Валентин РАСПУТИН. Домой или из дому?
Предисловие к первому изданию романа Анатолия Байбородина «Боже мой…»
Анатолий Байбородин – новичок в «Роман-газете». Но в литературе не новичок. Им немало написано, немало напечатано – и в Сибири, где он живет, и в Москве, и за дальними рубежами России. Он работоспособен и в хорошем смысле слова плодовит, умеет, не удовлетворяясь сделанным, снова и снова возвращаться к написанному, как это и происходило с романом «Боже мой!...», начинавшимся когда-то с небольшого рассказа.
Это сейчас судьба не одного Ан. Байбородина: интересный писатель, десять лет назад выходивший в широкую известность и за десять последних лет вынужденный отступить в тень. Не оттого, что силенок не хватило или нашел другое, более выгодное занятие, а оттого, что из литературы и вообще из культуры постарались сделать лавочку по изготовлению острых чувств и обольстить этим товаром российского читателя. Понятно, что серьезный писатель, признающий за литературой совсем иное качество нравственного и духовного влияния на общество, в это новое цеховое братство не вписался и вынужден был держаться от него подальше. И понятно, что читатель, воспитанный на великой русской классике прошлого века и на советской литературе, которую тоже к второсортной не отнесешь, скоро был сыт по горло плодами «свободного» творчества и ничего, кроме отвращения, к нему испытывать не мог. Обольщение состоялось в молодых поколениях, начинавших не с Пушкина, Гоголя, Толстого и Достоевского, а с Чейза, Пейза и Хейза, а из соотечественников – с претендентов на букеровскую премию. Но и то, надо думать, ненадолго. Если Россия выстоит, она выстоит и читательски; читательски-то прежде всего, потому что здесь выправление становится все более заметным. За любое чтиво русский человек хвататься не будет. Лавочки, вероятно, останутся до поры до времени, но превратить всю литературу в низкопробную лавочку, как попытались и еще пытаются сделать, не удастся.
Роман «Боже мой...»[1] написан давно и посвящён жизни, происходившей ещё за десять лет до его создания. Эпоха миновала с тех пор. Порою кажется, что бывшее тогда, за десять и двадцать лет до настоящего времени, устарело безвозвратно, устарело даже больше, чем события столетней давности. Ибо столетнее устоялось, выкристаллизовалось и высится позади законченной вершиной, тогда как десятилетнее представляет одну лишь бесформенную груду развалин. Но что делать! – нам не дано отвергать ни развалины эти, из которых мы еще не вытащили ноги, ни духа тех лет, от которого мы еще не отдышались, ни тем более человека, которого мы продолжаем носить в себе. Человек тех лет и представляет как раз самую большую и таинственную загадку: чем же он был, какую носил в себе бациллу перерождения, если за годы затем превратился в полную свою противоположность? Что-то ведь в зачатке должно было в нем существовать, чтобы с восторгом разрушать то, что с неистовством им же воздвигалось. Способность в короткие сроки переродиться до неузнаваемости, вычлениться из себя, мутировать до неподобия – ведь в этом, согласитесь, не просто психологическая загадка, но и какая-то трагическая видовая переориентация, генетический сбой. Человек бунтует не только против социальных условий, что можно понять и оправдать, но и против нравственного и духовного миропорядка, добивается таким образом не улучшения жизни, а высвобождения ее от всяких сдерживающих норм. Свершается на наших глазах: «Необходимо уничтожить мораль, чтобы освободить жизнь» (Ницше). Но бунт против всего, что веками и тысячелетиями создавалось во имя определения человеку наиболее достойного, полезного и благодатного места в горниле жизни, есть в конечном итоге бунт против себя. Как же надо не понимать жизни или возненавидеть ее, до чего же нужно растерять и убить в себе самоохранительные начала, чтобы не представлять, к чему это приведет.
Ан. Байбородин в «Боже мой...» называет одну из причин потери этого защитного чувства – беспамятство, безродность, национальный нигилизм. А уж от них разрушение продолжается дальше – цинизм, блудословие, окаянство, нравственное и духовное скверноядие. Вьшавший из родного гнезда теряет не только родителей, он теряет и себя, свое лицо и свой голос, постепенно превращаясь в попугая, воспроизводящего чужие звуки.
Конечно, можно одичать и среди своих, если потеряны меж них родственные чувства и органическая связность, если выпадает это родство из исторической традиции и не осеняется духовным смыслом бытия. Но это уже не из гнезда выпасть, а подточиться и обрушиться самому родовому гнезду. Хуже не бывает. Главный герой этого романа потому и повторяет раз за разом, а порой и кричит в отчаянии, казалось бы, прописные истины, касающиеся судьбы русского народа, что видит он, как все больше и больше, особенно в «интеллектуальной», полуинтеллигентской среде, даже в сибирской глубинке, торжествует национальное безразличие и равнодушие. Конечно, этому поспособствовала идеология, вытравлявшая русский дух в течение всего настоящего века. Но этому, к несчастью, попустил и сам русский человек, в миллионах и миллионах соотечественников утративший и лицо свое, и душу.
Вот они-то и выказали удивительную способность к перерождению, пойдя, как слепые, за поводырями, знающими, что они делают. Для них, для этих бывших русских, по иронии судьбы называемых новыми русскими, т. е. русскими без русскости, Россия, народ, традиция, история превратились в пустые звуки, которыми, как опорожненными в буйном пиру консервными банками, играет со свистом ветер перемен.
А Россия, народ, традиция, история смотрят на них с печалью и скорбью: тяжело терять сыновей и дочерей в кровавых боях, но еще тяжелее – в коварных «гуманитарных» сетях ловцов за душами.
«Роман-газета», № 10 (1280), 1996 г.
