Артём ПОПОВ. «Артон» и другие воспоминания

Олимпийский мальчик

«Скоро стану я седым и старым. Уйду на пенсию писать свои я мемуары…». Когда я начал эти заметки, добрая подруга в шутку напомнила песню из кинофильма «Афоня».

На последнее воскресенье февраля 1980 года назначили выборы в Верховный Совет РСФСР. Мои родители, как и положено законопослушным советским гражданам, сходили и проголосовали, а в понедельник, рано утром мама в сопровождении папы пешком по свежевыпавшему снежку отправилась в роддом, где в то же утро я появился на свет. Заранее приходить в роддом тогда не полагалось, мамочки лежали в коридоре, а потом ожидали очереди в родильный зал.

– Много вас, на всех кроватей не напасёшься! – не церемонились санитарки.

Надо было потерпеть, и мне потерпеть, ещё не родившись…

1980-й – год московской Олимпиады. Одно из первых воспоминаний: я сижу на щелястом деревянном полу, фломастером обвожу весёлого мишку-атлета и олимпийские кольца в сувенирных блокнотах, распространившихся по всему СССР и, наверное, далеко за его пределами. Мне исполнилось года три-четыре. Значит, через это время олимпийские блокноты сохранились в нашей семье. Что ещё от Олимпиады досталось? Да больше ничего. Спортсменом не стал. Более того, с раннего детства сутулился.

– Если будешь горбиться, в горбольницу положат, – пугала мама, не зная, как ещё научить меня ходить прямо. Это самый последний, устрашающий аргумент.

«В ГОРБольницу, – с ужасом думал про себя, – это туда, где лечат горбатеньких мальчиков». Оказалось позже, что это ГОРодская Больница.

После окончания школы я поступил на филологический факультет, а студент-филолог по определению не может быть атлетом. По крайней мере, я таких не встречал. Когда начал писать, сутулиться стал больше. «Многие пишущие такие. Это нормально. Теперь можно и не стараться ходить прямо, расправив плечи», – так оправдывал свой слабый характер и нежелание что-то делать с искривлённым позвоночником.

Из-за слабого здоровья у меня появлялось много душевных драм. Одно время в садике не я мог есть кашу на завтрак, особенно манную, – меня тошнило, еле успевал отвернуться от стола.

– Все едят манку, а тебе что, другую подавать? – сквозь зубы процедила одна из воспитательниц. Они в нашей группе, как следователи: одна считалась доброй, другая – злой. – Сам теперь и затирай!

Мне кинули грязную тряпку из коричневой грубой мешковины, поставили ведро воды. На глазах всей группы пришлось затирать жижу из не переварившийся каши, сдобренную коричневатым какао. Из глаз закапали крупные слёзы… Может, всё дело в этом напитке – он вызывал рвотный рефлекс? Как меня не вырвало снова, когда я убирал не принятый желудком завтрак, не знаю, но запомнил этот сладковатый тошнотворный запах тряпки, которым распространился на одежду, на меня самого – от волос до сандалий. Он мне потом каждый раз снился, когда я заболевал и поднималась высокая температура.

Да-да, запахи тоже могут приходить во сне, кошмарном сне.

Я боялся рассказать родителям об утреннем унижении, но отказывался идти в сад. Они не могли понять, что же происходит, а воспитатели о моих проблемах с желудком почему-то не говорили. И всё-таки я в конце концов не выдержал, в слезах поведал историю про вонючую тряпку.

На следующий день забирать меня из сада пришёл папа, принявший чуток на грудь, думаю, для храбрости. Один на один в пустой группе он поговорил с воспиталкой. Что он ей сказал, осталось тайной, но больше никаких репрессий в отношении меня не запомнил: воспитательница стала как шёлковая. Вскоре тошнить от каши меня перестало или просто начали мне готовить другой завтрак…

Всё же детский сад мне запомнится не этой дурно пахнущей историей, а первой нежной любовью.

