Павел КИРЕЕВ. С.А. Рачинский и В.В. Розанов. Последние диалоги эпохи

Двусторонняя переписка С.А. Рачинского с В.В. Розановым (1892-1901 гг.) является самым значительным документальным материалом, дающим представление об истории взаимоотношений двух выдающихся современников, а также позволяет уловить настроения мыслящих людей предреволюционной эпохи. Проследить канву этого общения, выделить основные периоды и характерные им особенности, привлекая при этом дополнительные документы, в частности, фрагменты не публиковавшейся переписки Рачинского с К. П. Победоносцевым (хранятся в ОР РГБ в ф. 230 К. П. Победоносцева), касающиеся Розанова, – является основной задачей данного исследования.

Рачинский и Розанов о значении эпистолярного жанра как исторического источника и «духовного портрета»

К «частному письму» Рачинский и Розанов относились очень серьезно, если не сказать, что придавали эпистолярному жанру исключительное значение. Рачинский особо заботился о сохранности своей корреспонденции. Собранные в книги-тома с кожаными переплетами (по 80-100 единиц) письма, приходившие в Татево от многочисленных корреспондентов, Рачинский относил к первостепенным историческим документам, образно называя их «обозом к потомству». Розанов в одном из своих запальчивых полемических посланий в период идейных расхождений с Рачинским в 1899 году полушутя, но ревностно спрашивает его: «Но я боюсь, что неприятные из моих писем (в идейном смысле) Вы для блага потомства направляете не в шкаф, а в камин? Нет? Ну, смотрите – верующие не обманывают»[1]. Рачинский отвечает в том же тоне: «Насчет Ваших писем можете быть спокойны. Считаю их психологическим материалом весьма любопытным и для Барсуковых[2] XX века драгоценным. Поэтому они все тщательно хранятся, с обозначением даты их отправления из Петербурга, по почтовым штемпелям (дату написания вы систематически скрываете). Все получаемые мною письма переплетаются в хронологическом порядке, и все сие (накопилось уже около ста томов) поступит в Публичную библиотеку»[3]. В другом месте по поводу этого собрания писал: «Любители архаических скандалов не найдут в нем пищи для своей любознательности. Но спокойный бытописатель отыщет в нем много страниц и светлых, и скорбных, проливающих свет неожиданный и отрадный на многогрешный конец нашего XIX века»[4]. В отделе рукописей Российской национальной библиотеки (бывшей Российской публичной библиотеки) до сих пор хранятся 130 томов корреспонденции Рачинского, поступавшей со всех концов России от людей самых разных положений.

Раритетные письма и рукописи литературных сочинений прозаиков и поэтов пушкинской эпохи и своих современников – Е. А. Боратынского, В. А. Жуковского, В. А. Соллогуба, В. Ф. Одоевского, Ю. Ф. Самарина, А. А. Фета, Н. И. Пирогова, Ал. Гумбольдта, аккуратно хранившиеся в родовой усадьбе, Рачинский издал в «Татевском сборнике»[5].

Исключительное положение эпистолярный жанр занял в творчестве В. В. Розанова. Размышляя о происхождении письма, он писал, что это, «в сущности, древнейшая и прекраснейшая форма литературного произведения, – естественная, простая, искренняя и которая может обнять всякое решительное содержание. Не невероятно, что самая “письменность”, т.е. литература, возникла именно из “писем”. Разумеется, письмо особенно хорошо такое, которое не предназначалось для печатания, которое есть просто частное письмо»[6]. Замечал также, что «письма выдающегося человека дают возможность зафиксировать его духовный портрет и душевное состояние в конкретный момент, без какого-либо редакторского участия»[7].

Таким образом, Розанов имел особый интерес к изданию частных писем выдающихся современников, как тонкий наблюдатель жизни и человеческих характеров. Его интересовали «духовные портреты» связанных с русской культурой В. С. Соловьева (1853-1900), С. А. Рачинского (1833-1902), о. П. А. Флоренского (1882-1937), Н. Н. Страхова (1828-1896), А. С. Суворина (1834-1912) и Ю. Н. Говорухи-Отрока (1850-1896). Здесь проявились черты самобытного розановского мышления и его уникального стиля изложения текстов в виде напряженного дискурсивного диалога. Следует заметить, что, публикуя письма собеседников, ответные собственные письма Розанов не включал в издание, а заменял их полемическими, написанными уже по прошествии времени, комментариями. Последние из вспомогательного материала превращались в главный компонент содержания текста и придавали диалогу особенное напряжение[8].

Издание писем Рачинского стало одной из первых проб Розанова в подобной публикации эпистолярного жанра. Осуществлено сразу по кончине татевского подвижника в журнале «Русский вестник» в 1902-1903 годах с предисловием и обширными комментариями[9].

Позднее, в 1910 году Розанов задумал издать серию книг под названием «Литературные изгнанники», где планировал поместить письма творцов отечественной культуры. Но осуществить сумел лишь первую книгу[10]. Вторая книга «Литературных изгнанников» была издана с помощью литературоведов в недавнее время. В нее вошли переписки с о. П. Флоренским, Ю. Н. Говорухой-Отроком, с В. А. Мордвиновой, приготовленные к изданию и переданные Розановым на хранение в архив. Во вторую книгу издатели включили и переписку с Рачинским, но – в отличие от первой публикации – уже в двустороннем варианте. Так, помимо текстов писем Рачинского (которые представлены в более полном виде), тех же предисловия и комментариев Розанова, были введены и ответные письма самого Розанова[11]. На это издание двустороннего диалога и ориентировано данное исследование.

