Иван ЕВСЕЕНКО. Учительница начальных классов. Рассказ.

Преломи и даждь...
(Святое писание)

Пенсия у Веры Николаевны была совсем маленькая, всего полторы тысячи рублей. Да и откуда ей взяться большей, когда всю свою жизнь Вера Николаевна проработала учительницей начальных классов, а там зарплаты что в советские времена, что в нынешние, известно какие – копеечные. Вот и пенсия у нее получилась копеечная. Вера Николаевна, правда, особо не сетует, кое-как перебивается: траты у нее старушечьи, нерасточительные. Плата за маленькую однокомнатную квартирку-хрущевку, за свет, за газ. Ну а остальное идет на еду, тоже старушечью, непривередливую да на лекарства, самые необходимые и срочные, от давления, от сердца. Одежды Вера Николаевна донашивает старые, купленные в те годы, когда она еще учительствовала, а после, несколько лет, пока были силы, подрабатывала уборщицей в одном продуктовом магазинчике. В нарядах Вера Николаевна всегда была бережливой и аккуратной, вовремя чинила и подправляла, вот все и сохранилось: платья, юбки, несколько кофточек да выходной, «учительский» костюм, который когда-то она надевала только на первое сентября - самый большой в ее жизни праздник. Имелось еще пальто, демисезонное, очень удобное и осенью-весною и в зимнюю пору. Осенью и весной нежарко в нем и нетяжело, а зимой, если поддеть шерстяную кофточку, так и тепло и надежно - куда твоя шуба. Хуже было с обувью. Ноги у Веры Николаевны больные, застуженные еще в Казахстане, в Актюбинском области, куда она поехала сразу после окончания педучилища добровольно на поднятие залежных и целинных земель. Зимой еще ничего: Вера Николаевна ходит в войлочных на резиновой нескользкой подошве сапожках. И мягенько в них, и легонько, и ногам тепло, словно, опять-таки, в валенках или в настоящих кожаных сапогах на овечьем меху. А вот, летом - прямо беда! Никакие туфли ей не впору: жмут и давят, хоть криком кричи, особенно в дождливую погоду, когда ревматизм крутит ей и ломает все суставы. Так что и летом, хочешь не хочешь, путешествует теперь Вера Николаевна тоже в войлочной обувке, домашних замшелых тапочках. А ведь как бы хотелось ей что-нибудь поприличней, кожаное или замшевое (ей все равно), но только, чтоб просторное, чтоб нога не томилась, не кукожиласъ, не просилась из обувки той на каждом шагу обратно.
Подружка Веры Николаевны, такая же, как и она, бывшая учительница начальных классов, Марья Сергеевна, незадолго до смерти советовала ей подыскать что-либо в новомодном магазине с нерусским каким-то названием «секонд хенд», где продают поношенные заграничные вещи в хорошем все еще состоянии и по цене, доступной Вере Николаевне. Один раз она соблазнилась советом Марьи Сергеевны и зашла в непроизносимый этот, во всем не наш магазин, поглядела и на туфли, и на платья и - ни Боже мой - ушла из него обиженная, будто кто сказал ей бранное, нехорошее слово. Нет уж, лучше она будет ходить босиком или в совсем продырявленных своих войлочных тапочках, чем обувать туфли или сандалии с чужой, незнаемой ноги. Это все равно, что в чужой карман залезть.
В нищенском положении Веры Николаевны впадать в такую щепетильность, конечно, вроде бы уже и не пристало. А вот на тебе - засело что-то внутри, преграда какая-то и запор: и на смерть не надену ничего с постороннего плеча. Может, от старости все это у нее, от болезней (голова вон болит каждый день, виски и затылок ломит - никакие таблетки не помогают), а может, от воспитания своего пионерского, довоенного еще, когда чужих обычаев никто не перенимал.
Да в общем-то Вере Николаевне и ходить особо некуда. На рынок за продуктами (там много дешевле, чем в магазине) и в ларек за хлебом… А в остальное время она сидит дома, смотрит изредка телевизор, древний еще, черно-белый. На новый - откуда ей собраться с силами и деньгами? К тому же, для ума и понятия Веры Николаевны там ничего и не показывают. В кои веки промелькнет какой-нибудь фильм из старого, ее времени, а по большей части все бездушное какое-то, не нашенское, да надоедливая, крикливая реклама. Смотреть все это - только глаза портить, а они и так у Веры Николаевны слабые, изношенные еще в учительские годы, когда тетрадок приходилось проверять в один день до двухсот штук. Уж лучше почитать что-нибудь, тоже из старого, любимого: Тургенева, например, Толстого или Чехова.