Итак, её звали Леной. Про себя же называл Алёнушкой. Такое ласковое название носил и наш детский сад, куда она тоже ходила. Девочка казалась мне необыкновенной! Если бы в СССР проводились конкурсы красоты, как сейчас проводят мини-мисс, Алёнушка заняла бы первое место и носила заслуженную корону. Впрочем, она и без короны тогда хорошо «звездила» – гордо вышагивала по двору, зная о своей красоте и влюблённости в неё всех мальчишек. Алёнушка не выглядела на свои шесть лет: уверенно дашь десять! Выразительные большие глаза, взрослая причёска, не простое ситцевое, а шёлковое платьице.

Не помню, как я набрался смелости и решил пригласить Алёнушку в гости. Как ни странно, уговаривать её не пришлось. А вдруг Алёнушка так же с лёгкостью соглашалась на предложения и других мальчиков? Тогда я об этом не хотел думать.

И вот она у нас дома! Родители видели, что я смущаюсь и молчу, поэтому деликатно оставили нас одних в комнате, ушли якобы по архиважным делам на кухню. Это стало первым в моей жизни свиданием. Я продолжал, насупившись, молчать, боясь проронить слово.

– Ой, а что это? – Алёнушка увидела у зеркала самое красивое мамино украшение. Изумрудные серёжки блистали благородной зеленью даже в сумрачной комнате. – Можно, я возьму их себе?

– Можно, конечно! Ещё спрашиваешь! – неожиданно вырвалось у меня.

Губы почему-то пересохли, голос дрогнул... В ту же секунду я пожалел (что скажет мама!), но обратно свои слова взять не посмел.

– Спасибо! Ты самый добрый! – сладко пропела Алёнушка.

Больше в тот момент мне ничего не надо было. Взамен серёжек она протянула в подарок цветной камушек. Я взял этот тёплый, ещё хранящий тепло ладошки любимой девочки камушек и зажал в потном кулаке. Оказалось, такие кладут в аквариум для украшения дна. Это «дно» моего наивного мира мне показали в тот же вечер родители, когда узнали, что я подарил изумрудные серёжки. На следующий день забирал их у родителей Алёнушки папа. Как в истории с тряпкой и злой воспиталкой, он поступил как настоящий папа. А на Алёнушку я смотрел уже совсем по-другому.

По иронии судьбы сегодня на работу я иду по той же самой дороге, что раньше ходил в детский сад, по старому тротуару, с трещинами и сколами. Теперь садик захватили офисы. Я зачем-то безотрывно смотрю на окна, где находилась наша группа: вдруг отразится ещё какая-нибудь картинка из прошлого? Но нет, видны только блики ветвистых тополей напротив...

Городок

Моё детство прошло в закрытом городе Северодвинске. По семейной легенде, в этот молодой город в 1950-х годах, когда он назывался ещё Молотовск, приезжал из деревни дедушка Коля, чтобы заработать деньги и остаться, закрепиться. Но что-то пошло не так: не ужился он в общежитии с другими поселенцами, даже крепко подрался. И вскоре вернулся к себе в деревню.

Родители приехали на ПМЖ в Северодвинск в 1974 году. Папа долго получал так называемый допуск, чтобы устроиться на военный завод. Мама не сразу, но нашла работу учительницей начальных классов.

Яркое воспоминание детства: мы возвращались из отпуска в деревне, в автобус для проверки паспортов перед въездом в закрытый город вошли неулыбчивые пограничники. Я заворожённо смотрел на бравых ребят в зелёной форме с автоматами (настоящими!). Никто не мог тогда даже предположить, что в шальные 90-е на месте КПП поставят шашлычную, а потом и её разберут.

Наверное, легче восстановить затухающие картинки прошлого, если пройтись по улице детства. На улице Полярной наша семья жила с моего рождения и до 1991 года, когда снесли нашу деревяшку и целую эпоху. Мне кажется естественным интерес к месту, этому городу, где я родился. Душа человека душе места отзывается!

Летом с мамой и братом мы прогуливались по улице, чтобы встретить с завода папу (вдруг зарулит куда-нибудь с друзьями пропустить по рюмашке?). Идти было далеко, мои ножонки отказывали, страшно уставали.