Как и предполагал Рачинский, его переписка с Розановым в наше время предстает значительным историческим памятником, запечатлевшим многие факты и характерные особенности 1890-х годов. Это и широко распространяющееся явление нигилизма в образованном обществе, и первые настойчивые «пересадки» нигилизма в крестьянскую среду русской деревни; народные школы и негласная ведомственная война за народное просвещение между Св. Синодом (в лице Обер-прокурора К. П. Победоносцева), Министерством народного просвещения и земством; голод 1892-1893 годов, помощь голодающим в деревнях и известное письмо Л. Н. Толстого; университетские волнения и женское образование; новые явления в искусстве, литературе, религиозно-философском мышлении – и многие другие темы проходят в переписке. Причем в осмыслении и трактовке происходящих событий Рачинский и Розанов не всегда едины. Во многом далекими вырисовываются в целом и их «духовные портреты».

Этапы непростого общения Рачинского и Розанова. Первый период: 1892-1896 годы

Впервые с именем Рачинского Розанов познакомился на страницах славянофильской газеты «Русь» И. С. Аксакова. Здесь были опубликованы обширные статьи Рачинского – «Заметки о сельской школе»[12], «Народное искусство и сельская школа»[13]. Рачинский размышлял о трудном для России пореформенном вопросе просвещения крестьян и практическом деле устройства крестьянских школ. Педагогическая система, которую предлагал Рачинский, рядом с обычными арифметикой, геометрией, русским языком, чтением содержала в качестве важнейших предметов – церковнославянский язык, церковное пение и Закон Божий. Именно эта часть грамотности издревле признавалась православным народом за основу истинного просвещения. При этом Рачинский в «Заметках» посвятил замечательные страницы церковному пению и церковным книгам, их «неисчерпаемому богатству», «громадному художественному и образовательному значению», «сокровищу поэзии, нравственного и догматического поучения <…>, дающего постоянную пищу уму, воображению, нравственной жажде нашего грамотного крестьянина»[14].

Рачинский хорошо был знаком с западными системами обучения за время нескольких лет стажировки заграницей в Германии (1856-1858 гг.) и путешествий по Италии, Швейцарии, Франции (1861). Однако он резко критиковал либеральную интеллигенцию России за «пренебрежение ко всему самобытному, национальному, народной вере, нравственным народным идеалам»[15]. И как на конкретный результат либерального направления в народном просвещении указывал на тот факт, что Каталог книг для сельских школ, изданный в 1875 году Министерством народного просвещения, уже не содержал ни Часослова, ни Псалтири, ни Ветхого завета. «Следует заметить, – писал Рачинский, – что всякая книга, не входящая в этот каталог <…>, безусловно, запрещена <…> Новый завет “одобрен”, но не “рекомендован”»[16].

Публикации Рачинского в «Руси» оказали впечатление на многих современников. В частности, С. В. Смоленский, впоследствии крупнейший ученый в области исследований русской духовной музыки, ведущий деятель хорового регентского образования, после этих статей ищет сближения с Рачинским. Их многолетняя дружба приводит к тому, что через посредничество Рачинского С. В. Смоленского переводят из Казани в Москву на пост директора Московского Синодального училища церковного пения и Синодального хора. За 12 лет его службы, это учебное заведение и Синодальный хор поднимаются до вершин Академии русского хорового церковного-певческого искусства[17].

На «Заметки» Рачинского обратил внимание и известный ученый-лингвист, миссионер, создатель народных школ в Поволжье Н. И. Ильминский, писавший Обер-прокурору Св. Синода К. П. Победоносцеву о замечательных идеях Рачинского и своей солидарности с его мыслями. Ильминский и Рачинский много лет творчески общались.

В. В. Розанова в «Заметках» поразили и запомнились «министерские рекомендации», «запрещавшие» духовные книги для народных сельских школ. Об этом он высказался позднее в своих знаменитых «Сумерках просвещения» (1893 год): «Эта памятная страничка, без сомнения имеющая войти в историю нашего просвещения, была прочитана мною на страницах “Руси” еще на студенческой скамье, и я тогда же <…> ужаснулся и изумился прочитанному»[18].

Пути Розанова и Рачинского пересеклись в 1891 году в глухой провинции городка Белого Смоленской губернии. Здесь, в Бельском уезде, Рачинский исполнял обязанности инспектора учебных заведений, а Розанов, переехав с семьей из Ельца, преподавал в прогимназии. Розанов к этому времени был автором таких философских работ как объемная книга «О понимании», статья «Место христианства в истории», книга «Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского», интересовался и школами Рачинского.

Рачинский заметил незаурядность молодого писателя-философа и начал его поддерживать. Покровительствуя многим встречавшимся талантливым молодым людям, начиная с университетских лет (1861 г.), когда совместно с братом, Константином Александровичем Рачинским, они жертвовали «ежегодно из своего жалования каждый по 500 рублей серебром на отправление за границу для усовершенствования в математических и естественных науках молодых людей»[19], –  Рачинский помогал живыми откликами и советами в письмах, а также своими широкими связями.  В частности, многие вопросы он решал через Константина Петровича Победоносцева (1827-1907), известного русского правоведа, государственного деятеля консервативных взглядов, писателя, переводчика.

