техника вся не наша, что автомобили, что трактора. Хорошо, что сумели все категории открыть в правах, а так – только на дежурный уазик, а там зарплата слезная. Для жилья у них вагоны стоят, я напросился в гости к курганским мужикам, тоже из деревень, говорят, не нарадуемся. Тепло от электрокотла, плита, кровати как в армии, в два этажа, туалет, душ.

Душ и туалет всех ошарашили: вот это жизнь!

– Ты про работу, про работу.

– Работа разная, – важно ответил Хват. – Трубы возят, технику разную. Сказали, месяц будет стажировка, потому что техника вся на нерусском языке. Я в трактор сел, там доска приборов, как в самолете, и лампочки в два ряда. Сразу не уедешь.

– А зарплата, зарплата?

Денис кашлянул:

– Первое время губу не раскатывайте, а потом легче будет, у них начисляют полярку.

– А это что такое?

Хват пожал плечами:

– Честно сказать, мужики, и сам не знаю. В конторе при разговоре не уточнил, а потом мужиков спросил, они смеются: «С белой медведицей переспишь, добавка будет к зарплате».

– Ну, это они озоруют, – успокоил Филипп Решеткин.

– Хват, а если без шуток – бабы там есть? Если месяц жить…

Хват ответил сдержанно:

– Бабы только по партийным билетам. – Потом взорвался: – Ты туда робить собрался или размножаться? Какие тебе бабы? Конечно, есть, если город, но мужики опытные успокоили меня на этот счет: работа такая, что баба только во сне может присниться, тем и довольствуйся.

Все дружно захохотали.

Как только Денису позвонили из конторы и сказали, что к первому числу всем двенадцати явиться, он кому позвонил, до кого добежал. Решили ехать поездом, самолетом дороговато и срашновато: опять вон один упал. Дурь, конечно, но пришлось на трех машинах ехать до станции, чтобы купить билеты – только по паспортам. Договорились с крутым пареньком, он на «Газели» до города возит, согласился забрать всех вместе с вещами и доставить к поезду.

Вечером, как положено, банька, родственнички собрались, но никто из вахтовиков пить не стал, потому что Хват, ставший старшим, строго предупредил: «Наутро запах будет – дома останешься». Когда ребятишки уснули, жены всплакнули на груди, смочив пахнущие утюгом рубашки. Наказы: «Ты только там не вздумай загулять, выпрут сразу. И насчет баб… Привезешь мне какую-нибудь неизвестную северную болезнь. Деньги не трать, только на еду, а на продуктах не экономь, не для того работаем». Мужья тоже не бессловесны: «Месяц крепись, не вздумай кому подморгнуть. И кампаний избегай, в них все грехи творятся».

Трудно было мужикам на новом месте, хорошо, что главный механик тоже из деревни, по-человечески относился. Сразу выписал теплую спецовку, хотя ему намекали: дело к теплу, колхозники о спецовке понятия не имеют. Отшил и велел выдать. Дня через три техники перестали бояться, японский трактор заводили, как свой «Беларусь». Шофера не могли нарадоваться на машины: «Вольво», МАНы, «Тайоты». Две недели отработали стажерами, а с понедельника самостоятельно. К ночи возвращались в вагончик, едва перекусив, валились в постель.

– Васяня, ты все про баб озабочен был, так я договорился с поварихой.

– Отвянь, я сплю.

– Ну как же? Я ей обещал тебя прислать. Я бы, Васяня, сам сходил, но мне ее не обнять, а тебе бы в самый раз.

Посмеялись, а Вася уже храпел.

В тот же вечер жена Васи Фрося Кафтайкина, напарившись в бане, выпила с устатку рюмку самогонки и позвонила соседке Клаве Решеткиной:

– Сидишь, горюешь? Приходи ко мне, все веселей будет.

Клава прибежала, едва накинув шубейку.

– Да ты после бани? Не выстыла, поди, я бы тоже обмылась, семена сегодня у этого барина ворошили, пыль столбом.

Когда Клава вернулась из бани, за столом сидели пять подружек, вместе в школу ходили до восьмого класса, вместе на ферму пошли, в один год замуж выскочили, потому что с десяток парней из армии вернулись, и пятеро сразу их подхватили. Миловались не долго, разом свадьбы сыграли, дома рядом поставили, на одном месяце родили первенцев. И вот сидят, грустят.