Папа никогда не рассказывал, чем конкретно там занимается, может, потому, что я не интересовался: работает и работает. Завод называли ещё непонятными буквами – «сээмпэ». Только потом, школьником, смог запомнить расшифровку – Северное машиностроительное предприятие. Кстати, почему не кораблестроительное? Ведь там строят не машины, а корабли, подводные лодки. Военная тайна! А кому-то из моих ровесников для легенды взрослые врали, что на заводе делают… кастрюли!

Тогда, ребёнком, знал только, что завод громадный, жилые дома по сравнению с ним выглядели игрушечными. Самый большой цех виднелся с начала улицы. С работы на Полярную шли плотным непрерывным потоком мужчины, и почти все с усами! Мода тех лет. Надо было внимательно всматриваться, чтобы увидеть родное лицо…

Начало улицы отличалось от той деревянной двухэтажной части, где мы жили: здания казались мне большими и какими-то чужими, я их даже боялся. Эти четырёхэтажные кирпичные дома после войны возводили пленные немцы.

На углу с улицей Советской (в каждом населённом пункте СССР была и есть улица с таким названием) раньше находилась аптека. Помню стойкий запах лекарств (теперь в аптеках не пахнет – разве мел сегодняшних таблеток может пахнуть?). По пути иногда мы покупали без рецепта кисло-сладкую «аскорбинку». Сейчас тоже «тонизирующее снадобье» продают – в баре с названием соответствующим – «На Советской».

На шумной Советской стоял магазин игрушек «Буратино», самый мой любимый. Помню, как разбегались глаза при входе в него! Сейчас здесь тоже магазин, но не детский – сэконд-хэнд, который раньше бы назвали комиссионным. Зашёл… И как тут умещалось всё разнообразие игрушек? Попади сейчас я, ребёнок советской эпохи, в современный торговый центр «Детский мир» – произошёл бы разрыв маленького сердечка.
Что меня интересовало в «Буратино»? Пистоны. Потому что они взрывались в металлических пистолетах с дымком, пахло серой, как от настоящего оружия. Если они не взрывались в пистолете, нужно было ударить молотком – и взрыв обеспечен.

В шесть лет я мечтал об игрушке – об управляемом грузовике. Конечно, в те времена такие машинки выпускались не радиоуправляемые, а со шнуром, который на два метра тянулся от пульта к игрушке. Родители зарабатывали немного: папа – обычный работяга, мама – учительница. Деньги пришлось копить. И вот счастливый день настал. Принесли машинку домой, а батареек-то нет! И в магазинах нет – дефицит. Знают ли сегодняшние дети это слово? А я до сих пор помню своё отложенное счастье управления тем грузовичком.

Запомнил свою первую самостоятельную покупку. Зажав в потной ладони мелочь, отправился за хлебом. Стоил батон тогда, если не ошибаюсь, 22 копейки, но больше нравилась плюшка «Московская», потому что она была сверху посыпана сахарным песком. Я съедал только сладкую верхушку.

По диагонали от продовольственного находился коммерческий промтоварный магазин, открывшийся в конце 1980-х. Первый из них появился в центре города, умные коммерсанты назвали его «Гермес» – по имени бога торговли и счастливого случая, а также хитрости и воровства… Представляете сейчас очередь за одеждой? А тогда люди толпились у прилавка, чтобы посмотреть на кожаную куртку, джинсы «Ливайс», какие-то яркие рубашки, которые не продавали в обычных советских магазинах. Сладковатый запах импортной кожаной куртки помню, как сейчас. Стоили эти вещи дорого, на них приходилось откладывать.