Историк Н. Д. Тальберг называл Победоносцева «лучшим другом Рачинского»[20]. Дружба с К. П. Победоносцевым была давняя, со времени совместного преподавания в Московском университете, где Рачинский в 1859-1868 возглавлял кафедру физиологии растений, а Победоносцев в качестве профессора юридического факультета преподавал гражданское право в 1860-1865 годах. В эти же годы Победоносцев выполнял функции главного воспитателя Великих князей и состоял членом комиссий, готовивших проекты документов для судебной реформы. С 1868 года  Победоносцев – сенатор, с 1872 – член Государственного совета, с апреля 1880 года – обер-прокурор Святейшего Синода (до 1905 года) и член Комитета министров. Помимо «ведомства православного исповедания», которым он руководил по должности обер-прокурора, как известно, Победоносцев играл ведущую роль в определении правительственной политики в области народного просвещения, в национальном вопросе, а также внешней политике. 

Уже находясь в Татеве, Рачинский совместно с Победоносцевым в начале 1880-х годов разработали проект восстановления для крестьян церковно-приходских школ, вытесненных из практики Министерством народного просвещения в послереформенные 1860-е годы. Проект стал одной из центральных линий политики Победоносцева, проводившейся вопреки либеральным, прозападным позициям Министерства народного просвещения. Правой рукой Победоносцева был Рачинский, практически утверждавший проект в школах Бельского уезда Смоленской губернии.

С момента начала переписки с Розановым – январь 1892 года – в письмах ведутся беседы на философские и другие темы, поднимаемые Розановым в журнальных статьях. А в мае 1892 года Рачинский впервые обращается к Победоносцеву с просьбой помочь Розанову сменить педагогическую службу в провинциальной глуши, бывшею для него тягостной, на иную службу в столичном Петербурге, которая давала бы возможность заниматься также писательским трудом.

«Еще забота. У меня завелось новое дитё. Это – В. В. Розанов, статьи коего в Русском Вестнике Вам, конечно, известны, и толстую книгу коего (О понимании) Вы, конечно, не читали. Человек он прекрасный, искренно благочестивый и церковный, и притом писатель, положительно талантливый. Учительствует в Бельской прогимназии и учительством тяготится. <…> Пишу Вам о нем, потому что Вы не раз жаловались на отсутствие в Вашем штате людей, владеющих пером. Имейте его в виду. Он – человек семейный, но запросы его скромны. В провинции 1500 р. в год, в Петербурге, не менее 2200, и свободные вечера для литературных работ»[21]. В следующем письме Рачинский добавляет: «Если Вы его пристроите к себе, то он, несомненно, может быть Вам полезен: он живо интересуется школьным делом, и всякую редакционную работу способен исполнить прекрасно»[22].

Получив от Розанова послание с его биографией, Победоносцев писал Рачинскому: «Благодарю за сведения о Розанове и его curriculum vitae [жизнеописание, автобиография – лат.]. Его характер мне представляется симпатичным и мне хотелось бы пристроить его к себе»[23].

20 августа 1892 года Рачинский сообщал Розанову, что Победоносцев обещает ему в Св. Синоде «место чиновника по особым поручениям, которое откроется в течение предстоящей зимы», поэтому стоит обождать[24].

В январских письмах 1893 года Рачинский неоднократно напоминает Победоносцеву о Розанове: «Надумали ли Вы что-либо относительно Розанова? Боюсь, что статья его о среднем образовании [«Сумерки просвещения»], имеющая вскоре явиться в печати, Министерству Народного Просвещения очень не понравится»[25].

В статье «Сумерки просвещения»[26] Розанов выступил как журналист, и этот путь для него стал впоследствии основным. «Едко и сурово он характеризовал учебное дело»[27] и предлагал передать просвещение народа в руки Церкви. Статья, как и предполагал Рачинский, действительно вызвала репрессии против Розанова, с трудом совмещавшего педагогическую службу по учебному ведомству и свободное писательство.

Между тем, Победоносцев похвалил статью, но раскритиковал манеру изложения: «Умно, глубоко, вкусно. Но – увы! Какая жалость: слог невозможный»[28].

Рачинский соглашается с ним, но при этом указывает причины таких недостатков: «Вы совершенно правы в Вашей оценке последних писаний Розанова. Да, слог его портится; его мысли, коими ему в Белом делиться решительно не с кем, принимают течение причудливое, извилистое. Тем не менее, это – уже самостоятельный, сильный талант, своеобразный»[29]. И просит все же, «при первом удобном случае помочь ему выбраться из Бельской трущобы – в сферу более пригодную для мыслителя и писателя, еще не вполне овладевшего собственными силами»[30].

Следующим днем, 22 января, Рачинский назидательно, но все же ободряюще, пишет Розанову: «Дорогой Василий Васильевич! К. П. Победоносцев прочел ваши “Сумерки просвещения” и отдает полную справедливость верности и глубине мыслей, выраженных в этой статье. Но он справедливо осуждает причудливость и темноту вашего слога… Нужно, нужно вытащить вас из Белого! Эти недостатки слога, очевидно, плод вашего полного одиночества. Мысли, не находящие никогда случая выразиться устно, не созревают до письменной формы, всем доступной…»[31]. И в более позднем письме вновь ободряет писателя: «”Сумерки просвещения”. Эта статья не может не вызвать ожесточенного противоречия, а это – один из видов успеха»[32].

