Юрий ХОБА. Проклятие Половецкого идола

Рассказ

Они столкнулись нос к носу, беглый солдат и дремавший на карнизе утёса двухметровый полоз. Вызванное неожиданной встречей оцепенение длилось секунду, или чуть поболее того. Однако даже малого промежутка времени хватило для того, чтобы Иван вспомнил слова школьного учителя биологии Захара Родионовича:

– Знайте, дети, у гадюки зрачки вроде палочек, а у неядовитых пресмы­кающихся – овальные. Но я бы советовал держаться подальше от полозов. Нраву они крайне злобного.

При этом учитель коснулся щеки, где бугрилось обрамлённое белесоватыми отметинами родимое пятно величиной с полевую мышь. Отметины – следы зубов желтобрюхого полоза, который подстерег школьную экскурсию на льнущей к стопам каменной бабы тропинке.

– Дети, – вполголоса предупредил Захар Родионович, – замрите. Сей зверь подслеповат, и, если не двигаться, может принять нас за половецких идолов.

Наверное, школьная экскурсия и страж степного заповедника разошлись миром, не оброни пролетавший шмель крупицу цветочной пыльцы. На беду, эта крупица была втянута в нос школьного учителя и устроила там си­льное беспокойство.

Захар Родионович чихнул, и тут же в воздухе мелькнуло похожее на рас­прямившуюся пружину двухметровое тело.

На крики примчался егерь, худой, словно стебель горького полынка. Пра­вда, пахло от него почему-то не степным разнотравьем, а бражкой. Но, слава Богу, егерь сохранил способность соображать, и за полторы минуты отцепил полоза от учительской щеки.

– Дуйте на кордон заповедника, – велел он.– Моя супруженция вам ранки зелёнкой замажет. Да не вздумайте выдёргивать обломки зубов. Сами выйдут.

Егерь оказался добрым человеком. Чтобы успокоить ребят, рассказал, как прошлым летом нашёл забытую туристами бутылку водки, и как попы­тался закусить недозрелой ягодкой земляники:

– А под кустиком, – хохотнул егерь, – гадюка таилась. Да как тяпнет за палец! Но все обошлось. Доктор сказал, что алкоголь нейтрализует гадючий яд... Я к чему веду – на природе смотрите в оба глаза. И если в носу засвербит, вначале оглянитесь, а потом чихайте на здоровье.

К сожалению, не всякий совет применим в отдельно взятом случае. И хо­тя над утёсом, вместо шмеля, кружился вран, который, как известно, цветочной пыльцой не питается, Иван почувствовал в носу раздражение. Собственно, чихать начал еще позавчера, когда лежал в придорожной канаве рядом со своей БМП. Вообще-то, Ивану следовало обогнуть горев­ший впереди танк, однако справа дорогу преграждала сбитая башня и что-то бесформенное, скорее всего, останки солдат, которые еще минуту назад лепились к этой самой башне.

Оказывается, броня – не самая надёжная защита. Летевшие с маковки противотанковые ракеты с убойной точностью вскрывали коробки боевых машин пехоты и капоты грузовиков, треть из которых еще раньше расте­ряла изодранные осколками шины и теперь бороздила ребордами асфальт дороги второстепенного назначения.

Поэтому Иван не стал дожидаться, когда очередная противотанковая стрела вонзится в бок БМП.

– Все – долой!– заорал он и, отпихивая шпротно набившихся в десантный отсек солдат, вывалился наружу.

Вопль сражённого бронебойным снарядом ужасен. Примерно такой звук, только во сто крат слабее издают ребра дикого кабана, сквозь которые проламывается пуля Бреннеке двенадцатого калибра.

На какое-то мгновенье Иван утратил способность воспринимать происходящее. Но оглушили его не взрывы, второй прогремел несколько секунд спустя позади боевой машины пехоты, где на буксире тащился рябенький «уазик» командира взвода.

Нечто увесистое хлестнуло его по загривку, отчего с головы слетел и невесть куда подевался испачканный мазутом ребристый шлем. Малость ок­лемавшись, Иван ощупал вскочившую у основания черепа здоровенную ге­матому, но крови, к счастью, не обнаружил.

Тем временем взрывы переместились в хвост колонны, а на смену им при­шёл треск рвущихся малокалиберных унитаров, урчанье пожирающего остат­ки дизельного топлива пламени, да кто-то невидимый надрывно звал са­нитаров.

Этот вопль штопором ввинчивался в потерявшие чувствительность бара­банные перепонки, однако никто не поспешил на помощь. Когда Иван под­нялся на ноги, то первым делом увидел в поле санитарную «буханку», которая исходила таким чёрным дымом, словно под завязку была заполне­на крепом, из которого шьют траурные нарукавные повязки.

Вторым, оказавшимся в поле зрения объектом, была оторванная по пле­чо правая рука. И хотя обрубок выглядел так, словно его пропустили через барабан молотилки, Иван узнал его.

Эту руку невозможно спутать ни с какой другой. Безымянный палец обви­вала наколка в виде перстня с черепом. Точно такой же череп разме­ром поболее скалился и на внешней стороне кисти.

На татуировки Иван обратил внимание, когда взводный осматривал моби­лизованных новобранцев. Он был на голову выше любого из них и чем-то напоминал половецкого идола из степного заповедника. Лицо подобно грубо сработанной маске из песчаника, кожа цвета придорожной пыли.