Мы, дети, искали жевательную резинку за стеклянным прилавком у кассы, протиснуться туда было сложно. Как все мальчишки, я больше любил «жвачку» «Турбо» с бумажными вкладышами, на них напечатаны автомобили, которых мы никогда не видели и о которых только мечтали. А ещё из жвачки надували пузыри, что считалось верхом крутизны. Надо было чудесным образом губами расправить резинку на зубах, надуть, и шарик должен громко хлопнуть. Я не умел…

Жвачка в СССР всегда была катастрофическим дефицитом. Прочитал недавно в воспоминаниях детей войны, что в те годы пацаны давали за неё американским матросам адреса девушек, согласных на близкое знакомство. Пока корабли союзников ремонтировали в порту нашего города, надо было как-то отдыхать…

Рядом на перекрёстке находился киоск «Союзпечать». Из окошечка пахло свежими газетами, тетрадками, блокнотами. Всё это манило меня. Почему запахи детства так запомнились? Лекарств, жвачки, бумаги… Необъяснимо. В киоске покупал «Советский спорт» для брата, для родителей только что появившуюся и быстро набравшую популярность газету «Дачная» (все тогда обзаводились дачами, спасаясь от надвигавшегося безденежья). Знакомая киоскёрша оставляла эти издания специально для меня. Уже продавали и «Спид-инфо», первую эротическую газету, со срамными, как сказала бы бабушка, фотографиями на обложке. Киоска на этом месте нет: сожгли в 1990-х.

Во дворе стояла голубятня. Два голубя каждый день прилетали на карниз нашего окна. Я очень жалел голубку (почему-то я уверен, что это была именно голубка), потому что на лапке у неё была привязана леска. Птица прихрамывала, и я её прозвал хромоножкой, хотя правильно сказать хромолапка. Папа приколотил металлическую крышку, и мы даже в морозы открывали окно, насыпали крупу – как помню, пшено.

Помню, в конце 1980-х, на демонстрации 7 ноября милиция аккуратно оттеснила представительного мужчину с плакатом, спокойно стоящего на газоне. На плакате что-то нехорошее было написано про Ленина, того самого доброго улыбчивого дедушку с портрета в нашей группе детского сада. Разве мог он что-то сделать плохое?

– Папа, папа, а что там написано? – не понимал я. Папа промолчал.

В тот же год появились талоны на продукты. Тётя как-то раз достала для нашей семьи дополнительные талоны – целые не разрезанные простыни, сулившие нам лишние килограммы колбасы, масла, а также носки-трусы, которые тоже были лимитированы. В домоуправлении, где их выдавали, у родственницы имелся блат.

…И всё-таки интересно, что бы сказал сейчас тот пикетчик?

Почти Ленин

Я был закомплексованным советским ребёнком: первая учительница недавно вспомнила, что первый месяц учёбы я даже не улыбался, какое уж там баловаться! Боялся подвести маму, которая работала в этой же школе учителем. От переживаний во втором классе участковый врач мне поставила хронический гастрит. Школьник – хроник! Начальные классы почему-то стёрлись из памяти, как мокрой тряпкой смывается мел на школьной доске, остаются только слабые разводы.

И всё же…

Помню, в нашем кабинете стоял кинопроектор, учительница показывала учебные фильмы. Перед сеансом мы должны были завесить чёрными шторами окна, чтобы ни один лучик солнца не проник в класс.

С этими шторами мы однажды разыграли бедного учителя физкультуры: после урока все дружно спрятались под парты, закрыли окна… Он вошёл в тёмный класс, мы зажимали рот от смеха, чтобы не выдать себя. Дверь закрылась. Что он пережил? Пропал, испарился целый класс! Что будет-то! Не помню, какое наказание нам назначили. Наверное, никакого, раз не отложилось. Выходит, я не всегда отличался примерным поведением…

Я успел почувствовать себя октябрёнком и пионером. Даже непростым пионером – звеньевым. Помню такой стишок, который мне выдали на посвящении в это звание:

Звеньевой – фигура видная,

Он всегда во всём пример,

Но запомни: ты не барин,

А такой же пионер!

Быть в меру активным, но сильно не высовываться – вот что успел вынести из идеологии пионерии. Как-то забыл повязать галстук, оставил его дома, и это было чуть ли не позором, все тыкали пальцем… А потом вдруг школьную форму и пионерский галстук отменили. Детьми мы легко пережили все внешние перемены, а вот каково было взрослым, тем, кто искренне верил и служил идеалам партии?