Но статьи Розанова появлялись одна за другой, стремительно, и Рачинский находит в них все те же слабые места: «Читали ли Вы в Русском обозрении статью Розанова о монархии?[33] – пишет он Победоносцеву 23 февраля 1893. – Опять то же самое… Верная мысль, блестящее [не ясное слово] и досадная причудливость формы, несносная изысканность языка. Достанется же ему за все это, а главное – за содержание его статей – от Вестника Европы! Пускай. В мыслях своих он не поколеблется, но быть может, выучится вынашивать их до прозрачной стройности»[34].

Попытки устроить перевод Розанова в ведомство Победоносцева оказались безуспешными. «Вы спрашиваете о Розанове. До сих пор недоумеваю, где бы найти ему у себя соответственное место», – пишет Победоносцев 15 января 1893 года[35].

Уже в майских письмах Рачинского от 1892 года появляется имя Тертия Ивановича Филиппова, возглавлявшего Министерство Государственного Контроля. Победоносцеву Рачинский сообщает, что Филиппов «сулит ему [Розанову] золотые горы, с тем, чтобы он перешел на <…> службу по контролю, и вместе с тем писал (конечно, в “Гражданине”) по внушению Тертия. Но такая карьера столь же противна Розанову, как и мне»[36].

Т. И. Филиппов представлял совсем иное направление. Сенатор и действительный тайный советник, помимо официальной должности, он занимался публицистикой, собиранием народного фольклора и богословием (печатался в «Русском вестнике» М. Н. Каткова и «Гражданине» кн. В. П. Мещерского), а главное – проблемами «раскола», выступая в защиту староверов, за отмену всех существовавших для них ограничений. Тертий Иванович был известен также своим эксцентричным поведением и причудами. От всего этого Рачинский пытался оградить Розанова при вступлении в столичное общество. «Полагаю, что знакомство с Тертием Ивановичем может быть вам приятным и полезным, под условием, чтобы он не вовлек вас в писание, под своим внушение, о вопросах церковно-политических», – пишет Рачинский от 20 августа 1892 года[37].

После посещения Филипповым Татева, его беседы с Рачинским и возобновившимися вопросами о Розанове, Рачинский вновь предупреждает Василия Васильевича: «Скажу прямо, что этого благополучия я для вас не желаю. Тертий Иванович действует путями не всегда прямыми. Самолюбия он беспримерного. Самостоятельной мысли в подчиненных он не терпит… Но, может быть, предложение это представляет для вас какие-нибудь, неизвестные мне, существенные выгоды…»[38].

Наконец, Розанов, не справившись с тоскливой полосой прозябания в глухой провинции и давлением на него – вольнодумца-учителя – учебного округа (после выхода статьи «Сумерки просвещения»), соглашается поступить в министерство Т. И. Филиппова. Об этом Рачинский 18 марта 1893 г. обеспокоенно сообщает Победоносцеву: «Розанов пишет мне, что (вопреки моим советам) он принял место чиновника по особым поручениям при Тертии Ивановиче. Это мне крайне не нравится. Никаких «поручений» по контрольному ведомству Розанов исполнять не в состоянии. От «литературных» же поручений Тертия, Боже избави!»[39]. Однако Рачинский понимал, что последней своей статьей в Русском Вестнике (Сумерки просвещения) - «весьма недоношенною и странною» – Розанов «сжег свои корабли, и учителем гимназии ему оставаться невозможно»[40]. «Он хочет на днях приехать ко мне: постараюсь предостеречь его еще раз от ожидающих его опасностей»[41]. И далее приписывает, оценивая поступок Т. Филиппова: «Однако, как видно, государственный контролер из всех министров наименее стесненный в денежном отношении, он просто меценатствует на Казенные деньги. Существует ли над ним какой-либо контроль?»[42].

Прогнозы Рачинского относительно службы у Т. И. Филиппова не замедлили сказаться. 17 октября 1893 года Победоносцев сообщает Рачинскому, что Т. И. Филиппов «навязывает» редактору московского журнала «Русское обозрение» А. Александрову соредакторство В. В. Розанова, «которого у себя устроил скудно на 1200 рублей жалования [годового]. Но Розанов совсем не годен для практического дела. Не знаю, куда он пристроится: ему всего лучше бы пристроиться где-нибудь в Публичную библиотеку и писать»[43].

Интрига Филиппова сводилась к тому, чтобы Розанова, оставив в Петербурге и сохранив от влияния «московского кружка», заставить реформировать «церковный отдел» журнала, «грешивший» односторонним вниманием к одной только «официальной Церкви». То есть реформированный отдел «Обозрения» «должен был стать на сторону некоей “неофициальной” Церкви»[44]. Сотрудники «Русского обозрения» выступили против такого соредакторства. Священник И. И. Фудель, входивший в редакцию журнала и общавшийся с Рачинским, писал ему о «неприятном впечатлении», произведенном в Москве Розановым на весь кружок журнала: «Я, по крайней мере, был гораздо лучшего о нем [Розанове] мнения, судя по статьям <…>. Узнавши его чрезвычайно мягкий характер и детскую простодушность, мы понимаем, какую незавидную роль он будет играть»[45].

Дело разрешилось бесконфликтно, а для Розанова – безрезультатно. Теперь ему предстояла вплоть до 1899 года тягостная, «нелепая служба» (Розанов) в Гос. Контроле. Занятия писательским трудом могли происходить только урывками, с большим нервным напряжением, в спешке. Этим Розанов объяснял впоследствии многие невыдержанности в текстах своих работ этого периода.