– Слушайте сюда, мрази, – прорычал Половецкий идол. – Вам выпала великая честь служить в подразделении, основу которого составляют те, кто пришел защищать нэньку по велению совести, а не по повестке. Вы обязаны во всем походить на них, и тогда, возможно, удостоитесь шеврона с изображением знака великих воинов – «Волчьего крюка». А если кто, – взводный потряс похожим на пушечное ядро среднего калибра кулаком, – вздумает лепить мостырку, или, что еще хуже, дезертировать, того я прокляну страшным проклятием! Он до глубокой старости будет жалеть, что мамка не выписала его в сухую крапиву... Вот этим самым кулаком я вышиб полтора десятка зубов, а парочку гниловатых мразей комиссовал вчистую...

И вот Половецкий идол сделал то, что не успел при жизни. Наверное, осерчал на подчинённого механика-водителя БМП, который поки­нул боевой пост и тем самым подставил под ракету волочившийся следом «уазик».

Но на этом, если не считать продолжавшего висеть над головой прокля­тия, власть взводного закончилась. И вселявший ужас кулак с двумя че­репами теперь не больше, чем обрубок, который, похоже, уже заприме­тил пролетевший над растерзанной колонной падальщик из семейства врановых.   

Чихнув несколько раз кряду, отчего в голове наступило некоторое про­яснение, Иван обогнул сбитую башню и, перепрыгивая через останки че­ловеческих тел, помчался туда, где солнце термитным шаром скатывалось в наполненную золотой пылью степь.

Догоравшая колонна осталась далеко позади, однако невыносимый зуд продолжал терзать носоглотку. Казалось, в ней навечно поселился смрад горящей резины и вонь смешивающихся на асфальте лужиц. Сереб­ристых – от расплавленных аккумуляторных пластин и почти черных – че­ловеческой крови.

Вообще-то Ивану следовало держать курс на юго-восток, в сторону ро­дительского дома, который насквозь пропах солью черноморских лиманов. Но если он будет безостановочно двигаться со средней скоростью пять километров в час, то доберется лишь к исходу месяца.

Зато до хутора родимой тетки, которую все, включая соседей, называют бабушкой Любой, во сто крат ближе. Надо лишь сторониться перекрёстков, где есть опасность нарваться на защитников нэнькы и вооружённых чем попало, но таких же обозлённых шахтеров.

Если попадешься, мигом поставят к стенке, а за неимением таковой – к мохнатым от пыли кустикам полезащитной полосы. Первые – за дезертирство, вторые – за принадлежность к нацикам. Забьют, как влезшего в овечий катух вора. А потом сволокут в ближайший овраг. И спасибо, если прикроют землицей, не оставят на съедение падальщику из семейства врановых, который ждёт не дождётся, когда можно будет отобедать конечностью Половецкого идола.

И только прижившийся у опушки старой дубравы хуторок бабушки Любы видится Ивану спасительным островком. Ну не могут же злоба и ненави­сть заползти в домишко под греческой черепицей, где всегда пахнет пресными лепёшками, и где в углу на тусклом окладе иконы Николы Мирликийского дремлет отражение горящей лампадки.

Он очень гостеприимен, этот огонек. Всяк вошедшего встречает привет­ливыми поклонами, и от этого в облике заступника бродяг разглаживают­ся морщины.

Точно так же, приветливо, встретит и сама хозяйка. Маленькая, с гла­зами цвета степных криниц, на дне которых застыла вселенская скорбь. И тут же примется накрывать на стол, таково правило в домишке под греческой черепицей – первым делом накормить гостя.

– Как же ты похож на своего покойного дедушку,– вздохнёт тетка, и в унисон её словам всхлипнут добытые из пузатого комода чарки старинно­го литья.

Печальное настроение, конечно,  передастся Ивану, и он предложит первым делом помянуть тех, о ком скорбят глаза хозяйки. Только до хутора на опушке дубравы топать и топать. Поэтому и торопится Иван, шагает по сжатому полю, словно землемер с растопыренным сажнем в руке. Брызжут во все стороны сиреневокрылые кузнечики, хрустит под подошвами берцев непокорная, как колючки ёжика, стерня.

Назад ни разу не посмотрел. Пресытился за полтора месяца зрелищем разорванных в клочья тел и вывернутых наизнанку боевых машин пехоты. Его сейчас больше интересует рассыпанная золотистая пыль, которая вблизи оказалась и не миражом вовсе, а цветущим подсолнечником. Хранящие юную гибкость корзинки на упругих стеблях будто указывают Ивану дорогу – на запад, где термитным шаром скатывается солнце, и где у иконы Николы Мирликийского теплится приветливый огонек.

– В поросячий голос тебя посеяли, – сказал Иван подсолнечнику. – Сен­тябрь, но ты по-летнему праздничный. А я, по твоей милости, ровно пче­ла, весь в золотой пыльце.

Зато кукуруза на соседнем поле – копия молодящейся дамочки. Ещё вов­сю кокетничает, но в голосе уже проскальзывает старческая шепелявость. Иван шагает споро, червем ввинчиваясь в кукурузные листья. И так ув­лекся, что вылетел на полевую дорогу.

К счастью, та оказалась пустынной. Если, конечно, не считать припав­шего на закопчённые реборды трехосного грузовика в окружении раз­бросанных консервных банок. Тоже закопчённых.

Правда, разбросанные взрывом консервы никого не интересовали. Ивана подташнивало при малейшей мысли о еде, а водитель грузовика едва ли уцелел после попадания в кабину противотанковой ракеты.