После основных уроков раз в неделю мы оставались на ОПТ, что значит «общественно-полезный труд». Этот дополнительный урок однажды закончился мозолями – первыми в моей жизни: ножницами мы разрезали какие-то тоненькие резиновые трубочки для шефов школы – одного из цехов военного завода в нашем городе. Проводки оказались нужны для чего-то в подводной лодке. Только до сих пор не понимаю, почему нельзя их было нарезать на станке. Может, так нас хотели приобщить к важному делу?

В пятом классе ко мне подсадили двоечника и хулигана по фамилии Кленин. Кажется, он был старше меня. Имя ровесника я не запомнил, а вот фамилия врезалась, потому что почти как Ленин. У нового одноклассника белокурые волосы закручивались в кольца, глаза невинно голубели из-под светлых бровей, веснушки облепили почти всё лицо. С такой внешностью разве он мог что-то плохое натворить?

Подсадили Кленина ко мне, чтобы, как сказала классная, «подтянуть по русскому и математике». Каждую перемену сосед курил на школьном крыльце. Ещё говорили, что вечерами в подъездах он нюхает клей «Момент». На брюках у Кленина постоянно белели пятна – то ли от клея, то ли от чего-то другого. Парень рано взрослел, и своей взрослостью он мне был глубоко симпатичен. Плюс к минусу – и получается заряд: я из кожи лез, старался помогать на уроках – решал за него примеры, подсказывал, какую букву вписать вместо многоточия в контрольных… Но всё впустую – не учёба у Кленина сидела в голове...

В старших классах я дружил со школьными хулиганами. Может, потому что хотел быть похожим на них, крутым и свободным, а не правильным мальчиком-паинькой. После уроков они приходили в школу (охранников тогда ещё не ввели), в туалете жгли что-то с едким запахом, срывая уроки у второй смены. Учителей пацаны не боялись, в открытую могли обозвать какую-нибудь из учительниц «жабой». И это самое невинное. Предводилем у бандюганов считался Толстый. Толстый оправдывал своё погоняло: в самом деле это был упитанный смешной мальчик с румяными щеками. Однако его уважали и побаивались, потому что за ним стоял кто-то авторитетный. Только вахтёр баба Нина могла навести порядок – поддать шваброй по худым спинам, а Толстому – по мягкому месту. Ей разрешалось!

Меня каждый раз назначали ответственным дежурным по школе, и я решал, кто за что отвечал. Блатным считалось дежурство в столовой: на уроки можно было легально не ходить. Так вот, хулиганов я чаще назначал на пост в столовую. За это они меня не трогали…

И всё-таки, что стало с Клениным? Спустя год он куда-то делся, может, перевели в другую школу. Жив ли сейчас курилка? Не прожёг ли жизнь? Как хотелось бы с ним встретиться, поговорить, выпить…

На институтской практике в школе мне было интересно заниматься с плохими парнями, двоечниками и хулиганами. Хотелось если не перевоспитать их, так разгадать секрет плохого поведения. Классный руководитель однажды всё объяснила: «Да у них в вечном запое родители, как выпьют, так бьют детей, а они потом в школе отыгрываются». Я почему-то ставил этим парням вместо двоек незаслуженные четвёрки и пятёрки. Не жалко оценок, жалко – ребят.

Как я не стал хирургом

– Кто хочет учиться на младших медсестёр? – первого сентября на классном часе предложили нашему 10«Б». – Занятия будут проходить в городской больнице. Никого не заставляю, только по желанию, – пояснила наша классная Валентина Михайловна и на хихиканье девочек на задней парте ответила:

– Нет-нет, вы будете не санитарками, судна за лежачими больными не придётся выносить. Это медицинский персонал. Подумайте, вдруг пригодится, жизнь длинная.

– А мальчики тоже будут медсёстрами? – продолжали острить соскучившиеся за лето девчонки.