По переезде Розанова в Петербург К. П. Победоносцев пишет Рачинскому: «Итак, Розанов перешел Рубикон. Признаюсь вам, что по строю мысли его и по манере писать, я недоумеваю, пригоден ли он оказался бы для нашего дела. Кого-то он встретит здесь и с кем сойдется? При случае постараюсь пособить ему»[46].

Рачинский стремится свести Розанова с Победоносцевым: «Участие к вам К. П. Победоносцева – не пустая фраза. Если понадобится вам в чем-либо его помощь, смело обращайтесь к нему – он сделает все, что в его силах»[47].

Такая необходимость возникает в июне 1895 года, в виду запрещения цензурой статьи Розанова «О подразумеваемом смысле нашей монархии». Ходатайствуя о снятии цензурного запрета, Розанов нанес визит Победоносцеву 2 июня. Эту встречу один из литературных критиков (Н. Н. Страхов) назвал «исторической», а Рачинский на восторженное письмо Розанова о беседе с Победоносцевым отвечал: «Радуюсь тому, что вы, наконец, познакомились с Победоносцевым и оценили редкую вдумчивость и широту мысли этого истинно государственного человека»[48]. Через много лет сам Розанов (в примечаниях к письму Рачинского от 16 июня 1895 г.) рассказал о ярких впечатлениях от этой встречи: «К сожалению (не очень уместно), статья содержала большие “язвы” насчет бюрократии, и К. Победоносцев, хотя и согласился с содержанием статьи <…>, но в заключении сказал: “То, что вы говорите серьезного в статье, не оценят и не захотят увидеть, а что вы говорите насмешливого о чиновничестве, конечно, зачастую бессильном что-нибудь талантливо сделать, – то подхватят, именно как насмешку и раскричат повсюду. Вот почему я вам советую не настаивать на печатании статьи. Объясняйте механизм падения монархии на Франции, но не объясняйте его на России” и т. д.»[49]. Этот разговор, «веденный в тоне (и с манерами) старого университетского профессора», поразил Розанова контрастом «с напыщенностью контрольных чиновников» (в Государственном контроле Т. И. Филиппова) и чрезвычайно привлек. «С тех пор, – пишет он, – хотя, как и с Рачинским, идейно разойдясь с почтенным государственным человеком, неизменно, как к лицу, я сохраняю к нему самое светлое отношение. И думаю, что для долголетнего его, где следует, обаяния и влияния, есть причины, о которых мало известно в обществе»[50].

Однако Победоносцев после этой встречи оценивает со скептицизмом публицистическую деятельность Розанова, и Рачинский, зная старого товарища, понимает, что свое мнение он не изменит. Поэтому, когда в июле этого же 1895 года Рачинский получает от жены Розанова письмо с жалобами на нищету, на Т. И. Филиппова и с просьбой для мужа яко бы открывшегося места чиновника по особым поручениям при Победоносцеве, то пишет безнадежно Победоносцеву: «Очень жаль бедного Розанова. <…> Об этом, разумеется, не может быть и речи». Тут же приводит строки письма Розанова по поводу свидания с Победоносцевым, «оставившего в нем глубокое впечатление»: «Я очень, очень рад, что у него не служу, - пишет Розанов, - служба – это такая проклятая вещь, где высший вас связывает и за потерю свободы вы начинаете не любить его, и я рад, что не будучи ничем связан хоть с лучшим, очень высоким человеком, я могу сохранить к нему свободное и независимое уважение». Рачинский заключает: «Что же, это верно – относительно Розанова. К правильным отношениям к людям наш философ совершенно не способен. Если бы Бог послал ему мало – мальское хлебное местечко, на коем он имел бы дело, скажем, с книгами, или гипсовыми слепками – ничего лучшего для него нельзя было бы пожелать…»[51].

Надежды Рачинского и Победоносцева на Розанова в поддержании начальной церковно-приходской школы оправдались лишь в некоторой степени. Единомыслием с консервативным направлением Рачинского и Победоносцева отличаются статьи Розанова «Сумерки просвещения» (1893), «Три принципа образования» (1893), «Педагогические трафаретки» (Новое Время. 1896, 29 окт. № 7428) и некоторые другие, посвященные современному образованию в первый период творчества мыслителя. Но крайний индивидуализм, проявлявшийся в Розанове, не давал в его лице надежного союзника. Исследователь творчества философа Э. Ф. Голлербах, первоначально назвавший свою книгу о Розанове «Двуликий», пишет, что «самым отяготительным свойством» для Розанова всю жизнь было некое «таинственное внимание», направленное как бы внутрь, вечно прислушивающееся к чему-то. Такое свойство, типичное для натур самоуглубленных и мечтательных, настроенных мистически, практически разбило, как считал сам Розанов, всю его жизнь: «Я никогда не владел своим внимание, но напротив какое-то таинственное внимание, со своими автономными законами, либо вовсе неизвестными, либо мне не открывшимися, владело мною»; «Никогда я не мог сказать себе “ты должен слушать” и слушал бы, “ты должен то-то сделать” и делал бы. Как ни поразительно, я около сорока лет прожил “случайно в каждый миг”»; «”Симпатичное лицо” могло увлечь меня в революцию, могло увлечь и в Церковь, – и я в сущности всегда шел к людям и за людьми, а не к “системе”  и не за системою убеждений»[52].