Подобная участь ожидала и самого Ивана. Но он, видя, как снайперским огнём расстреливали колонну, вовремя покинул коробку БМП, которая долю секунды спустя стала бронированным гробом для других, тоже бежавших с поля боя.

А как не бежать, когда после сшибки под Мариновкой даже Половецкий идол закатил истерику, и его пришлось отпаивать конфиско­ванной самогонкой.

– Сука буду,– орал взводный и так колотил себя в размалёванную татушками грудь, что возникла угроза обрушения церковных куполов, – если пове­рю, что нас утюжили вчерашние шахтёры и трактористы. Только в блиндаж комбата, земля ему пухом, восемь прямых попаданий сто двадцать второго калибра!

С той же ювелирной точностью ополченцы отработали и по колонне, которая жирной гусеницей пыталась уползти в тыл. Да и подбитый грузовик с кон­сервами – тоже дело их рук. Видно, всерьёз осерчали шахтёры и трактористы на непрошеных гостей.

Правда, одинокий солдат –  не та цель, на которую следует тратить пулю, тем более – противотанковую ракету. Даже если доберётся до своих, он уже не воин. Кто однажды дезертировал с поля боя, побежит и во второй раз.

И все-таки он колеблется. Кукурузное поле закончилось, а дальше – заставленная кустиками шиповника разлогая балка и высотка, откуда, ско­рее всего, и был подбит трехосный грузовик.

– Чему быть, того не миновать,– говорит Иван и берёт курс на переброшен­ный через заболоченный участок балки каменный мост.

Мост очень древний, кажется, он тут же рухнет, если убрать подпирающие его своды метёлки камышей.

От моста, в обход высотки, тянется помнящая колёсный скрип телег первых поселенцев брусчатка, которая вскоре привела Ивана в закут, образованный двумя, сходящимися под острым углом, полезащитными полосами.

Судя по штабелям ящиков от боеприпасов установок залпового огня, в закуте базировался дивизион «Градов». И уходил отсюда в великой спешке, бросив бензовоз с поднятым капотом, зенитную установку на колёсиках и стоящий к ней впритык зелёный мотоцикл, в коляске которого высилась целая копна пакетов с сухпайками и крупой.         

Впрочем, последний уж никак не выглядел покинутым и поэтому Иван спрятался за кустами серебристого лоха. Со своего нп он вначале уловил какое-то шевеление, а погодя разглядел хозяина мотоцикла. Массивный, под стать взводному, мужик цеплял «зушку».

– Запасливый черт! – восхитился Иван. – Только на кой хрен ему в хо­зяйстве зенитка? На диких уток охотиться?..

А мужик тем временем выудил из-под пакетов бутылку воды. Пил долго, с наслаждением, как и всякий изрядно потрудившийся добытчик.

Наконец мужик завёл мотоцикл. Проехал рядом, даже не удостоив взглядом куртинку серебристого лоха, за которой хоронился Иван, и «зушка» собачонкой поскакала к новому месту жительства.

Ивану следовало бы расспросить дорогу в хутор, где у образа покровителя путников теплится лампадка. Однако с таким же успехом мог подгрестись на утлой лодчонке к выбирающему сети браконьеру и поинтересоваться уловом, заранее зная, каким будет ответ. И вообще, нет более мерзко­го существа, нежели браконьер, который с одинаковым усердием обирает море, землю и выворачивает карманы павших на поле боя.

Поэтому Иван и поостерёгся лезть с расспросами. Хватит, схлопотал по загривку мёртвой, но карающей десницей. К тому же у него име­лась путеводная звезда – Солнце. Надо держать строго на нее, и тог­да обязательно повезёт.

Ну, пока еще светло, следует позаботиться о ночлеге. Термитный шар греет вполнакала, еще чуток и в низинах потекут прохладные реки ту­мана. Единственное укрытие от них – крыша под греческой черепицей, или сеновал, где даже в лютый мороз пахнет так, как на Троицын день. Только в окрест не видать ни того, ни другого. Лишь беспри­ютные балки, да кособокие горушки.

Но не напрасно же теплится огонек у иконы Николы Мирликийского, по­кровителя ищущих пристанище. Уже в загустевших сумерках заметил серпантин речушки, оконтуренной вялыми, как медведи перед зимней спячкой, ивами, и копёшкой сена.

В другой раз, при виде покинутого стожка, Иван бы укоризненно кач­нул головой: «Такое добро пропадает». Но сейчас испытал что-то вроде благодарности тому, кто подарил чудесный ночлег.

Закапывался в стожок на остатке сил и сознания. Восемь прямых попа­даний в блиндаж комбата, оставленная на загривке мёртвым кулаком шишка и многочасовая погоня за небесным светилом доконали беглого солдата.

Он даже не слышал, как ниже по течению перекликаются железные пе­репела войны, и как тревожно реагируют на канонаду приречные ивы, в голосе которых ощущалась всё та же старческая шепелявость.

Однако спал беспокойно. В черепной коробке продолжало биться эхо рвущихся малокалиберных унитаров, да все так же исходила траурным чадом валяющаяся на боку медицинская «буханка». А потом привиделся падальщик вран. Не обращая внимания на катящиеся из глазниц чере­па багровые слезы, он теребил жёстким клювом руку Половецкого идо­ла.

– Как ты смеешь жрать то, что смердит на всю округу? – кричал Иван во сне.– Поди прочь!

