Анатолий БАЙБОРОДИН. Боже мой, разве это устарело?
Ответ на публикацию В. Костромина о романе «Боже мой…». («Литературная Россия». 27.01.95. № 4. 1995)
Нынче увидел свет старинный мой роман «Боже мой…» – окончательное дополненное и доработанное издание – и, вороша черновые рукописи, забившие письменный стол, вырыл давнишнюю заметку, коя показалась мне интересной и четверть века спустя. Судите сами…
Не ведаю, удобно ли писателю защищать своё творческое детище …здравое или хворое, а всё своё… но коль литературного критика не выслужил, то надо самому обороняться. А поводом к сему послужила публикация В. Костромина «Создатель университетского курса». Нижайший поклон автору (далее – В.К.) на добром слове о моих исследованиях в области русской народной этики, о созданном университетском курсе «Русская народная этика» и, наконец, о моей книге очерков, так же связанной с национальной этикой.
Но в короткой и, увы, не кроткой заметке неожиданно, без логической связи с ранее молвленном, речь вдруг заходит о моем романе «Боже мой…», который увидел свет в 1989 году. Очевидно, В.К. лишь мимоходом слышал о моем скромном творчестве, иначе бы не вздохнул горестно: «К сожалению, в меньшей степени у писателя получаются романы…» Рождается впечатление, будто автор заметки читал и прочие мои романы и пришел к эдакому скорбному выводу; но «у писателя» вышел в свет лишь роман «Боже мой…», а печатались в разных изданиях повести, рассказы и очерки. Правда лишь в том, что я по натуре писательской не романист, а повествователь, рассказчик, очеркист, а посему роман похож на крупное очерковое исповедальное повествование.
А далее в заметке – уже и не критика романа, а торопливый, жестокий приговор: «Роман устарел задолго до его публикации». Лишь поверхностное, набегу, чисто сюжетное чтение, чем и страдает нынешний технократический «книгочей», лишь хладнодушное перелистывание книги могло привести критика к эдакому печальному выводу. В.К. утверждает: роман сводится к тому, что редактор «районки» не разрешает литрабу /герою повествования/печатать в газете выражение «Боже мой…» Кстати, автор критической заметки ошибся, говоря, что «герою начальство не разрешает печатать слово Бог с большой буквы». В реальном романе иначе: редактор газеты «Заветы Ильича», вышедший из большевистских богохулов, взращенный на хрущёвском богоборчестве, с перепугу вычёркивает выражение «Боже мой…» и попутно все, даже мимолётные, упоминания о былом общинно-православном крестьянском мире.
Редактора, заражённого и поражённого воинственным хрущёвским атеизмом, словно ледяной водой из райкомовской шайки, окатывает страх: дашь спуску эдаким проповедникам, а завтра – Закон Божий в школах!.. Ужас!.. Редактор и возопил о сем оробевшему Василию, и в сей вершинной сцене редактор …русофоб, возможно, безсознательный… выражает и брезгливость к самобытной русской речи, к народно-православному духу.
Да разве эдакая беда устарела, и в школах проходят Закон Божий, без коего, не говоря уж о спасении души, не понять и не постичь мировую и русскую историю, мировое и русское искусство?.. А в русском царстве-государстве правят русофилы, а не русофобы, и царит русский православный дух, а не западный, пахнущей адской серой?.. Да и неужели эдакая беда многажды воплощалась в нынешней художественной прозе?..
Но в романе изрядно прочих, столь же острых и поныне не устаревших вопрошаний: безумный, бездушный технический прогресс, губящий на корню природу и человека; христианская всепрощающая любовь к ближнему и обличение богохульства в ближних; о журналистике, что почитается второй древнейшей профессией после блуда; о журналистах, что, подобно Иуде Искариоту, готовы за тридцать сребреников продаться хоть самому Вельзевулу, князю тьмы и смерти.
По жанру роман «Боже мой…» близок к запискам, к исповеди, когда рядом с пристальным исследованием, описанием противоречивой натуры главного героя – психологические портреты и крестьян, и разночинцев.
Пасхальное яичко хорошо на Пасху Христову, и я согласен: роман имел бы громкое политическое звучание, явись в свет лет десять назад, но художественная литература – не журналистика, чтобы сочинять лишь на злобу дня, и Лев Толстой написал «Войну и мир» через сорок лет после Отечественной войны с французами. К сему добавлю, у романа вышла печальная издательская судьба…
Роман «Боже мой…» сочинял я в родном забайкальском селе Сосново-Озерск, а вначале восьмидесятых завершил в Иркутске. Валентин Распутин передал роман в альманах «Сибирь», и главный редактор, славный писатель Альберт Гурулёва на свой страх и риск решил печатать, но, увы, тогдашние идеологи социализма, ныне – капитализма запретили публикацию романа. Для начинающего писателя …мне лишь перевалило за тридцать… подобное – ощутимый удар, ибо создание романа – годы труда, лишений, надежд… И лишь через пять лет роман всё же вышел в Иркутске.