Читать Вера Николаевна любит. В чтении вся жизнь ее прошла, начиная из школьного малого возраста и заканчивая нынешним, заметно уже преклонным. Библиотеку она себе книжечка за книжечкой собрала хорошую, теперь хвалит себя за это. А то ведь без книги хоть помирай с тоски.
Пока была жива Марья Сергеевна, Вера Николаевна чувствовала себя полегче. Они часто собирались вместе и в праздничные дни, и в будние. Сядут, случалось, рядком на диване и проговорят весь вечер, молодые лета свои вспоминают, учеников, которых обучали начальной грамоте: чтению, письму, арифметике. Или, опять же, читают вслух художественную литературу. Марья Сергеевна очень большой искусницей в этом деле была. Вере Николаевне за ней ни за что не угнаться. А теперь Вере Николаевне совсем худо. Все время одна и одна, не с кем посоветоваться, не с кем чаю в складчину попить, не с кем и повспоминать... Несправедливо все получилось: первой должна была умереть Вера Николаевна, все-таки постарше она Марьи Сергеевны на целых четыре года, что в детстве и старости многое значит. Но поторопилась Марья Сергеевна - ушла раньше, бросила подружку, не подождала. В трудную, ненастную минуту теперь совета и пожелания ни у кого и не спросишь.
Конечно, деваться некуда, кое-как приучилась Вера Николаевна жить одна, без сочувствия и совета Марьи Сергеевны. Но вот в последние дни вспоминает она ее чаще обычного. Так и есть отчего. Угораздило Веру Николаевну по дороге на рынок заглянуть в обувной только-только открывшийся магазин. По старческому любопытству да по глупой беспечности думала, погляжу, как в новеньком этом магазине все устроено, и назад в комнатушку свою, хрущевку. А вышло совсем по-иному. Сразу за дверью на косо, наклонно поставленной полочке увидела она женские дорогие туфли, да такие ладные, такие завлекательные, что взгляда не оторвешь, рука сама тянется потрогать и носочек, и пятку, и подошву, нырнуть ладошкой внутрь для любопытства и проверки: как там, мягко ли, просторно ли, не скошена ли случаем, не подпорчена ли стелька. И Вера Николаевна не сдержала себя, все потрогала, все проверила, как будто только зачем и пришла, чтоб купить именно эти туфли-лапоточки, о которых ей давно мечталось.
Какие-никакие праздничные, выходные туфли, производства ленинградской фабрики «Скороход» у Веры Николаевны были. Приобрела она их, прельстившись недорогой ценой, на излете советской власти. Другие женщины, отстояв длиннющую очередь, брали, взяла и она. Поначалу ей туфли годились и даже нравились (каблучок невысокий такой и замысленный с выдумкой, а на подъеме посеребренная пряжечка). но потом, когда ноги стали припухать, уже перестали и годиться, и нравиться, бесцельно стояли в картонной магазинной коробочке на нижней полке платяного шкафа. Эти же, не то итальянские, не то даже и французские, совсем иное дело, тут и сравнивать нечего, сами на ногу просятся.
Внимание Веры Николаевны к туфлям сразу заметила продавщица, молоденькая девчушка в бело-голубом передничке (Вера Николаевна почему-то представила ее первоклассницей точно в таком же передничке с рюкзачком-ранцем за плечами). Она проворно подбежала к возможной покупательнице и действительно по-школьному заволновалась:
- А вы примеряйте, примеряйте!
И что ж ты думаешь, совсем ополоумела Вера Николаевна (видела бы только ее Марья Сергеевна), села на низенькую скамеечку-приступочек и стала примерять небывалые эти золотые туфельки. И не на одну лишь ногу, как обычно в обувных магазинах для примерки и делается, а сразу на обе, чтоб можно было встать-разогнуться с приступочки, и даже сделать шаг-другой перед зеркалом, которое специально для этого было прилажено понизу вдоль стены. Всегда припухшие, отекшие по щиколоткам и подъемам ноги Веры Николаевны вошли в туфли без единого, сколько-нибудь заметного усилия; она лишь чуть-чуть подтолкнула их обувной ложечкой. И как же ногам хорошо там и удобно стало, словно приезжал к ней из Италии или Франции нарочитый мастер-сапожник, все обследовал, обсчитал и по обсчетам тем, по особому заказу сладил старой русской женщине такую чудную праздничную обувку. Ни в пальцах, ни в подъеме, ни в пятке ничто не жало и не томило Веру Николаевну. Ей даже почудилось, что опухоль и отеки в ногах мигом опали, ревматические боли из суставов ушли, истаяли. А когда она решилась и совершила необходимые два-три шага вдоль зеркальной стены, то неподатливые ее раньше ступни по-молодому ожили, будто кто невидимый окутал их жарким теплом.