– Нет, они будут медбратьями. Наверное, – замялась классная.

Агитировать меня было не нужно: первым поднял руку, потому что бредил стать медиком. Хотя в роду врачей и медсестёр не знали.

Душещипательных сериалов по телевизору о работе медиков тогда ещё не показывали. В эту профессию я, наверное, влюбился, когда подростком прочитал повесть Анатолия Курчаткина «Звезда бегущая» о врачах, которые отправились проводить медосмотры в далёкие леспромхозы. Во время их работы в одном из посёлков происходит несчастный случай: бревно падает на спину мальчика. Если бы не заезжие доктора, он мог б погибнуть от внутреннего кровотечения. Спас парнишку молодой хирург по фамилии, как сейчас помню, Воробьёв. Мечтал: вырасту и тоже буду спасать людей, работая на «Скорой», когда вся надежда только на тебя, чтобы почувствовать себя этаким суперменом, получить порцию адреналина и драйва.

Началась учёба, признаюсь, непростая. От похода в патологоанатомическое отделение я отказался: и так сплю плохо. А вот когда пришло время выбирать отделение для практики, согласился на работу в справочном. От меня требовалось отвечать по телефону на бесконечные звонки: больница-то в двенадцать этажей. Спрашивать могли: поступил ли Иванов Иван Иванович, в каком отделении лежит и как себя чувствует. Передо мной лежал пухлый журнал с фамилиями всех поступивших в больницу и листочки, которые с утра приносили с каждого отделения.

В первый день пришлось туго. Звонила, судя по голосу, очень пожилая женщина. Фамилию её двоюродного брата я никак не мог отыскать в журнале и в списках хирургического отделения.

– Вы поищите лучше, он должен лежать в первой хирургии, – твердила звонившая.

Пациент никак не находился. И как мне пришла мысль, что есть ещё отделение реанимации! Бумажка с фамилиями, где некоторые были подчёркнуты красным «сост. тяжёлое», тоже приколота к общим спискам.

– Сейчас я поищу в реанимации, – говорю по телефону невидимой старушке. – Может, его из хирургии туда перевели.

На том конце провода нехорошо замолчали.

– Алё, вы меня слышите? – прокричал я в трубку. – Вы там чего… С вами всё в порядке?

На помощь пришла медсестра справочного, которая мирно уже второй час чаёвничала с гардеробщицами:

– Что случилось-то?

Путано объясняю, что не могу в списках найти человека.
Медсестра взяла трубку и бабушку, кажется, оживила. Выяснилось, что её родственничек лежит в другой больнице!

– И как ты ещё в списки морга не заглянул! Точно бабка померла бы, – уже шутила через минуту сестричка.

Такое вот боевое крещение получилось: я чуть не отправил на тот свет сразу двух человек.

Зимой стало не до шуток, когда наступила страшная эпидемия гриппа, чем-то похожая на нынешний коронавирус, люди тоже умирали. Маски тогда были в дефиците, поэтому мама мне сшила из нескольких слоёв марли многоразовую повязку, закрывающее всё лицо, оставляя узкую щёлку для глаз. Наш преподаватель строго наказала: каждые два часа маску нужно менять, дома кипятить, потом ещё желательно прогладить утюгом. Так я и делал. Забегая вперёд, скажу, что никто из нашего класса гриппом тогда не заболел.

Посещение пациентов было строжайше запрещено: карантин. Мы, практиканты, стояли на этой «границе», разворачивали родственников домой. Они так хотели посмотреть на своих близких, хоть издалека, для этого те специально спускались в вестибюль первого этажа. Лежать в больнице оказалось хуже, чем в колонии: там хоть свидания разрешены. Да, добавлю, мобильных телефонов тогда никто, конечно, не имел.
Одна молодая женщина очень хотела с глазу на глаз поговорить со своим, видимо, мужем.

– Нельзя, ну как вы не понимаете? – я грудью преградил дорогу.