Снился ему и грузовик в окружении консервных банок, из которых вы­ползали опарыши. Точно так же, тошнотворно, пахло и всё остальное. Закут, где добычливый мужик цеплял к зелёному мотоциклу зенитку, ветхозаветный мост и даже цветущие корзинки подсолнечника.

– А ты напяль на харю противогаз, – ехидно посоветовал пролетавший над стожком вран, выронив из лап чьи-то кишки.

– Да пошел ты! – заорал Иван и, выкарабкавшись из стожка, чуть не наступил на дохлого волка.

Теперь ему наконец стало понятно, почему стожок оказался невостре­бованным. Чуть поодаль, в траве, валялся окровавленный, как и волк, заяц, а прибрежный луг в шахматном порядке усыпали квадратики жух­лой травы.

– Грубая работа, – пробормотал Иван. – Ставили мины, а не подумали, что через день-другой брак вылезет наружу... Жаль волка, устроил охоту на минном поле и поплатился. И зайца зазря сгубила. А мне по их милости дохлятина всю ночь мерещилась...

Ивану не составляло труда ещё раз, теперь уже днем, пропетлять между квадратиками. Однако решил свести риск к минимуму. Если по­везло однажды, то это вовсе не означает, что повезет и во второй раз.

Справедливо рассудив, что здравомыслящему сапёру не придет в голову заминировать речное дно, снял берцы, стянул носки с прорехами на пятках и закатал  штанины. Добравшись до середины речушки, плеснул в лицо горсть воды и старательно промыл ноздри, в которых, как ему продолжало казаться, навечно поселился смрад падали.

И хотя теперь солнце грело продолжавшую саднить шишку на загривке, оно не перестало быть путеводной звездой. Правда, идти пришлось полями, а это отнимало много сил. Лишь иногда, если по­левая дорога вела на запад, позволял себе некоторое послабление. Однако, услышав далёкий гул автомобильного мотора, куропаткой упархивал в полезащитную полосу.

Без малого полдня потратил, чтобы обогнуть расползшееся перезревшим тестом село. Обходил по холмам, где вперемешку со сгоревшими соснами-крымчанками торчали сигары реактивных снарядов.

Холмы были облиты кладбищенской немотой. И только шустрые сквозняки водили на выгоревших дотла земляничных полянках  хороводы, да шлёпались в остывший пепел умерщвлённые шишки.

Выбравшись из горельника, Иван вновь почувствовал в носоглотке си­льнейшее раздражение. Чтобы там ни говорили, а человеческий орга­низм – вещь мало приспособленная для войны, которая контузит ба­рабанные перепонки и приводит в замешательство обоняние. Сплюнув под ноги чёрный сгусток и отряхнув с рукавов оставленные ветками сосен траурные мазки, беглый солдат огляделся.

Начинавшаяся за горельником слева полезащитная полоса вела в нуж­ном направлении, однако в дальнем конце её виднелось какое-то ко­рявое сооружение. Скорее всего, один из блокпостов, которые боро­давками обсели донецкую землю.

– Придётся опять нарезать круги, – вздохнул Иван и, придерживаясь го­рельника, побрёл к полезащитной полосе справа.

Война, похоже, стороной обошла эту зелёную полоску, чем незамедли­тельно воспользовались ткачи-арахны. Они развесили свои снасти так густо, что всякий, случайно забредший сюда комарик, находил здесь погибель.

Впрочем, беглый солдат тоже не обрадовался паутине. Она липла к лицу и тянулась за берцами пыльными лохмотьями. Пришлось проклады­вать дорогу при помощи пучка дикорастущей конопли.

Передышка в сражении с арахнами вышла недолгой. Стоило только пересечь дорогу и углубиться в дремотное безмолвие островка байрачного леса. Правда, здесь было посвежее. Наверное, сказалось присутствие ещё одной безымянной речушки, которые во множестве зарождались среди отрогов горного кряжа.

Речушку пересёк по топлякам. Упавшие в воду деревья образовали запруду, по которой ветерок водил флотилию опавших листьев. Под кронами ясеней пахло иначе, чем в горельнике или на заминированном лугу, однако, оказывается, перенасыщенный кислородом воздух тоже способен вызвать раздражение в носу.

Иван так оглушительно чихнул, что за малым не сверзься в воду, а в ответ на это из кустов бересклета раздалось насмешливо-благожела­тельное:

– Будь здоров! Сто долларов тебе на мелкие расходы...

– Спасибо,– ответил солдат, на всякий случай, готовя путь к бег­ству.

Однако вышагнувший на берег человек был явно не из тех, кого следует опасаться. Пузырящиеся на коленках штаны, распахнутая безру­кавка обнажила перекрещенный чудовищными шрамами впалый живот, а главное – глаза. Добрые, словно погожий денек, окончательно успо­коили Ивана.

– Да, – молвил незнакомец, окидывая взглядом пришельца, – сотняга зелёных тебе бы точно пригодилась... Но, за неимением таковых, могу предложить миску ухи и полбатона хлеба недельной давности. Магазин далеко, да и вокруг такое творится... Ладно, проходи к моему шалашу, располагайся. Зови меня Сергеем Александровичем…

– Иван…

– Дальше можешь не продолжать. Сам вижу – беглый солдат. Здорово, наверное, причесали под Мариновкой или Саур-Могилой?

– Восемь прямых попаданий в блиндаж комбата, взводному по плечо руку оторвало, моя бээмпэшка сгорела.