«Боже мой…» – повторю, не сводится к тому, что Василий, по-деревенски диковатый, пугливый, зашуганный в редакции, утопающий в сомнениях, отважился вписать в корректуру очерка «Боже мой…»; роман – радости и муки сельского газетчика, зреющего писателя Василия Ознобихина, в деревне позаочь прозванного Васей Мёрзлым. Парню, по натуре художнику, посчастливилось родиться в крестьянской семье, в глухоманной таёжной, речной деревеньке, где, чудом выжившие со святого крещения Руси, закочевавшие в сибирскую украину, были ещё на слуху древние обычаи, обряды и поверия, где звучал любомудрый, украсный говор, где ещё тешила и очищала душу божественно дивная, щедрая природа, где в старшем поколении ещё не угасла любовь ко Всевышнему и где не растеряли совесть. И всю нежную любовь к русскому простолюдью, к «малой» и большой Родине, к сельской природе, к народному языку Василий пытается выразить в литературном и газетном творчестве. Партийному редактору эдакие выражения не по душе, и над бедовой головой Василия сгущаются тучи…
Василий, изначально очарованный газетным творчеством, сталкивается с хладнодушием, циничным лицемерием бойких журналистов; и верховоды второй древнейшей профессии – духовные блудодеи – превзошли и жриц первой древнейшей. Разумеется, изрядно водилось и прекраснодушных журналистов, но царили лицемеры….
В заметке В.К., что послужила поводом для сего ответа, – упрёк сочинителю: дескать, серый, скучный и мелкий главный герой; но различающий цвета узрел бы в натуре Василия многоцветие и страсти, кипящие в растревоженной душе. Да, сей герой – «маленький человек», родня герою Пушкинской повести «Станционный смотритель», родня героям Гоголя из петербургских повестей, родня героям Достоевского из ранних повестей, – но Василий, будучи от природы робким и пугливым, мужественно вздымается за исконное любомудрое русское слово. И бедолаге противостоят в редакции сильные личности, подобные редактору и фотохудожнику-модернисту Савелию Дарданелле, а тот – «мировой человек», проповедник жестокого интеллекта и духовного нигилизма, впадающего в цинизм.
В издательской рецензии на роман «Боже мой…» Владимир Личутин писал:
«Мне знакома жизнь редакции, бессмысленный этот устав, упадение нравов и самой светлости. С какой приходит в редакцию молоденький корреспондент. Редакция – дитя государственных отношений. И читая роман Байбородина, я как бы заново припомнил в деталях свою жизнь. Точность в деталях делает роман историческим снимком с эпохи, которая, будем надеяться, больше не повторится…»
Василий – не идеал, поскольку и при здоровом крестьянском происхождении – чадо безбожной, порочной интеллигенции; да и писательское ремесло в нём духовно и художественно не вызрело, чтобы даровать людям душеспасительные плоды.
Повторю, я по литературному складу не романист, и роман заслуживает упрёков, особо за отсутствие традиционной композиции; но, как в рассказе Шукшина «Срезал», можно и у Пушкина изыскать огрехи на литературной пашне. Вспомним: неистовый Виссарион Белинский, намедни восторженно хваливший гоголевские повести, вдруг, прочитав «Выбранные места…», раздражённо воскликнул: «Ваша последняя книга позорно провалилась сквозь землю». А чуть позже Белинский, признавший Достоевского гением, вскоре горько вздыхает: «Каждое его произведение – новое падение… Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением…». Иван Бунин и вовсе, морща тонкий дворянский нос, с барской брезгливостью, ёрнически толковал о «Преступлении и наказании» Достоевского; а потом хвалился, что мог бы переписать «Анну Каренину» Толстого, и тягостный роман, слегка ужатый, отшлифованный, обрел бы воистину классический облик.
Речь шла о классиках, а что уж до нас смертных… В издательских рецензиях на роман «Боже мой…» писатели Андрей Скалон, Валентин Распутин, Владимир Личутин высказывали изрядно замечаний, пожеланий, отчего роман трижды переписывался, но помянутые прозаики говорили и о достоинствах сочинения, особо в стиле, в картинах и характерах.
Да, роман не прочтёшь набегу, в метро либо в электричке, и, вероятно, нынче я, не растекаясь мыслью по древу, сочинил бы иначе – скупее, яснее в слове, жёстче в композиции; но так уж ранее сочинилось, и я не отрекаюсь от романа, не говорю: я тебя породил, я тебя и порешу – по-гоголевски спалю в печке; но в будущем, думаю, вновь перепишу роман…
И словно в воду глядел: через пятнадцать лет собрался я с духом и года за два переписал роман, который нынче вышел в издательстве «Вече».
Февраль 1995, октябрь 2021.
Купить роман можно здесь