- Ну что, будете брать?- еще больше заволновалась вокруг нее продавщица.
Вера Николаевна едва не поддалась на это ее волнение и участие, едва не ответила: «Конечно, голубка моя, конечно! Где тут у вас касса?» Но не ответила, только теперь всерьез и глянув на цену, на крошечный такой ярлычок, притулившийся на полочке под блескучей опорой, где и покоились до ее прихода туфельки. А цена там была нешуточная, трудно для Веры Николаевны даже произносимая - две тысячи, восемьдесят восемь рублей. Это же вся ее пенсия с четвертью, какое там «беру» и «покупаю», поглядеть на эти туфельки Вере Николаевне, и то запретно и непозволительно. Но и обидеть просто так, разочаровать девчонку-продавщицу ей не хотелось (это ведь все равно, что в первый школьный день поставить первокласснице в голубеньком передничке «двойку», которую та никак еще и ничем не заслужила). И Вера Николаевна невольно пошла на маленькую хитрость, на обман для девчонки необидный, а для себя так и вовсе спасительный.
- Возьму, обязательно возьму,- сказала она ласково и обнадеживающе. - Пенсия у меня на следующей неделе.- И уж, чтоб девчонка совсем не рассердилась на нее и поверила, добавила:- У вас они еще есть?
- Есть, есть,- поддалась на ее хитрость продавщица и, кажется, действительно ничуть не обиделась, вошла в старушечье положение покупательницы.
Пока Вера Николаевна переобувалась в войлочные свои тапочки, она вернула туфли на прежнее их место, пристроила рядком, словно две уточки, и сама нескрываемо залюбовалась ими; может, ей тоже хотелось бы иметь такую обновку, да зарплата будет только на следующей неделе.
Домой Вера Николаевна пришла успокоенная и почти веселая. Пенсия ей действительно предстояла скоро, и хотя на покупку этой пенсии никак не хватит, даже если потратить всю до копеечки, но все равно приятно было Вере Николаевне думать, что, если захочет, то приглянувшиеся ей туфли решится да и купит. Можно ведь, например, у кого-нибудь занять на долгое время, в рассрочку, две тысячи рублей (восемьдесят восемь своих сэкономит), а потом помаленьку отдать. Для людей состоятельных полгода или даже и целый год срок не такой уж и большой. Марья Сергеевна, попроси у нее Вера Николаевна, обязательно бы одолжила. Сама она, правда, тоже была неденежной, но жила в семье, при дочери, зяте и двух внуках, и те для помощи Вере Николаевне ей две тысячи ссудили бы. Люди они хорошие, отзывчивые.
Или вдруг придет Вере Николаевне откуда-нибудь почтовый перевод. Из того же Казахстана, из Актюбинска, где она начинала учительствовать в совхозе «Рассвет» и где ее должны бы еще помнить. А что, разве такого не случается?! Вон по телевизору на передаче «Жди меня» сколько раз рассказывают, не было у человека ни знакомых, ни родственников и неожиданно кто-то нашелся, отыскался. Почему и с Верой Николаевной такого не может произойти?! Учеников за свою жизнь, за сорок лет работы она и в Казахстане, и потом уже здесь, в родном городе тысяч десять, наверное, выучила: и генералы есть, и большие ученые, и даже космонавт один. Правда, первых своих, начальных учителей они не всегда помнят. После четвертого класса попадают в другие руки, к другим учителям, становятся их любимцами и запоминают на всю жизнь. Вера Николаевна на ребят не в обиде: совсем маленькими они к ней приходят, крошечными, запомнить всего не в силах..
Или вот еще откуда могут появиться у Веры Николаевны деньги. Вдруг возьми она и нечаянно выиграй по лотерейному билету необходимые ей две тысячи. Надо только будет хорошенько узнать, есть сейчас какая лотерея или нет. В прошлые ее, учительские годы была, и Вера Николаевна иногда покупала билетик-другой, хотя, признаться, ни разу ничего и не выиграла.
Все хорошенько взвесив и предугадав, Вера Николаевна и вовсе пришла в хорошее расположение духа, занялась хозяйственными домашними делами: вымыла на кухне окно (с весны собиралась, а все руки не доходили), потом перетерла в стеклянном шкафчике-горке посуду (тоже давно намеревалась).Нашлись и другие занятия: носки заштопать, штору, недавно постиранную, выгладить, цветы полить. О покупке она постепенно и думать забыла, старушечья память, известное дело, коротка.