– Девчонки, правда, плохо без мужиков. Другой раз так и прибила бы, когда пьяный придет, а протрезвится, прижмет к груди, аж в пояснице хрустнет, и злобы нет, и обиды.

– Давайте выпьем за них, чтобы хорошо работалось и скорей возвращались.

Хорошо посидели бабоньки, а на другой вечер звонит Вася Кафтайкин:

– Фрося, слушай внимательно и всем женщинам передай: оставляют нас еще на месяц, производственная необходимость.

Фрося аж вспыхнула вся:

– И ты согласился? Вася, я истосковалася по тебе.

– Ну, давай, я все брошу и приеду твою тоску разгонять. А потом – седьмой хрен без соли доедать. Тебе, Фрося, не двадцать пять, что удержу нет. Все, заканчиваю, передай женщинам, будем еще месяц робить.

Сообщение о задержке вахтовиков быстро облетело деревню. Жене Хвата, учительнице начальных классов, продавщица, набрав пригоршню сдачи, посочувствовала:

– Зря вы мужиков отправили. Они там, небось, погуливают после смены, а вы тут – вдовы при живых мужьях. В холодную-то постель тоскливо ложиться, скажу по секрету: мужик один к вам шибко присматриватся, грозился ночью постучаться.

Анна Антоновна улыбнулась:

– Напрасно вы тоску нагоняете, а тот мужик пусть приходит, я калитку не буду закрывать, а волкодава, с которым Денис на охоту ходил, в ограду выпущу. Так ему и передайте, чтобы потом обид не было.

А пятеро подруг стали собираться не только после баньки, но и среди недели, выпивали, песни пели, мужей вспоминали. Кто-то из знакомых позвонил Хвату:

– Денис, не знаю, как сказать, но несколько жен твоих мужиков в пьянку ударились, а это дело опасное, женский алкоголизм…

– Говори конкретно, кто?

Знакомый назвал фамилии. Долгий вечер думал Денис, надо ли говорить мужикам, ведь сорвутся, все испортят, второй раз уже не примут. И до смены еще две недели. Выбрал время, позвонил жене, попросил ее поговорить с этими женщинами, сказать им, что мужья скоро вернутся, а они вот в таком виде. Анна Антоновна пообещала:

– Я попробую, родной, только не знаю, что получится. Приезжай скорее, а то я уж сны всякие вижу, не по телефону, потом расскажу, да ты, поди, и сам догадался. Мы же с тобой за двадцать пять лет ни разу не расставались.

– А когда ты рожала?

– Ну, это совсем другое. Я поговорю с этими женщинами.

Долго раздумывать ей не пришлось, товарки решили и ее пригласить. Фрося Кафтайкина позвонила:

– Анна Антоновна, приходи сегодня ко мне, соберемся, погорюем, тоску разгоним.

Она пришла к самому началу застолья, села с краюшка, оглядела женщин, с которыми вместе провожала своего Дениса, тогда все плакали и целовали мужей без стеснения. Сегодня они стали какими-то расхристанными, несколько раз услышала грязное ругательство, на столе стояли стаканы, графин с самогоном, огурцы соленые и мороженое соленое сало.

– Женщины, как вы без мужей? Хозяйство держите? У всех дети уже большие, помогают.

– Да пропади оно пропадом, хозяйство это! – возмутилась Дина Соловьева. – Живешь день вроде еще как-никак, а придешь домой – выть охота. И не вдова, и не бросовка, и не верная жена. Вот и пьем с тоски, а то, гляди, будем ходовых мужиков загаркивать.

– Женщины, а вы подумали, им там каково? Морозы под сорок, железо лопается, а им надо работать. К выпивке вы быстро привыкните, а они вернутся через две недели. Что вы им скажете? Что тосковали? А ведь у нас деревня, все про каждого всё знают. И про меня тоже, уже ухажера предлагали.

– И что с того? – удивилась Фрося Кафтайкина. – Приедут, так мы выпивать не будем.