Женщина незаметно положила в карман моего халата «Сникерс»:

– Пожалуйста, очень прошу вас!

Я не мог отказать: столько мольбы было в её глазах.

– Вы сами точно не гриппуете? Ладно... Только чтобы никто не видел, отойдите в уголок.

А ещё мы развозили по палатам передачки от родственников, стали связующим звеном и чувствовали свою значимость.

Однажды подвыпившие ребята пытались прорваться через наш молодой пост к друзьям. Девочки-одноклассницы не на шутку перепугались. Охранники тогда в больнице не дежурили, напомню, это была середина 1990-х.

– Эй, хирург, нам к корешу срочняк как надо, – это они обратились ко мне.

Видимо, маска и мой высокий накрахмаленный колпак сыграли свою роль и меня приняли за настоящего врача. Я тоже, признаюсь, струхнул, но и пропустить эту гоп-компанию дальше в отделения никак нельзя.

– Идите от греха подальше, уже милицию на вас вызвали, – заступилась мощная бабушка-гардеробщица, которой мы часто помогали, принимая одежду посетителей. В тот раз всё обошлось без милиции.

В мае после строго экзамена я получил корочку, где чёрным по белому написано: «младшая медицинская сестра». Вот почему замялась тогда наша классная…

Но медиком я так и не стал. Когда пришло время отправиться на подготовительные курсы в мединститут, денег у нашей семьи, как и у большинства населения страны, не хватало на продукты. Чтобы даже доехать на автобусе до Архангельска, где находился вуз, надо было занимать в долг...

В общем, хирургом я не стал, а работал в городской газете.

Иногда с ностальгией вспоминаю мою учёбу и практику в справочном отделении больницы, нет-нет да и перечитываю повесть «Звезда бегущая» о любимой, но не случившейся работе. Понимаю, что романтический ореол врача, конечно, далёк от реальности. Отделение скорой помощи, где я хотел непременно работать, – сгусток крови и трагедий, но при этом бесценный жизненный опыт для журналиста и писателя.

И вот что ещё думаю: «семена» курчаткинской прозы «проросли» во мне, моих рассказах спустя многие годы. С Анатолием Николаевичем Курчаткиным я подружился через социальную сеть совсем недавно, написал о той повести, оказавшей на меня сильное влияние, и получил ответ: «Надеюсь, Вы по прошествии многих лет не сожалеете о том, что стали журналистом, а не врачом».

Рядом со сборником повестей Курчаткина у меня на полке по-прежнему стоит пожелтевший «Справочник врача скорой помощи». Настоящая, на все времена, книга.

Артон

В нашем городке два вуза – один технический, другой гуманитарный. Передо мной выбор не стоял: в выпускном классе физику мне натянули, причем сильно, алгебру списал… С деньгами у нашей семьи в конце 1990-х было туго, поэтому я даже не заикался, чтобы поехать учиться в другой город. Пришлось идти на учителя русского языка и литературы.

– А вот возьму и поступлю на филфак, – выдал как-то заранее на вечеринке друзьям, чтобы проверить реакцию.

– Да ты чо! Какой нормальный парень туда пойдёт!

И всё же я туда поступил…

Потом понял: как раз все нормальные – только девочки – учатся на филфаке.

В том же институте начинал работать ассистентом мой брат, что тоже перетянуло меня на этот факультет. В расписании его должность сокращали до «ас», и это звучало гордо: «Ас. Попов». Как и в школе, где работала мама, учиться плохо мне было не комильфо: нельзя подвести родных.

Первого сентября я увидел за первой партой кудреватого блондина с широкой белоснежной улыбкой – и всё, больше парней в нашей группе не завелось. Двое на двадцать девчонок! Антон, так звали одногруппника, сел за первую парту, потому что плохо видел. Я присоединился к нему для компании. Думал, на следующий день пересяду на «камчатку», но так все пять лет за первой партой вместе и проучились. Кроме нас, на курсе учились ещё два парня – в параллельной группе.