Но поздно вечером, уже при зажженной лампочке, когда Вера Нико-лаевна утомленно села возле телевизора, случившееся с ней в обувном магазине происшествие вдруг всколыхнулось - и вспомнилось. Причем как странно, как неожиданно вспомнилось и повернулось совсем иной стороной.
« Конечно,- без всякой вроде бы связи с ним, почти вслух проговорила Вера Николаевна,- если бы живы были ее муж Иван Александрович, Ваня, и ее сын, Витенька, то ни о чем ей и печалиться не пришлось бы. Уж туфли матери самые лучшие и самые ноские они непременно купили бы.
Но ведь нет в живых ни того, ни другого. Погибли они в пятьдесят девятом году в казахской, актюбинской степи. Иван Александрович повзрослей Веры Николаевны был, фронт прошел и сберегся там, а тут, в мирной жизни смерть подкараулила его. Иван Александрович шофером работал, зерно от комбайнов и буртов под открытым небом к элеватору возил, ни дня ему не было ни ночи: зерно в этих буртах преет, горит, приходит в негодность. А Ваня - хлебороб природный, из-под Чернигов и Киева, душа у него такой бесхозяйственности и расточительства не переносит. Ему приказывать-просить не надо, он сам готов сутками из-за баранки не подниматься, лишь бы хлеб спасти Вера Николаевна с Витенькой, считай, и не видели его. Появится когда под самую ночь, упадет на кровать, как убитый, а чуть свет и заря уже опять на ногах. Вера Николаевна, правда, не сетовала, работа есть работа, куда от нее денешься. Она и сама точно такой же была, пока Витенька не родился со школы не вылезала. Ну а родился, так в декрете всего полтора года побыла. Некогда было сидеть: детей у первоцелинников рождалось много, а учить их некому, особенно в начальных, самых трудных классах. Витеньку они с Иваном Александровичем хотели в ясли отдать, но с местами там было непросто, очередь на два года вперед. Вот Ваня и стал брать его с собой в поездки. Тот быстро привык к ним, приловчился, словно кочевник какой, ему и матери не надо, лишь бы машина была, там и спал, там и кормился.
В тот день они, как и обычно, везли зерно, и ничего непредвиденного, опасного не ожидалосъ. И вдруг в одну минуту, в одно мгновение поднялась черная буря, смерч ( казахи ведь предупреждали - не пашите степь по чем зря, остерегайтесь, унесет всю вашу пахоту ветром), и в этом смерче, кромешной темени сбился Ваня с дороги и угодил в какую- то пропасть-яругу.
Там в актюбинской степи, в совхозе «Рассвет» их могилы: одна большая, высокая а другая - совсем маленькая, бугорочек и холмик, так ведь и Витенька был тогда совсем маленьким, всего три года и два месяца ему исполнилось – тяжелой земли он не выдержит. Первые, начальные могилы совхозной кладбище.
Пять лет неразлучно жила при них Вера Николаевна, переносила, как могла, свое неожиданное горе. И наверное, до сих пор оттуда бы не уехала, пусть даже Казахстан сейчас и чужая, далекая страна. Но вдруг в родном ее городе, вот в этой самой квартире, где нынче перемогается Вера Николаевна, тяжело заболела мать. А ухаживать некому. Отец тоже едва-едва ходит, раненный на фронте, изувеченный. Ему самому помощь и уход нужны. Вера Николаевна и решилась, оставила дорогие могилы и домой, к отцу с матерью. Думала, на время (только поднимет их немного на ноги - и назад), а вышло, что на всю жизнь.
В Казахстан при советской власти она ездила часто, могил в запустения не оставляла. А теперь, как поедешь: и здоровья совсем никакого не осталось, и денег нет - на пенсию ее и до казахской границы, пода, не доедешь. Так что пусть уж простят ее и Иван Александрович и Витенька.
Далеко за полночь легла спать Вера Николаевна. Но и в ночи ей покоя не было, все думала она и думала об Иване Александровиче и Витеньке, все мечтала, как бы они жили вместе, хоть там, в Казахстане, хоть здесь, в России, какие бы теперь были у нее внуки, а то, может, и правнуки, заботливые к внимательные.