– Дай-то бог! – Анна Антоновна встала. – Спасибо, женщины, за приглашение, пойду, у меня еще тетрадки не проверены. И мой вам совет: прекращайте. Денис мне сказал, что ему позвонил один мужчина, рассказал про ваши застолья, но он мне пообещал, что мужьям вашим не скажет, пусть сами разбираются. – И ушла.

Бабы зашумели:

– Это какая скотина могла такое сообщить? Ну, посидели, попели. Бабы, как хотите, а я пошла домой, напугала меня учителка, точно, быстро можно прикипеть, я уж чувствую, что жду вечера. Все, больше меня не шевелите. – Оделась и вышла.

– Ну, блин, расстроили всю кампанию, – сокрушалась Фрося. – Так разливать или завязали? Нет, по стакану надо, а то мне не уснуть.

Выпили по стакану и разошлись. Анна Антоновна видела, что за последние дни женщины посвежели, стали улыбаться при встрече.

Как и обещали, вся команда вахтовиков явилась вовремя и в полном составе. В каждой семье устроили вечер с родственниками, и пятеро мужиков заметили, с каким наслаждением пьют самогон их жены, еще два месяца назад брезгливо выпивавшие только одну рюмку. На другой день Вася Кафтайкин пришел к Денису:

– Что-то не так, шеф. Вчера моя Фрося упилась в доску, сроду с ней такого не было.

Денис сдержанно ответил:

– Может, на радостях?

– Она несколько раз самогонку гнала, сын сказал.

– И что с того? Тебя ждала.

– Нету той самогонки, вчера выставила трехлитровую банку, и все.

Денис был явно смущен этими вопросами:

– Ну, посмотри, месяц будешь дома, заметишь.

На вахту пятеро мужиков ехали с неохотой, все они несколько раз ловили жен на свежем запахе спиртного. Кто-то уговаривал, кто-то бил, но ехать надо. Деньги оставили старшим детям, родственникам наказали, чтобы проследили.

Вторую вахту отстояли нормально, а на третью двое уже не поехали, дело до развода. Оставшийся дома Вася Кафтайкин позвонил Денису:

– Хват, не знаю, как сказать, у Фили Решеткина Зинку с пьянки парализовало.

Филя уехал. Зинаиду схоронили, Кафтакин и Зматраков своих жен выгнали, сложили манатки в машину и их полупьяных высадили около ограды тестя с тещей.

Вечером перед отъездом Денис сказал своей жене:

– Аня, вахта – это выход из положения, но только для крепких семей. И у нас там один подженился на городской, а дома семья.

– Ты меня предупредить хочешь? Не надо, родной, я тебя буду ждать с любой вахты и столько, сколько надо. Вспомни, Денис, родителей наших. По четыре года воевали мужья, а жены работали, детей растили, не спились, не …лись, извини за выражение.

Девять человек прижились на вахте, а месяц дома вкалывали во дворе, ремонтируя и подстраивая. Отправили учиться детей, хоть и за плату, но было чем платить. Летом косили сено, потому что без коровы дом сирота. А почти все мужики, хоть и стеснялись, но любили парное молоко.

Камень

Деревня Луговая поднялась на высокий бугор, разметала улицы от центра вниз по некрутым склонам. Вокруг деревни были луга заливные. На бугре еще в царские времена поставили церковь. Лес возили от северных татар, чистили и сушили, кололи на плахи. Тут же избрали старосту церковного, вносили деньгами, и зерном, и мясом, и маслом коровьим. Староста нашел в городе человека, который по божеским ценам все закупал, да еще от себя вносил. Провозили как-то больших чинов человека в сторону Омска, да тележка сломалась, едва дотянули до кузницы. Кузнец, видать, толковый был, погнутую ось выпрямил, да еще увидел в нескольких местах слабину, а до ближайшей станции верст тридцать. Позвал кучера, показал, тот дело понимает, докладывает адъютанту, тот чину. Решили ремонтировать, чтоб оказии какой по пути не случилось. Чин тем временем деревню обходил, узкими переулками с улицы на улицу, пока не сообразил, как она устроена. Наверх поднялся, штабеля соснового материала увидел и спросил старца:

– Скажи, отец, что вознамерились строить и кто?