То, что Сергей Александрович назвал шалашом, оказалось вполне благоустроенной обителью. Сколоченный из горбылей домишко о двух окнах, столик с прилипшей радужной чешуей, самодельные скамьи по бокам, в стороне деревянное сооружение, без которого немыслимо даже самое убогое человеческое жилище.

– У меня,– засмеялся довольный произведённый на гостя впечатлени­ем хозяин лесной избушки, – даже огород имеется. Дикие кабаны, пра­вда, порой наведываются, но ничего, картохи уродило щедро... Уха ещё горячая, перед твоим приходом с огня снял. Только хлебай осто­рожно, окунь рыбка костлявая.

– Вы – отшельник? – глядя, как Сергей Александрович утверждает на столе алюминиевые миски и банку с молотым перцем, спросил Иван.

– Вроде того. Отшельник на лето. Рыбачу, за огородом присматриваю. Как выперли на пенсию, так и обосновался на байрачном островке. А куда ещё податься отставному шахтёру, в квартире которого полный матриархат?

– Как это – полный матриархат?

– Вот обзаведёшься женой, тёщей и выводком дочерей из пяти душ, тогда и узнаешь. Пока ночью доползёшь до унитаза, пятки исколешь о разбросанные бигуди, да пару-тройку раз окунёшься мор­дой в развешенные на верёвках дамские штанишки.

– Что же вы их оставили в такое время? Война ведь...

– Мои бабоньки кому хошь глаза выцарапают. Сам удивляюсь, как до сих пор зрения не лишился... Шучу, конечно. Главе семейства почёт и уважение, да и между собой ладят. А что я здесь, так они и нас­тояли: «Езжай, – говорят, – на свой огородно-рыбацкий стан, куда ка­ждое лето ездил, от беды подальше».

– Беды?

– Самой натуральной.. Я в членах избирательной комиссии состоял, про­тив киевской шоблы агитировал, не к ночи она будь упомянута. А ко­гда нацики из этого… из «Азова» налетели, начали таких, как я, за шкирку хватать. Припёрлись и к нам. Один, бородатый, еле по-русски лопочет, автоматом мне в зубы: «К стэнкэ! – орет, – мачыть надо падлу!» Спасибо, другой, норовом поспокойнее, урезо­нил: «Охота тебе, Реваз, с полудохлым возиться? Вот оклемается, тогда и порешишь».

– Так и ушли?

– Что им оставалось делать? Я только из больницы, жена с тёщей под руки на горшок водят. А все язвы, не будь они упомянуты на ночь, проклятые. В одну ночь сразу две сдетонировали, перитонит жуткий... Но ты хлебай, не отвлекайся на беседу.

Однако Иван и без напоминаний так орудовал ложкой, что, наверное, ди­кие кабаны в чаще слюной изошли.

– Ешь, Ваня, ешь. Я ещё пару черпаков добавлю. Не люблю, понимаешь, если рядом кто-то голоден.

– Так и тётка моя говорит... Нет, черпака достаточно. Ещё бы хле­бал, да челюсти притомились.

– Башка моя бестолковая, – подхватился хозяин лесной избушки. – У меня же перцы солёные в погребке. Сейчас слетаю.

Поставив миску с прилипшими к перцам веточками укропа, Сергей Александрович вдруг умолк. Наверное, задумался о чём-то своём, бередя­щем душу и сердце.

Управившись с перцами и добавкой, Иван поднял голову и удивился странному выражению лица Сергея Александровича. Оно как-то враз напряглось, а из глаз исчезло тепло.

– Поел? – сухо поинтересовался хозяин. – Теперь топай куда шел.

– Я, наверное, ляпнул что-то не то? – заробел Иван. – Извините, ес­ли что не так...

– Всё так. Кроме «Волчьего крюка» на твоём шевроне. Точно такие имелись на рукавах тех двоих, что ко мне приходили... И как это я сразу не заметил? Значит ты из нациков, поди, к стенке ставил тех, кто не признал киевское шобло?

– Никого я не ставил. Просто в батальоне был некомплект механиков-водителей БМП. Вот и загребли, – вконец разобиделся Иван. – Ладно, спасибо, что подхарчили. Прощевайте Сергей Александрович...

Ушел. Даже не обернулся на посланные вдогонку слова примирения. От обиды полыхнули уши, да почему-то сделалось горячо под шевроном. Сорвать бы к чертям собачьим каинову печать, да крепко пришита, без ножа никак. А зубами побрезговал. Казалось, шеврон тоже пропитался падалью.

За байрачным островком, раскинулось волнистое плато. На нём под ручку с космами ковыля Лессинга дотлевают жёлтые свечи коровяка. Укрытие слабенькое, но в случае опасности можно прильнуть к скудной земле, как льнёт к ней в преддверии морозов робкий чабрец. Спустя полтора часа плато привело беглого солдата ещё к одному островку. Растущие веером ясеня ссыпали розовые крыльчатки в овраг, на дне которого пульсировал ручеёк. Наверное, радовался освобождению из подземной темницы.

Опустив колени в траву, Иван припал к отзывчивой, словно губы любящей женщины, воде.

В полусотне метров ниже по течению через овраг переброшен деревянный мос­ток с отгнившими перилами. Рядом утонувший в зарослях матё­рой крапивы железобетонный столбик. Прикреплённый к нему проволокой дорожный указатель настолько заржавел, что название населённого пункта удалось прочесть не полностью.

– Свистун, – ухмыльнулся Иван. – Хотелось бы знать, что сие означает.