Проснулась Вера Николаевна поздно, попила чаю и села возле окошка с книгою в руках (Тургенева она как раз перечитывала «Вешние воды»). Никуда ей идти сегодня не надо было: хлебом и пакетиком молока она запаслась вчера (на всю неделю, почитай, хватит), а остальные продукты у нее еще сбереглись: крупа манка, два яйца и почти полбутылки подсолнечного масла. Жить можно, и нечего зря по городу шататься, ноги свои больные томить, тапочки изнашивать!
И вдруг, словно что кольнуло ее в сердце. Нет, все ж таки надо сходить в обувной магазин, посмотреть на месте ли присмотренные ею туфли, не проданы ли они, не опередил ли ее кто более проворный и денежный? Продавщица, девчушка молодая, неопытная, она и знать не может, что золотые эти туфельки всего-то и были одни в магазине, одна-единственная, последняя пара.
Захватив для отвода глаз хозяйственную, продуктовую сумку ( вроде как на рынок-базар идет), Вера Николаевна спустилась с пятого своего поднебесного этажа и направилась в обувной ярко сияющий промытыми стеклянными витринами магазин. Но пока шла обочинкой тротуара, где не так людно и где ее никто по неосторожности не заденет, вся измучилась, извелась, корила себя и останавливала в душе: ну чего идешь, старая, немощная, ведь все равно ничего не купишь и даже не приценишься - кошелек-то, считай, пустой, всего десятка в нем на хлеб и осталась. С полдороги, совсем усовестившись своего поступка, Вера Николаевна хотела было повернуть назад, но потом что-то опять кольнуло ей в сердце, да так подстрекательно и остро, что она решила, ладно уж, коль сверзилась с пятого этажа и прошла половину дороги, то надо пройти и остальную. Когда еще выберется?
В магазин Вера Николаевна заглядывать не станет, чтоб зря девчушку-продавщицу праздным своим любопытством не беспокоить, а только посмотрит сквозь окошко, сквозь витрину на месте ее туфли или нет - и домой. Посмотреть никому не возбраняется.
Она так и сделала. Встала в тени дерева, что росло как раз напротив витрины, и дальнозорко заглянула в глубь магазина. Туфли ее были на месте: все так же парою, будто две уточки крыло в крыло, стояли на блескучей подставке, ждали Веру Николаевну, самую верную их покупательницу. Эта их верность так растрогала ее, что Вера Ни-колаевна простояла возле витрины много больше, чем положено и допустимо. На нее уже начали обращать повышенное внимание прохожие, а изнутри магазина, похоже, узнавая ее, осуждающе глянула строгая продавщица. Вера Николаевна спряталась подальше в тени дерева, но сразу не ушла, а еще несколько раз изподтишка понаблюдала, что творится в магазине.
К туфлям ее время от времени подходили покупатели, разглядывали так и этак, брали в руки, а одна видная собой дама даже примерила их. Сердце у Веры Николаевны при этой примерке вздрогнуло и заныло. Ну все, решила она, дородная и, судя по всему, денежная дама сейчас туфли купит, а второй пары, конечно же, нет, и Вера Николаевна останется ни с чем. Но дама туфли не купила, что-то не понравилось ей в них: может, где жали, а может не ее цвета и фасона. Дама вернула туфли назад на полочку, принялась мерить и другие, и третьи, но Вера Николаевна за этим уже не следила. Она не то что бы дала себе твердый зарок и обещание, но как-то упрямо почувствовала, что туфли непременно купит, надо только не лениться, а думать и в конце концов придумать, где ей достать две тысячи рублей денег. И еще, надо не упускать туфли из виду, надо внимательно следить за ними, а то действительно, чего доброго, кто-нибудь уведет их прямо из-под руки Веры Николаевны.
И вот с этого случая стала она ходить к магазину почти ежедневно. Иногда следила, все так же таясь за деревом, через витрину, а иногда, приметив, что продавщица в магазине другая, женщина уже в годах, должно быть, сменщица девчонки-попрыгуньи в голубеньком передничке, то даже и проникала внутрь. А в тот день, когда почтальонша принесла Вере Николаевне пенсию, она осмелела и повторно примерила их и еще больше укрепилась в желании обязательно купить, что ж она бестолковая такая, что ли, что ничего насчет денег придумать не может. Марья Сергеевна, небось, сразу бы придумала, и туфли были бы уже у Веры Николаевны на ногах, уже ходила бы она в них и на базар, и в магазин, и просто сидела бы во дворе на лавочке на зависть соседским старушкам-однодворницам.