Старик встал, вязаную шапку снял и поклонился:

– То, батюшка, обчество вознамерилось церковь поставить во имя святого Лаврентия.

Гость вздрогнул:

– Лаврентия, говоришь? Эко чудо, да это же имя мое от крещения, только зовут меня Лавр. Скажи, а эти бревна в стороне?

– То, сударь, особое дерево, оно на окладники да на матицы пойдет, на нем и колокола крепить станем. Зовутся у таежных людей кедр да листвянка, столь крепки, что ни один топор об них сломали.

– Очень, очень радостно мне все это. А кто же старший?

– Да тут он, тут. Артамон, ходь сюда, проезжий господин видеть тебя желают.

Подошел тот, кого назвали Артамоном, мужик в годах, но крепкий, борода подстрижена, а голова лысая. Тоже картуз снял, поклонился.

– Ты церковный староста?

– Точно так, господин.

– А средства где берете?

– Сбором. В город ездим, на ярмарках и базарах просим подать на храм.

– Хватает средств для строительства?

Артамон улыбнулся:

– Где же хватит, господин хороший, нынче была бригада строителей, есть у них благословение от Владыки, что могут строить. Но цена больно кусается.

– Сколько запросили?

Артамон достал из кармана листок:

– Тут все работы переписаны, а в оконцовке цена.

Гость бумагу внимательно изучил и глаза поднял на Артамона:

– Дорого, говоришь? Не думаю. Если они кресты поставят да колокола укрепят – не будет дорого. Я дам тебе такие деньги, только не деньгами, а особой бумагой, ты с нею поедешь в город, найдешь банк, предъявишь, а я записку приложу, и получишь эту сумму наличными.

Артамон опять улыбнулся:

– Что ты говоришь, господин хороший, кто же мне, мужику, в банке такие деньжищи даст?

Гость всплеснул руками:

– Экая незадача? Тогда так: запрягай легонькие дрожки, да бери с собой пару надежных мужиков с ружьями, и следом за мной до города. Сам получу деньги.

А бригада, ожидающая решения, общества, цену чуть сбросила, так что сговорились и по рукам. Пока колокола да кресты с Урала везли, мастера церковушку срубили, наличниками украсили, козырьки над дверями навесили, домик для священника недалечко поставили. Кресты поднимали с молитвой, установили, ввинтили в торец толстого кедра. А колокола вздымали всем селом, трое знатких наверху крепили, потом молебен отслужили и ударили в колокола. Пали люди на колени, и головы никто не поднял, пока гудело все небо. А как расходиться стали, бабочка одна оглянулась и ахнула:

– Господи, как невеста стоит наша церковь! 

  ***

Эту историю рассказывал дедушка Антон своему младшему внуку Антошке.

– Не верю я тебе, дед, что деревня наша такая большая да красивая была. И церковь – где она? Дома, говоришь, строили – один другого краше. Нету. Одна улица, ты да бабка Апроша, все и жители.

Антошка уже большой, в шестой класс ходит. Уехали в город, как колхоз стал разваливаться, устроились, благо дед Антон сына своего Кирилла держал сурово, всякому ремеслу обучал, какое сам ведал. Вот он и основал мастерскую сначала в избушке при доме, потом купил отдельный. Все ремонтирует, что в хозяйстве у каждого. Неплохо живет. Он крайний, другие-то раньше уехали, отправляли вроде на учебу, а оказалось, что насовсем. Кто инженер, кто в армии служит, та бухгалтер, а другая врач. Антошка рядом, каждое лето приезжает деду помочь дрова заготовить, подремонтировать что.

– Бросай все, поедешь к нам, я тебе свою комнату отдам, Нинка все равно за Славку замуж выйдет, я слышу, как они за стенкой вошкаются. Добром это не кончится, так батя говорит. А выйдет – я в ее комнату, а ты в мою.

Старый Антон качает головой:

– Нет, сынок, я тут родился, тут и помру. Это родина моя.

Антошка смеется:

– Дедушка, родина у нас на всей планете, вот наш большой общий дом. Окончу школу, университет, поеду за границу работать. И тоже будет родина.

– Врешь ты все. Родина – где родился и крестился, где могилы отца и матери твоей.