Брат советовал следовать студенческой мудрости: первый год ты работаешь на зачётку, а потом зачётка работает на тебя. Забегая вперёд скажу, что этот совет оказался верным. В первых семестрах я не пропускал лекций, семинаров, коллоквиумов и лабораторок, просиживал в библиотеке до закрытия. Да, прекрасно помню нашу институтскую библиотеку: колонны, высоченный потолок, лепнина... Раньше здесь располагался Дом инженерно-технических работников. Когда мы слишком шумели, библиотекарь стучала карандашом по столу, и этот звук эхом распространялся по всему читальному залу: такая замечательная акустика. Но институт не смог содержать старое здание, отказался, и тогда здесь открылся ночной клуб. Читальный зал в ночном клубе! Дикость… А библиотека и институт переехали в типовое здание школы.

Преподаватели в наш технократический город приехали из других мест, где русский язык в те годы выжимали – Кривой Рог, Кишинёв. Повторю, это был конец 1990-х – самые голодные и безденежные годы. Наш северный город замерзал, угля на ТЭЦ хватало порой на одни сутки. К первой зимней сессии я готовился в ванной: это оказалось единственным тёплым местом в квартире – в комнате мёрзли руки и ноги. Нередко в институтской библиотеке вырубали электричество (тогда называли это красиво – веерное отключение) и нам выдавали свечку – одну на стол. Как будто XIX век! И свет знаний…

Первый курс оказался самым тяжёлым. Вспоминаю латинский язык. О дура лекс, сед лекс! Но я как-то живенько справлялся с мёртвой латынью, тупо заучивая склонения-спряжения и все мудрые изречения. А вот парню из второй группы латинский никак не давался. После проверки контрольной преподаватель театрально вздыхал, напирая на глухой согласный в конце:

– Ох, филолоХ!

Другой препод, разбирая какую-то работу несчастного, комментировал, что у написавшего «сознание на уровне овоща». Умеют же словом обидеть филологи! В общем, паренёк ушёл, точнее, его «ушли».

Вернусь к Антону. Старенькая преподавательница по физиологии и анатомии человека (был и такой предмет на филфаке!) нас часто путала: Антон и Артём. Девчонки в шутку предложили:

– А называйте любого Артоном, чтобы не ошибиться.

Я возгордился:

– В начале всё-таки мой слог Ар. Значит, я первый.

Соревновательность незримой тенью пробегала между нами. Мне сразу показалось, что Антону учёба даётся очень легко, несмотря на то, что в школе он учился в ККО.

– Где-где? – переспрашивали девочки.

– В классе компенсирующего обучения, – то ли шутил, то ли правду говорил Антон. Эту историю он повторял не раз.

На первых курсах у Антона появилась девушка, конечно, тоже с филфака. Тоненькая, хорошенькая. При ходьбе у неё развевались пышные волосы, и она казалась похожей на одуванчик. Они не стесняясь, обнимались и сладко целовались в институтских коридорах между парами, что вызывало недовольство у чопорных преподавателей: всё-таки это был почти институт благородных девиц. Потом Антон порвал с «одуванчиком», нашёл другую любовь, а я по-прежнему засыпал только с любимой книгой...

На старших курсах Антон стал публиковаться в одной из появившихся только что газет, я начал печататься позже в старейшем городском издании. Наверное, этот дух состязательности помог нам обоим: мы окончили вуз с красными дипломами. Однако по специальности в школе никто из нас двоих не работал. Я остался писать в той же газете. Карьера Антона развивалась стремительно: вскоре его пригласили в мэрию, потом он перебрался в Петербург, защитил кандидатскую, стажировался в Канаде, а сейчас в Москве возглавляет собственную фирму с офисом на Арбате, занимается экологическими проектами. Далеко ушёл от русского языка и литературы…

Мы встречаемся всё реже, не каждый год, но наше долгое знакомство я вывел в одном из рассказов. Имена героев там, конечно, изменены, но тоже похожие, начинающиеся с одного слога: Николай и Никита. И Никита, то есть Антон, намного успешнее главного героя…

На илл.: Художник Константин Семенов