Но ничего Вере Николаевне не придумывалось. От бесплодных, напряженных мыслей у нее лишь поднималось давление, ломило и затылок, и виски, и Вера Николаевна вдруг ловила себя на испуге, а не тронулась ли она умом на старости лет, коль так переживает из-за не стоящей никакого внимания мелочи. Дались ей эти злополучные туфли?! Ведь жила же прежде, обходилась, путешествовала в войлочных тапочках, и никто ее ни разу не остановил, не пристыдил за них. А на выходной, праздничный день были все ж таки у нее туфельки на невысоком, ладном каблучке, с посеребренной пряжкой на подъеме. Чем не наряд?! Так что надо выбросить из головы все эти глупые мечтания насчет покупки и жить беззаботно, как жила раньше.
На день–другой Вера Николаевна вроде бы успокаивалась, отсиживалась дома, а потом опять шла в магазин, и все повторялось заново: таилась она и под деревом, и заглядывала внутрь магазина, и даже мерила на обе ноги туфли-уточки, специально для этого заведя особые носки. Туфли все больше и больше Воре Николаевне нравились, и она уже называла их своими.
И вот после одного из таких примерочных походов Вера Николаевна вдруг нашлась, как же ей быть. Причем так легко и так просто нашлась, что даже удивилась, почему она не сообразила об этом раньше. Коль нет у нее своих денег, коль недостача их из-за такой малюсенькое пенсии, то надо попросить воспомоществование у людей. Старости и стесненных своих обстоятельств стыдится нечего, не она в них повинна, люди поймут ее и помогут по силе возможности. Она ведь и сама, хоть и нечасто, а помогает, подает Божию милостыню (слово-то какое хорошее) убогим и нищим, которые теперь стоят по городу на каждом шагу. Пока дойдет Вера Николаевна до рынка и назад, не одного и не двух встретит их по дороге. Первым ей попадется безногий мужчина на колясочка, молодой еще совсем, может, военный какой инвалид, «афганец» или «чеченец»; потом возле зубной поликлиники женщина примерно ее, Веры Николаевны, возраста и, чувствуется, в прошлом интеллигентка, тоже, поди, учительница, врач или библиотекарша; потом на приступочке продуктового магазина слепой с баяном в руках, этот как бы даже и не просит - зарабатывает. И Вера Николаевна всем им понемножку подает. Грех не подать, положение у них, может, и гораздо хуже, чем у нее - пенсия еще меньше, а то и вовсе нет, да и здоровье потеряно. Подают и другие прохожие, не особенно, правда, щедро и много, но подают, мир не без добрых людей. Глядишь, подадут и Вере Николаевне. Надо только решиться да объяснять этим людям, зачем и почему нужна ей их помощь и великая милость.
И она решилась. Опыт у Веры Николаевны в подобном бедовании какой-никакой был. Давний и вроде бы напрочь забытый, но все ж таки опыт.В войну, и во время оккупации,и после, изголодавшись с матерью донелъзя, не раз ходили они с оклунками-мешами на плечах по деревням менять на еду кое-какие уцелевшие вещи: городскую утварь, непривычную для деревенского человека и потому заманчивую, одежды, тетради и даже гвозди, которые вытаскивали из старых фанерных ящиков. Вера Николаевна на всю жизнь запомнила эти походы.
Поднимались они с матерью рано-поутру, едва начинало светать, навьючивали на себя мошки и оклунки и отправлялись в дальнюю и небезопасную дорогу. Ведъ ничего не стоило напасть на них, беззащитных, каким-нибудь грабителям, поотнять вещи, а на обратном пути продукты. Случаи такие бывали часто, и хорошо еще, если просто ограбят, а то ведь и убить могли. Народу тогда по лесам разбойного, недоброго скаталось много. На Верочку и мать никто, правда, ни разу не напал. Может, потому, что уж больно тощими и незавидными были их оклунки, особо не поживишься, а может, потому, что мать часто прибивалась к настоящим нищим, слепым и увечным, искалеченным на войне, которые бродили тогда по деревням Христа ради. А уж этих даже самые лютые разбойники не трогали. Мать с Верочкой от нищих в общем-то ничем не отличались, исхудавшие сверх всякой меры, измореныее голодом, они тоже жили подаянием. Обмен этот только считался обменом, а на самом доле был сущим подаянием. Сжалятся над ними крестьяне и за какую-нибудь поношенную кофточку-юбку или отцовскую шапку, оставленную им дома при уходе на фронт, дадут кто горсточку проса, кто килограмм-другой картошки, а кто и кусочек сала.
Мать стеснительной была, робкой, просить не умела, а Верочка
( ей тогда одиннадцатый год шел) приловчилась, и только войдут они
в село, сразу стучится в первый же дом и бойким, веселым таким голоском кричит:
- Меняем, продаем!