– Ладно, дед, я не крещеный. А ты за границей был?

– Бывал.

– Ты поездом ехал или самолетом?

– Нет, пешком.

– Ты что, как Федор Конюхов?

– Нет, как Георгий Константинович. Правда, он на машине, а мы передом, пехом.

– А-а-а… – разочарованно протянул Антошка

  ***

Через неделю приехал сын Кирилл,  мальчика забрать домой, осторожно намекнул отцу, что пора бы к нему перебраться, хватит бабку Апрошу караулить. Дед отказался, но еще раз напомнил:

– Киря, ты меня будешь хоронить, никаких кустюмов с галстуком, не смешите народ, а то вон Архипа привезли из города, в гробу лежит, как на свадьбу собрался, а гроб лакированный, как комод. Тьфу! Да накрашенный, у Архипа всю жизнь правая щека была с родимым пятном, его так и дразнили, «Пятнаный», а тут как артист. Не вздумай. Под сараем у меня семь тесин, еще в совхозе брал, сколотишь гроб, сам, крест деревянный, тоже бруски заготовлены. Все снаряжение в сундуке, под бельишком. В нашем углу могилку матери своей найдешь. Смотри, не прикопай к чужой бабе, будем там разбираться. – Дед Антон тихо засмеялся.

– Киря, ты мне на телефоне хоть мелом пометь кнопку, чтобы тебя вызвать. Смешаюсь я опять.

Кирилл проверил: его номер на вызове, осталось кнопку нажать. Напротив провел черточку мелом. Вынул аккумулятор и поставил привезенный, заряженный, вынес матрас с одеялом и подушкой, пусть на свежем воздухе проветрятся. Даже удивился, что старый впервые заговорил о смерти. Чувствует, что ли? Пошел к избе Апроши, ногами смял высокую траву в воротцах, где-то ёкнуло: жива ли? В дверях окликнул:

– Бабушка Апросинья, ты дома?

– Нет, – скрипучий старческий голос. – В гостях. Домой только собираюсь. Кто крещенный? Заходи, взять у меня нечего, разве что воды попьешь.

– Ты совсем не встаешь? Смотрю, в ограде трава поднялась.

– Третий день не встаю. А ты чей?

– Киря, к отцу приехал, попроведать. Да сына заберу, путевку ему дали в лагерь какой-то.

Бабулька приподнялась на локте:

– Кирюша, ты бы моим сопчил, что при смерти я, чтоб зарыли. А лучше в сельсовет заехай, скажи, мои-то не соизволят.

– Ладно, бабуля, я пошел. Если что надо, скажи. Хлеб есть? Давай я тебе супу от отца принесу тарелку.

– Ни к чему, сынок, иди, только выполни, а то крысы лицо объедят за одну ночь, они и так по мне бегают.

В жутком настроении вышел от бабки Кирилл, подошел к машине, набрал номер бабкиной дочери Федоры:

– Я тебе из деревни звоню. Вы чо мать-то совсем бросили? Лежит, не встает. Забирать ее надо.

– Куда, Киря? Я сама с семьей в пансионате осталась, робили на этом гребаном ЖБИ, все ждали квартиру, а перед самым носом ЖБИ прикрыли. Вот и кукуем. У меня два отгула есть, приеду в четверг, скажи ей.

– Да кому говорить, она едва пикат.

– Ладно. Приеду.

В полуразвалившейся баньке согрел воды, повел отца мыться.

– Вот проянился, предлагал тебе новую баню срубить, что зимой будешь делать?

– Э-э-э, Киря, до зимы еще дожить надо. Ты мне спину потри хорошенько, мне на ней долго лежать придется.

Сын насторожился:

– Это ты в каком смысле?

– В прямом. В гроб же на брюхо не ложат.

– Ну, блин, шутки у тебя.

Старый Антон задребезжал жиденьким смехом.

Дома одел на старика свежее белье, легкие штаны и рубаху. Постельное все выхлопал и застелил.

– Все, батя, можешь занимать плацкарт. Но к зиме строго ко мне, я к тебе по бездорожью не набегаюсь.

  ***

В четверг на верстаке Кирилла зазвонил телефон, номер был только на аппарате отца. Он схватил трубку:

– Слышу, батя!