С. А. Рачинский в своих характеристиках стиля Розанова

Несмотря на заключение Победоносцева о «непригодности к практической работе», Розанов продолжал интересовать Рачинского как мыслитель. «Принадлежит он к той вымершей породе писателей для немногих, которая мне особенно дорога, но, увы! нуждается в меценатах», – писал он К. П. Победоносцеву[53].

В письмах Рачинского к Розанову в Петербург постоянно звучит забота о его положении: «Нашли ли вы людей, к которым вы могли бы душевно примкнуть? Видаетесь ли со Страховым, с Кусковым? [Николай Николаевич Страхов (1828-1896) – философ, публицист, литературный критик; Платон Александрович Кусков (1834-1909) – поэт, литературный критик, переводчик]»[54]. «Вы пишите, что теоретикам на Руси живется трудно. Полагаю, что им трудно живется везде, если наряду с теоретическою работою, они не примутся за какую-либо работу практическую»[55]. И, указывая на единственную для Розанова возможную практическую деятельность – литературную, рассуждает: чтобы сделать литературу «подспорьем жизни вещественной», ее необходимо «низвести до понимания кругов обширных», а это требует от философа «таланта специального и специальных усилий. Полагаю, что этим талантом вы обладаете, что на эти усилия вы способны. Итак, не унывайте, и вы завоюете себе место, и место почетное, в нашей литературе. Бекон и Паскаль, Шеллинг и Шопенгауэр доказали, что можно говорить языком, для всех понятным, о вещах, над которыми работает ваша мысль»[56].

В последующие годы он пытался подсказать Розанову удобное для службы издание: «Всего лучше держаться вам “Нового времени” [редактор А. С. Суворин] <…> Тут, по крайней мере, есть люди, способные ценить ваш талант, <…> есть тут великая журнальная опытность, не допустившая бы досадных случайностей»[57]. И выставляет предположение о возможности вести в этой газете какой-либо библиографический отдел, например, книг учебных, народных, философских. «Конечно, пришлось бы писать спокойно и сжато. Но такая гимнастика была бы даже полезна вашему перу. Бессмысленные наши журналы издаются столь небрежно, вяло и скучно <…>»[58]. Впоследствии, оставив в 1899 году службу в Государственном Контроле, которую вспоминал «с каким-то подавленным страхом»[59], и перейдя в «Новое время», Розанов действительно вступил в более счастливую полосу жизни.

Постоянно Рачинский следил за выходившими работами Розанова и, на правах старшего авторитета, тактично продолжал направлять к совершенствованию литературного стиля.  «Ну вот! … Ведь можете же вы, когда захочете, писать с убедительною ясностью! И сестра [Варвара Александровна Рачинская], и я с наслаждением прочли вашу статью о гимназической реформе[60] и готовы подписать ее обеими руками. Обратил на нее внимание и К. П. Победоносцев»[61]; «Продолжайте писать. И ум, и слог ваш запечатлены несомненною оригинальностью, качеством редким и ценным. Остерегайтесь только оригинальничания, именно поэтому вам совершенно ненужного»[62].

При этом Рачинский делает очень точные характеристики стиля философа: «мистический склад мысли, составляющий коренное свойство вашего ума, всегда будет окрашивать произведения вашего своеобразного таланта. Но в статьях журнальных, предназначенных для беглого чтения, мистический полет должен быть сдержан, чтобы не подавать повода к досадным недоразумениям [по поводу статьи Розанова “О подразумеваемом смысле нашей монархии”]. Всю вашу мысль вы можете раскрыть лишь в строго обдуманной, долго выношенной книге, и, Бог даст, вы доживете до досуга, необходимого, чтобы ее написать»[63]. Или в другом месте – по поводу статьи «Об апокалипсическом числе» он с горечью восклицает: «Вы губите свой талант за эксцентричностью мысли и выражения, преувеличением болезненной манеры Достоевского, который слишком сильно повлиял на Вас именно своими недостатками. Освежите себя чтением Пушкина»[64].

Любопытно, что наставления подобного рода, в том же ключе, параллельно с Рачинским, давал Розанову и Николай Николаевич Страхов, который также хлопотал о его переводе в Петербург и стал для молодого философа «крестным отцом в литературе»[65]. Рачинский глубоко почитал Н. Н. Страхова, философа, биолога, критика и публициста, сотрудника Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Со своей стороны, Страхов горячо восхищался просветительской деятельностью Рачинского. Розанову в Петербурге Страхов всячески содействовал и вводил в круг литературных общений. Относительно стиля письма также критиковал. «К Вам нужно приставить литературную няньку, - писал он Розанову в 1892 году, - которая за Вами бы ходила, выправляла бы Ваши статьи, держала бы корректуру, издавала бы отдельно и вела бы переговоры с журналами: некоторое время я исполнял должность этой няньки, но я думал, что воспитание кончено. А вот Вы на своих ногах как не твердо ходите»[66]. На подаренном Розанову портрете в 1895 году, за год до смерти, Страхов написал: «Очень люблю я Вашу даровитость, Василий Васильевич, но боюсь, что из нее ничего не выйдет»[67].

В какой степени подобные замечания старших наставников принимались молодым философом, мышление которого было «пределом субъективизма и романтической прихотливости»[68]? Но, безусловно, Розанов всегда интересовался мнением Рачинского: «Если не скучно и не тяготит вас, напишите мне впечатление от последних моих статей: мне очень важно это знать»[69]; «Я очень слушаю все, что вы мне говорите о статьях моих, очень много обдумываю»[70]. И неизменно получал внимательные отзывы, ободрительные или негативные.