И почти всегда удача ей выпадала. Крестьяне выходили к ним, приценялись, приглядывались и что-нибудь да меняли. Мать после в городе перед подружками, такими же солдатками, нахвалиться ею не могла.
Расставаться с привычными домашними вещами было, конечно же,
жалко, но, куда денешься - расставались, иначе с голоду бы поумерли,
не выжили. Больше всего Вере Николаевне жаль старинного их, бабушкиного еще зеркала. Оно было заведено в круглую полированную черным лаком раму, а с одной стороны, сбоку, таился амурчик-озорник. Начнешь смотреться в зеркало, а он будто подглядывает за тобой, насмехается. За это зеркало им дали целый пуд золотистого, хорошо просушенного на деревенской печке проса. Они едва дотащили его до города, но зато какой после варили из него супчик, а один раз так даже и кашу. Правда, прежде просо надо было истолочь в ступе, превратить его в пшено. Но это уж совсем ничего, с этим даже малолетняя Верочка справлялась. Она к любому труду была привычная, терпеливая.
Так они и выжили с матерью в войну, пока отец не пришел с фронта, трудом да подаянием. Тогда, понятно, не думалось, что невеселый этот опыт когда-нибудь еще пригодится. А вишь и пригодился, и Вера Николаевна готова вспомнить его и попросить у добрых людей воспомоществования, кто сколько сможет, кому сколько не жалко.
В первый свой поход она собиралась и готовилась долго, словно на первый урок когда-то в Казахстане. Накануне, строго-настрого запретив себе заходить в обувной магазин, выбралась на улицу и, наверное, часа два бродила, выбирала место, где ей можно будет завтра встать, чтоб не потеснить и не обидеть кого-нибудь другого, тоже просящего помощи, но и так, чтоб на месте все ж таки людном. Тут уж таиться не приходится: раз решилась просить милостыню, так надо к людям идти, в самый густой их поток и водоворот, как ходила в войну по самым большим и богатым деревням. А если встать в каком-нибудь дальнем пустом переулке, то никто тебе ничего и не подаст, подумает, стоит в подворотне от нечего делать глупая какая-то старуха, ну и пусть себе стоит.
Место нашлось и определилось не сразу, но все-таки нашлось и какое удобное, какое приглядчивое: на обочине сквера с фонтаном и каруселью. И народу там отдыхающего, вольного ходит много, и от дома, от своего двора в заметном отдалении. Решиться-то на поход и стояние Вера Николаевна решилась, но все же не очень хотелось ей, чтоб видели ее жильцы и соседи из их дома и подъезда, К этому привыкнуть надо, очерстветь, а поначалу скорбно будешь себя чувствовать, неприютно. Вера Николаевна помнит, как первый раз меняла свое собственное платьице, из которого уже успела вырасти, и как осуждающе на нее смотрели деревенские мальчишки и девчонки, ее сверстники и сверстницы. Но тогда, в войну, легче, конечно, приходилось: все были нищими, бедными, хоть крестьяне, хоть городские жители, а теперь только такие, как Вера Николаевна, и ей помнить о том всегда надо.
Потом, уже дома, Вера Николаевна еще дольше соображала, искала по шкафчикам и сундучкам, какую ей взять с собой коробочку, плошку или даже блюдечко, чтоб собирать в него подаяние-милостыню. И ни на чем остановиться не могла. Одни казались ей слишком большими и глубокими ( это какое же надо иметь нахальство, чтоб выйти за подаянием с такой посудиной); другие, наоборот, махонькими и столь неприметными, что иной торопящийся по своим делам человек и не догадается, зачем это Вера Николаевна держит перед собой игрушечную коробочку, для забавы, что ли; третьи были вроде бы и не большие и не малые - средние как раз, но очень неудобные в захвате, рука одеревенеет держать их долгое время. Вера Николаевна совсем уже было отчаялась и решила, что, может, лучше выйти без всякой посудины, а просто сложить ковшиком руку да и протянуть ее встречь прохожим, У кого сердце доброе, отзывчивое, тот мимо просящей этой руки не пройдет.
Но в конце концов посудинка обрелась, да какая удобная и приметная: резного дерева-самшита шкатулочка, которую ей когда-то в Казахстане подарил Иван Александрович, Ваня, в первую годовщину свадьбы. «Будешь, -говорит, - сюда драгоценности всякие, жемчуга - бриллианты складывать: золотые сережки, кольца, перстни». «Спасибо? - поблагодарила Ивана Александровича Верочка, хотя никаких драгоценностей у нее тогда не было, да в ближайшие годы и не предвиделось -зарплаты они с Ваней не больно разгонистые получали. Но все равно приятно: стало быть Иван Александрович надеялся, что поднимется их семейство помаленьку на ноги, и квартирой собственной они обзаведутся, и мебелью, и драгоценностями, а иначе, зачем было и дарить такой значительный подарок.