– Все, сынок, приезжай хоронить.

– Тебе плохо, отец?

Телефон молчал, старик даже не выключил его.

Сразу позвонил всем братьям и сестрам, сказал, чтобы были готовы, а сам вместе с женой в деревню. В избу вошел осторожно, отец лежал на спине, держа в руке телефон. Кирилл подошел ближе и заплакал, провел рукой по лицу, закрывая погасшие глаза. Жену отправил нагреть воды в бане, раздел отца, прикрыл простыней. Освободил от всякого барахла кухонную широкую лавку, устойчиво установил посреди комнаты. На ней и обмыл тело, насухо вытер, достал из сундука сверток, о котором говорил отец. Открыл коробку: пачка денег, это пенсию складывал, колхозные значки передовика, орден Трудового Красного Знамени, а внизу орден Славы и две «Красных Звезды». Отложил в сторону, стал одевать кальсоны, потом позвал жену, вместе одели рубаху и брюки. Остался крестик на веревочке, жена предложила одеть на шею, сын отказался:

– Если бы надо, он бы его носил.

К субботнему утру собрались все братья и сестры. Обнимались, плакали, некоторые друг друга по двадцать лет не видели, а вот позвала смерть единственного объединяющего всех. Могилу рыли сами, гроб делали вместе все мужики под руководством Кирилла. Полковник Иван предложил выложить ордена. Нашли маленькую подушку, кусок красного сатина, положили у изголовья. К обеду понесли на кладбище, женщины вычистили весь угол, где с основания деревни хоронили Пальяновых, поставили гроб на две табуретки, помолчали. Потом поочередно наклонялись к скрещенным на груди отца рукам, что-то шептали. На выходе с кладбища встретили процессию бабушки Апроши, несколько мужчин вернулись помочь.

Сидя за поминальным столом, вспоминали детство, большую деревню, много молодежи. И вот за двадцать лет деревни не стало.

Подняв рюмку с водкой, полковник встал:

– Братья и сестры мои, зятья и снохи, мы сегодня похоронили последних жителей нашего села. Мы похоронили деревню. Денег на памятник отцу мы оставим. А вот как быть с памятником деревне?

– Ей какой-то поэт просил на Красной площади памятник поставить, – шепнула его жена.

– Не надо на Красной. И площадь эта, и то, что за стеной – это они угробили наши деревни. Мы сами сделаем памятник. Есть у меня в полку мастеровые ребята, привезем кусок мрамора из карьера, договорюсь. И они напишут: «Здесь была деревня Луговая. От виноватых земляков».

  ***

Еремину доложила секретарша, что на прием просится полковник.

– Не наш? Да у нас и полковников нет. Военный? Пусть входит.

И сам поневоле поднялся навстречу высокому и статному военному. Поздоровались, познакомились.

– Вопрос вот в чем, Григорий Павлович, – начал полковник. – Я родился и вырос в деревне Луговая, мой отец был ее последним жителем. Вы отключили энергию, перестали поддерживать дорогу, то есть, вы похоронили ее еще живую. Нет, я не за тем пришел, чтобы предъявлять претензии. Конечно, за такую сельскую политику рано или поздно придется отвечать. Мне нужно официальное разрешение на установку на месте моей деревни памятного камня.

– Не понял! – Еремин стал серьезным. – И что это за камень?

– Обыкновенный кусок мрамора, на котором поминальная надпись. И все.

– Я понял. А написано что?

– «Здесь была деревня Луговая. От виноватых земляков». Как видите, никакой политики.

– Хорошо, с вами поедет архитектор, надо же выбрать место.

– И пусть он прихватит бумажку, что установка камня согласована с властями.

Они сухо попрощались.

Дня через два Еремин вдруг вспомнил о камне и подумал: если этот дурной пример подхватят выходцы из других закрытых деревень? Они же весь район уральским мрамором украсят!

Он снял трубку и набрал номер:

– Елена? Если принесут заметку про памятный камень на месте деревни Луговой – не печатай.

– Поздно, Григорий Павлович, фотография и статья уже в номере.

Еремин с остервенением бросил трубку.   

На илл.: Художник Игорь Тихонов