Последний период общения (1897-1901)

По переезду Розанова в Петербург Рачинский поддерживал с ним переписку под знаком взаимопонимания и единодушных в целом суждений. Такое общение длилось в течение четырех лет, 1892-1896 годов, то есть первого периода философских исканий Розанова. В свои литературные планы этих лет Розанов включал темы «защиты Церкви», «защиты церковной школы». Но с 1897 года в письмах и работах философа появляются новые темы – темы пола, брака и семьи, как известно, изменившие направление его мыслей в сторону критики Церкви и внесшие существенные разногласия в общение с Рачинским.  

Напряженные, пространные, сумбурные письма Розанова о своем незаконном браке, о больной проблеме узаконения незаконнорожденных детей, рассуждения о необходимости церковных реформ по вопросам семьи и свободным разводам, рассуждения о неприятии монашествующих и прочее – все это тяготило Рачинского, ведшего аскетический образ жизни[71]. Он пытался поддерживать и направлять, как считал, в «верное русло» розановскую мысль. «Вижу <…>, что мысль ваша продолжает вращаться вокруг вопроса о сексуальности и ее отношениях к духовной жизни человека. В нелепой статье [В. С.] Соловьева о Пушкине вы найдете формулировку этих отношений, вполне научную и ясную, – тою ясностью, которая достигается поверхностным охватом предмета. Не впадайте в ту же ошибку. Не сильтесь формулировать того, что постичь нам не дано. Довольствуйтесь созерцанием той красоты, которая проистекает из разделения полов, из неизбежности смерти. Эти две великие, сопряженные тайны требуют обращения благоговейного и стыдливого. Чаяние их смысла дается только поэтам. Всякое неосторожное прикосновение к ним болезненно отзывается в душах, смиренно верующих. Этой неосторожности не избег и величайший из ныне живущих художников – Лев Толстой»[72]. На признание Розанова в незаконности своего второго брака и венчания Рачинский отвечает: «Именно по обстоятельствам, которые вы мне изложили, и по условиям вашей теперешней счастливой семейной жизни, и не следует вам говорить о браке, о половых отношениях в том изысканно-отталкивающем тоне, который вы себе усвоили. Предоставьте Zola et comp. эти апофеозы плоти, эти возведения полового акта на какое-то всеобъемлющее таинство. Очень хорошо вам известно, что акт этот гораздо чаще бывает грязен, чем свят, и может быть освящен лишь великим целомудрием духа, при коем нет никакой нужды в ваших психофизиологических копаниях. Это-то целомудрие следует насаждать, а не колебать писаниями, подобными вашим»[73].

Такая критика для Розанова была жесткой и обидной, но в примечаниях к письмам он оценил наставления Рачинского: «Все это – глубоко и основательно. Бог один видел глубокие вздохи, которые выходили у меня при сознании словесной моей немощности, литературного моего бессилия. Нужно бы язык поэта, нужно бы вдохновение религиознейшего человека. Сам Рачинский <…> точно и проницательно сказал»[74]. Однако Розанов продолжал развивать темы о браке, и в следующем письме Рачинский вынужден продолжать увещевания в том же духе: «… вы полагаете, что брак (или половое возбуждение) есть необходимое условие высших проявлений деятельности духовной. Тут вы расходитесь и с учением церкви, и с опытом веков. Величайшими светилами церкви были целомудренные безбрачники <…>»[75]. В 1899-1900 годах Рачинский безрезультатно просит «прекратить толки о поле, о церкви, и наших законах о браке». В конце концов, он прекращает отвечать на письма Розанова в 1901, за год до своей кончины.

В их лицах как будто сталкивались две эпохи: прежняя, старая дворянская эпоха с ее культурой и упорядоченностью, преобладанием строгих православных начал и совсем новое время, стремящееся расшатать старые устои. Розанов был моложе на 23 года и жил заботами новой эпохи бурных 1890-х. Рачинский, закрывшись в Татево и наблюдая со стороны течение столичной жизни, писал, что новое время трудно понять, легче делать то, что можешь. И с подвижнической настойчивостью трудился в крестьянских школах, укрепляя их связь с неизменной ценностью в русском мире – православием и Церковью.

Значительную разность с татевским подвижником, которую, конечно, осознавал постоянно, Розанов сформулировал впоследствии. В записке за 1915 год, приложенной к письмам Рачинского, переданным на хранение в Отдел рукописей Российской Государственной Библиотеки, он пишет: «Пропасть целая разделяла меня от Рачинского, пропасть возраста, пропасть сословная, пропасть образования: и не могу же не сознаться я, что во всех этих отношениях он стоял выше меня, неизмеримо выше. Но главная пропасть, я думаю, была в темпераменте все-таки. Я – весь неустроенный, хаотичный, с “ни да, ни нет”, боязливый, испуганный, смятенный <…> Он – церковен, соблюдал все посты, и чтобы “вступить в распрю с Церковью” – это ему и на ум не могло придти»[76]. И в одном из комментариев к письмам Рачинского Розанов оставляет примечательную фразу: «В его замечаниях совсем другой калибр ума, другая школа воспитания»[77].