 «Свистун» оказался хутором в одну улицу, которую с двух сторон теснили перешагнувшие через заборы вишнёвые деревца. Однако Иван рискнуть побоялся. Вернулся к оврагу и двинулся в обход хутора, придерживаясь распоясавшейся без присмотра бузины.

К сожалению, овраг оказался капризным попутчиком. Он все время вихлял, а потом и вовсе повернул на северо-запад. Поэтому Ивану пришлось перебраться на косогор, чья каменистая почва могла про­кормить лишь вобравший в себя горечь потревоженной войной земли полынок.

Он, конечно, рисковал, высунувшись на открытое место. Однако риск зачастую оказывается самой прямой дорогой к удаче. Придер­живаясь своей путеводной звезды, Иван набрёл на сложенную из ди­кого камня сторожку. И хотя строеньице на отшибе показалось без­людным, прилёг за кустиком шиповника, таким же тощим, как и пасынок бесплодных косогоров полынок.

И, странное дело, чем дольше разглядывал сторожку, тем меньше она казалась бесприютной. Окна изнутри до половины зашорены старыми газетами и никакого намёка на клумбу с загрустившими хризантемами, зато вплотную к сторожке примыкает вызолоченная заходящим солнцем икона озера, которое по периметру обступили выкованные из того же драгметалла осинки.

Правда, от созерцания этой сиятельной прелести у Ивана защемило под сердцем. Наверное, нечто подобное испытывает соскучившийся по человеческому очагу бездомный пес.

Подождав, когда сумерки окрасят икону озера в серебристые тона, прокрался к сторожке, которая, как и следовало ожидать, оказалась заперта на висячий замок. Однако это не огорчило Ивана. Замки в сельской глубинке существуют исключительно для того, чтобы случай­ный гость мог узнать – дома хозяин, или отлучился. А ключ,  если и прячут, то от глаз любительницы блестящих вещиц сороки.

Внутри сторожки (ключ на грязноватой верёвочке Иван нашёл под де­ревянным в одну ступеньку крыльцом) пахло табачным перегаром, ры­бацким бреднем и пустырником, снопики которого в беспорядке валя­лись на подоконниках. Да и прочая обстановка оказалась под стать сугубо мужской обители. Койка с полотенцем на одной спинке и спор­тивным костюмом на другой, пара табуреток, брусок хозяйственного мыла на плите, рядом с потухшим очагом кроссовки и инвалидного вида веник.

Дальний угол, где высилось что-то громоздкое, почти не просматри­вался. Лишь по запаху рыбы можно предположить, что угол занят се­тями и поставленной на попа небольшой лодкой.

– Прости, хозяин, – сказал Иван, – но костюмчик с кроссовками моего размера. Верну как-нибудь при случае. Заодно одолжу на полчасика туалетные принадлежности.

Серебряная икона к тому времени покрылась чернью. Лишь там, где к берегу вплотную подступали осинки, она казалась более светлой. Входил в воду, как входят в тёмную комнату чужого дома. С опаской. Однако песчаное дно оказалось удивительно ровным. Ни булыг, ни бутылочного стекла.

Вернулся в сторожку с одним полотенцем вокруг бёдер. Грязные трусы зашвырнул в кустики войлочной вишни, туда же отправил и то, что прежде именовалось носками.

Жутко хотелось есть, только ничего съедобного в сторожке не обна­ружилось. Поэтому поступил по закону волчьей стаи: коль не удалось что-нибудь заполучить на ужин, ложись спать. А грядет новый день, глядишь, госпожа-дача расщедрится на белый сухарик.

Правда, до нового дня ещё надобно дожить. Впереди целая ночь, вре­мя нечистой силы и луны. Особенно коварна последняя. И если она способна приливной волной повернуть вспять Луару, или какую дру­гую, тоже впадающую в океан реку, то разве трудно ей устроить дос­рочную побудку человеку с истрёпанной психикой...

Луне, похоже, надоело общество вечно шушукающихся осин. Она при­поднялась на цыпочки и заглянула в сторожку поверх зашоренных га­зетами окон.

Свет небесного отражателя оказался таким ярким, что Иван прикрыл глаза рукой. Однако это не помогло. И вдобавок показалось, что кто-то посторонний забрался в сторожку, и теперь внимательно рас­сматривает незваного гостя.

– Привидится же такое, – пробормотал Иван и убрал от глаз руку. Только лучше бы не делал этого. В дальнем углу стоял человек. Его лицо по самый подбородок находилось в тени капюшона вызолоченно­го луной плаща.

– Ты кто? – спросил Иван, вдавливаясь лопатками в стену.

Однако пришелец безмолвствовал, и в этом молчании было нечто запре­дельно жуткое. Казалось, сам дьявол явился в сторожку, чтобы вер­шить суд над беглым солдатом.

– Послушай, – взмолился Иван, – я, конечно, виноват в смерти ребят и взводного. Следовало бы взять вправо и укрыться за горевшим танком, а не спасать собственную шкуру. Но она ведь у меня одна и другой больше не будет... И потом, разве я мало натерпелся в наказание за свой грех?..

Иван говорил сбивчиво, как всякий, кому последнее слово дадено ради приличия, и что приговор – дело решённое. Поэтому слова его казались сгустками крови, которые вылетают из горла, лежащего на смертном одре чахоточного.

Однако горячечная исповедь подействовала на посланца ночи. Суро­вые черты лица умягчились, исчезла таившаяся под капюшоном моги­льная пустота.