Даже по строю мышления и манере изложения мысли трудно представить более несходных писателей, чем встретившиеся в этом диалоге Рачинский и Розанов. «Вы знаете, что я люблю в Вас как в писателе, – пишет Розанов (по поводу статьи Рачинского “О чтении псалтири в школе”), – покой, удостоверенность в истине <…>, ясность выражения и “незлобивость к врагам”, коих у Вас, при всей тихости Вашей, может быть, больше, чем у меня при моей пылкости»[78]. Отмечал Розанов и особенный стиль письма Рачинского - с блестящей логикой, глубиной анализа и классической, пушкинской ясностью слова. «Статьи Рачинского, сколь бы они кратки ни были, всегда столь художественны и одушевлены, что даже и не крупные из них на меня производили обаятельное впечатление. И до сих пор я думаю, что педагог Рачинский есть в то же время классический писатель нашей литературы. Так много у него вкуса, изящества и глубины»[79].

Совсем другие, самобытнейшие особенности характеризовали самого Розанова, «едва ли не самого замечательного писателя среди русских мыслителей», почерком своим «оставлявшего впечатление прихотливого импрессиониста, нарочито не желающего придать своим высказываниям логичную стройность»[80]. И именно эта оригинальность, «внешняя яркость и пестрота писаний», «магия слова» при непосредственности и «обнаженности» своих мыслей покоряла читателя[81]. Конечно, такая самобытность притягивала Рачинского, постоянно интересовавшегося работами Розанова.

В последние годы переписки наступило по сути обоюдное разочарование. В Рачинском сдержанное, в Розанове – откровенное раздражение. В конечном итоге и большое дело крестьянской церковной школы без сочувствия Розанов задвигал «в ненужное прошлое» своей рецензией от 1899 года на второе издание сборника статей Рачинского «Сельская школа». «В круге, в который искусственно и невозможно замкнута “Сельская школа” – она представляется в высокой степени целостною истиною; но этот круг весь – узок, а потому и истина эта ошибочна; и она ошибочна не практически, даже не теоретически только: она ошибочна скорее религиозно. Она состоит в убегании от жизни…»[82]. И посвященная Рачинскому посмертная статья «Рачинский и его Татево»[83], содержавшая тонкие психологические замечания о татевском подвижнике, носила уже не скрываемый Розановым оттенок неприятия идей и самой личности Рачинского, отодвигания его «в прошлую эпоху».

Таково было жесткое резюме Розанова на дело всей жизни татевского подвижника, хотя смысл этого заключения действительно был недалек от правды приближавшейся революции с беснующейся стихией всеразрушения. «Точивший непрестанно своим въедливым словом, как капля камень, христианство, видевший в нем апологию смерти, противопоставлявший ему ветхозаветную плодовитость и полноту земной жизни»[84], Розанов, как известно, с восторгом принял первые знамения революции. Потом последовало глубокое разочарование, страшная нищета, голод и поиск незадолго до кончины душевного мира вблизи святынь Троице-Сергиевой лавры.

Но, несмотря на разногласия последних лет, значителен все же был и период их теплого дружеского расположения. Поэтому в завершении истории общения этих двух больших русских современников нельзя не упомянуть о записке Розанова в тоне «покаяния», приложенной к письмам Рачинского, переданным на хранение в отдел рукописей РГБ: «Сергей Александрович Рачинский – тяжелая и непоправимая на мне вина лежит перед ним, перед его годами, заслугами перед Россиею. Его “портрет en fout” [в полный рост (фр.)] – один из самых красивых за весь XX век. Да простит он мне с того света. Я истинно, истинно и глубоко перед ним виноват»[85]. Речь идет о портрете, блестяще выполненном Николаем Петровичем Богдановым-Бельским, учеником Рачинского, сумевшим запечатлеть не просто внешность, но «духовный портрет» любимого учителя.

Таким образом, переписка Рачинского и Розанова предстает как серьезный исторический документ эпохи, запечатлевший характерные события 1890-х годов и «духовные портреты» обоих деятелей. Длившаяся почти десятилетие (1892-1901) история их взаимоотношений не была одинаково ровной. Определив Розанова в 1892 году как «самостоятельный», «своеобразный» и «сильный талант», Рачинский был открыт для интеллектуального диалога вплоть до 1897 года, т. е. в первый период творческих исканий философа. Переписка шла под знаком взаимопонимания и единодушных в целом суждений. На правах старшего авторитета Рачинский тактично направлял Розанова к совершенствованию литературного стиля. Целый ряд статей Розанова – «Сумерки просвещения» (1893), «Три принципа образования» (1893), «Педагогические трафаретки» (1896) и другие – был посвящен проблемам современного образования, критике министерских прозападных школ и поддержке церковно-приходских школ, насаждаемых Рачинским и Обер-прокурором К. П. Победоносцевым.

В переписке Рачинского с Победоносцевым за эти же годы открывается настойчивое желание татевского подвижника помочь Розанову обустроиться в Петербурге и оградить от нежелательных сложностей. Однако Победоносцев, осторожно присматривавшийся к молодому писателю, со скептицизмом отнесся к его публицистической деятельности, обозначил «непригодности к практической работе» и оказался прав. Действительно, крайний индивидуализм, проявлявшийся в Розанове, не давал в его лице надежного союзника. С 1897 года в работах Розанова появляются темы пола, брака и семьи, которые направили его мысль в сторону критики Церкви и внесли существенные разногласия в общение с Рачинским. Переписка была прервана в 1901 по инициативе Рачинского.

Павел Киреев, магистрант Московской духовной академии