Беглый солдат хотел ещё что-нибудь добавить к собственному оправ­данию, однако луна окончательно изгнала мрак из пахнущего ры­бацкими снастями угла, и он умолк. То, что вчера принял за постав­ленную на попа небольшую лодку, а пять минут назад за посланца ночи, ни тем, ни другим не оказалось.

– Да это же каменная баба, – облегчённо выдохнул Иван, для пущей убедительности ощупывая изваяние.– Только огромная, как наш взводный, царствие ему небесное...

Опасаясь пропустить восход солнца, решил скоротать остаток ночи на ворохе сетей, сваленных в промежутке между стеной и половецким идолом. Однако задремал и поэтому с большим опозданием среагиро­вал на шум подъехавшего автомобиля. К счастью, не запаниковал. Хватило ума сообразить, что после дневного света едва ли заме­тят в тёмном углу спрятавшегося под ворохом сетей человека.

– Странно, – удивился один из вошедших, – я позавчера вроде запер дверь, а она открыта... Склероз чертов. А какой-то хмырь воспользовался этим. Постель смята, полотенце скомкано... Вот же гад, в качестве благодарности за ночлег напялил мой спортивный, а своё барахло оставил.

– Прочее имущество цело? – полюбопытствовал второй, хриплоголо­сый, судя по тяжёлым шагам, обутый в берцы.

– У меня из ценностей, командир, сети, да казённая баба.

– На кой хрен эту дуру в избушку затащил?

– Чтобы не изнасиловали.

– Ну-ка разверни куртку левым рукавом к окошку... Да, то­варищ егерь, непростой гость у тебя ночевал. Нацик из карательного батальона.

– Как определил?

– На шевроне «Волчий крюк». Их метка. Жаль, что гость слинял до нашего приезда. Уж я бы на нём отыгрался.

– Соли на причинное место насыпали?

– Похуже. Сеструху-малолетку так отхороводили, что в реанимацию попала. Пробовал у неё выяснить приметы тех гадов, сразу плакать начинает. Только однажды попросила: «Братик, если тебе попадётся тот, у которого на кулаке татушка в виде черепа, сразу не убивай. Привези сюда, плюнуть в его харю хочу».

«Ему уже так плюнули, что теперь ворон его рукой закусывает», – чуть не вырвалось у Ивана.

Однако промолчал. Слишком неуёмная ярость плескалась в хриплом го­лосе. Такой разбираться не станет. Забьёт солдатскими берцами без суда и следствия.

– Извини, что душу разбередил.

– Моя душа не извинения жаждет, а крови мрази, украсившей себя «Волчьим крюком!»

– А что за крюк такой?..

– Ты – егерь, лучше меня обязан знать, что волк глотает куски мя­са целиком. Чем и воспользовались немцы, которые задолго до Гитле­ра жили. Волчий крюк – это снасть. Один конец крепится к дереву цепью, на другой в форме крюка насаживается мясо. Волк проглотит, но приманке обратной дороги нет. Хоть живым с него шкуру снимай, что некоторые упыри и делали... Надеюсь, интересуешься не для то­го, чтобы позаимствовать опыт?

– Избави Боже. Я что, садист какой.

– Ладно, вечером расскажу, как «Волчий крюк» стал эмблемой гитле­ровской дивизии «Райх», и как он перекочевал на шевроны украинских карателей. А теперь к делу... Отложим рыбалку и намеченный моими разведчиками пикничок на природе и займемся отловом мрази, кото­рая в твоей одежонке разгуливает. Как думаешь, куда он может по­даться?

– Куда и другие, на запад. Только, командир, у охотников дробовики, а нацик, наверняка, с автоматом и гранатами.

– Патроны с картечью на волка – самое то. Но на усиление, так и быть, подброшу пулемётчика. Давай, показывай на карте место, кото­рое следует прочесать в первую очередь...

– Думаю, он будет держаться вот этого массива. Надо одну группу пустить отсюда, а вторую на машинах забросить в лесничество. Да, командир, для подстраховки на холмах слева тоже поставь засаду, лучше – снайперов. Справа скальная гряда, её без альпинистского снаряжения не взять... Только прикажи своим разведчикам, чтобы ли­шних дырок в моей спортивке не наделали. Перед самой войной купил.

– Замётано. Поехали на базу. Я подниму своих разведчиков, а ты тем временем поднимай охотяр. Чем больше, тем лучше... Да оставь в покое замок, обернёмся в таком темпе, что твою драгоценную бабу не успеют снасильничать.

Иван не имел никакого понятия, о каком массиве шла речь. Зато уяс­нил другое – если не желаешь схлопотать пулю снайпера, стороной об­ходи холмы.

Бегом обогнул икону озера, затем, утопая по колено в вязком разно­травье, пересёк открытую поляну и наконец оказался на кромке ле­са. Конечно, сподручнее было бы двигаться вдоль опушки, где вид­нелась наезженная колея, однако слова егеря о засаде на холмах, вынудили свернуть лес.

Иван даже не предполагал, что долины горного кряжа способны ро­жать неохватные дубы. В облике патриархов имелось нечто сродственное с вставшими на пути чужинцев витязями.

Здесь, в пойме, уже вовсю хозяйничала осень. Грибы изнемогали под гнётом опавших листьев, плоды боярышника окрасились в рубиновые тона, а развешенные в подлеске паутинки обрели сходство с отслу­жившими положенный срок рыбацкими неводами.

Иногда глубинную тишину дубравы нарушали увесистые шлепки. Это бродяга-ветер спихивал с насиженных мест созревшие жёлуди, и те подкалиберными снарядами вонзались в броню лесной подстилки.

Однако беглого солдата заставила насторожиться не желудевая ка­пель. Позади, в сотне метров за спиной, сухо выстрелила сломанная ветка.

Но это был не зверь. Даже десятипудовый кабан способен проскользнуть чрез ломкий терновник бесплотной тенью. Следовательно, там, за спиной, люди. А пришли они именно за ним. И теперь остава­лось только одно – бежать, не дожидаясь, когда в спину ударит зву­чный плевок волчьей картечи.

И он побежал, сшибая кроссовками шляпки зонтика пёстрого, тараня грудью подлесок. Дважды падал, споткнувшись о забытые лесорубами колоды, потом, оступившись, шлёпнулся в кабанью лёжку. Хорошо, что её хозяин временно отсутствовал. А в раскалённом мозгу пульсирова­ло дурацкое: «Москва-Воронеж – хрен догонишь!»

Впрочем, смысл в этой, выплывшей из сопливого детства, фразе имелся. Преследуемый и преследователь – две большие разницы. Первым движет подогреваемый жаждой отмщения охотничий азарт, а у второго на кону всё. И поэтому он способен совершить то, что не под силу преследователю.

В частности, вскарабкаться без альпинистского снаряжения на ска­льную гряду, которая сейчас тянется по правую руку беглого солдата. По прикидкам, Иван давно оторвался от погони. Преследователи навер­няка считают, что он вооружён автоматом и парочкой гранат. Поэтому пойдут крадущимся шагом, готовые пасть ниц при первой же очереди. Однако успокоение не приходило. Пойменный лес сделался совсем узким, слева, в просветах между дубами-патриархами, уже просвечивали поло­гие холмы, где терпеливые снайперы караулили добычу.

Только Ивана сейчас больше тревожило другое. Как дикий зверь, он нутром чувствовал главную опасность. И даже готов был поклясться, что слышит дыхание притаившихся впереди разведчиков хриплоголосого.

 Но те, кто охотился на беглого солдата, не учли одного – дичайшего прилива сил, которые появляются у загнанного в угол живого существа. А посему, едва ли держали под прицелом неодолимую, по мнению егеря, скальную гряду.

Ивану ещё не приходилось вскарабкиваться на вертикально поставленные утёсы. Самая высокая точка возле хутора бабушки Любы – курган с геодезической вышкой на маковке, который вплоть до потревоженного плугом основания летом облит ягодами земляники. Однако хуторская детвора стороной обходила рукотворную горушку. В ветреный день ржавая вышка издавала звуки, которые напоминали плач потерявшейся души.

Дома, в селе, где родился Иван, вообще не имелось никаких выдающихся над солончаковой степью мест. Ведь не отнесёшь же к ним горбатую плотину пруда за околицей? Только устроишься в санках, а горушка уже кончилась. Впрочем, выпавший ночью снежок редко задерживается на горбатой плотине. Ближе к полудню его без остатка съедали наползавшие с лиманов мохнатые туманы.

Обследовав взглядом гряду, остановил выбор на утёсе бурого цве­та. Когда-то, миллионы лет назад, он представлял собой звонкий монолит, однако сейчас больше смахивал на лицо старого пьянчужки.

Неряшливые складки, разбежавшиеся склеротическими жилками трещины, выпавшие из дёсен и теперь валяющихся внизу булыги.

Первые метры дались легко. Облегчённое голодом тело не мешало брать уступ за уступом. Так, помалу, добрался до карниза, такого широкого, что можно присесть и оглядеться.

Но главное – от карниза вверх вела цепочка вбитых в скальную поро­ду ржавых штырей с кольцами. И хотя цепочка обрывалась в полутора метрах от вершины, стало тепло от мысли, что этот путь уже прой­ден другими.

Конечно, тренировавшихся здесь скалолазов страховала продетая сквозь кольца верёвка, и обуты они были не в кроссовки с чужой ноги, а в специальные ботинки. Однако Иван почувствовал что-то вроде превосходства над ними. Альпинисты покоряли утёс ради малой дозы адреналина, а он спасает собственную шкуру.

Только человек не Господь, он способен лишь предполагать. Да и откуда Ивану знать, что на последнем, ведущем к вершине утёса карнизе, отдыхает желтобрюхий полоз. Такой же громадный, как и принявший родимое пятно на щеке школьного учителя за мышку его собрат.

У тех, кто сталкивается нос к носу на узкой тропе, всегда есть вы­бор. Либо уступить дорогу, либо вместе свалиться в пропасть.

– Послушай, дурачок, – как можно ласковее молвил беглый солдат, – зачем тебе кусать то, что не поместится в брюхе? Ползи в свою норку с миром, не дай сбыться проклятию взводного...

Однако полоз лишь слегка приподнял похожую на булыжник голову. То­ ли собрался ответить человеку, то ли просто ждал, когда тот, нако­нец, чихнет.

А над утесом по ниспадающей кружился вран. Наверное, уже предвку­шал трапезу из двух блюд, а может, вёл учёт падали, которой людиш­ки засеяли хлебные нивы и отлоги горного кряжа.

На илл.: Художник Максим Фаюстов

О новой книге Юрия Хобы «И вновь пылит чумацкий шлях» читайте здесь