Уцелей Иван Александрович, то, конечно же, все так бы и случилось, он трудолюбивый был, настойчивый, пустого слова на ветер не бросал, на войне тому научился. Но не уцелел, и шкатулочка эта всю жизнь у Веры Николаевны простояла пустой. Вернее, хранился в ней всего лишь один значок-ромбик об окончании Верой Николаевной заочного отделения педагогического института. Драгоценность по ее временам определенно немалая. Не закончи Вера Николаевна пединститута по факультету начального образования, то ее еще в шестидесятых годах с работы попросили бы, потому что педшкола тогда уже за образование и не считалась. Хотя Вера Николаевна и иного о том мнения: для учительницы начальных классов не столько образование важно, сколько подход к детям, умение поладить с ними, завлечь учебой. Марья Сергеевна тоже так считала.
Как это Вера Николаевна о самшитовой шкатулочке, подарке Ивана Александровича запамятовала, просто удивительно. Старая стала, забывчивая. Она извлекла шкатулочку из платяного шкафа, где та стояла-хранилась под стопочкой белья, аккуратно вытерла влажным лоскутиком, несколько раз примерилась, подержала ее на вытянутой руке -получилось и удобно и нетяжело в запястьи. Голубенький значок-ромбик Вера Николаевна никуда перепрятывать не стала (после ни за что не вспомнишь, куда он запропастился), а положила на видном месте, на подоконнике, рядом с цветком герани, с тем, чтобы после, когда она уже соберет две тысячи рублей и перестанет ходить в сквер, вернуть его назад в шкатулочку.
Завершив дела с удачной своей находкой. Вера Николаевна стала думать и размышлять, как же ей завтра лучше всего и удобней всего одеться. Можно, конечно, было пойти в повседневном своем стареньком платье в мелкую горошину и цветочки. Оно привычное, хорошо обношенное и, главное, легенькое, нежаркое. Но, подумав, посерьезнее, Вера Николаевна платье решительно отклонила. Слов нет, и привычное оно, и легенькое, но ведь больно уж старое, застиранное, а в одном месте на рукаве даже и заштопанное ( по неосторожности однажды за гвоздь зацепилась). Неприлично в таком одеянии показываться на людях.
Примерила она и юбку с кофточкой. Вначале одну пару, а потом и вторую, и опять осталась убранством своим недовольна. Мрачно как-то получилось и неинтеллигентно. К тому же, юбки и кофты были зимними, тяжелыми, а сейчас как-никак лето, самые его разгар и макушка. О том как они сидели на Вере Николаевне и вовсе говорить не приходилось -мешком каким-то и балахоном. Когда юбки-кофты покупались, Вера Николаевна пополней была, а ныне исхудала, одни кожа да кости. Кофты и юбки на ней, как на колу, болтаются, весь народ распугаешь таким своим старушечьим вороньим видом.
Отложив в сторону отвергнутый наряд, Вера Николаевна даже растерялась: больше у нее в запасе ничего приличного не было, одни только домашние байковые да ситцевые халаты. Не идти же, в самом-то деле, в сквер в них?!
И вдруг она воспрянула духом и обругала себя с досады глупой, и вправду, потерявшей всякий разум старухой. Как это - нет? Как это - не имеется?! А «учительский» ее, выходной костюм, разве не наряд, разве не убранство для такого ответственного случая?! Цвета он подчеркнуто строгого, темно-синего с едва приметными белыми ворсинками (будто солнце играет на морской волне), покроя тоже очень строгого, учительского, без всяких излишеств.
Вера Николаевна немедленно достала костюм и примерила его под белую блузочку. И надо же, костюм ей был точно впору и как к лицу, к голубым ее выгоревшим за жизнь глазам. Оно и не удивительно: покупался костюм лет тридцать тому назад, когда Вера Николаевна была точь - в - точь, как нынче, худенькой и гибкой, тростиночка-тростиночкой. На костюме, конечно, не хватало какого-нибудь, хотя бы малого украшения, брошки, цепочки или цветка. Но чего не было, того не было. В учительские годы Веры Николаевны считалось не совсем приличным носить педагогу вызывающе-броские украшения, отвлекать ими во время уроков внимание учеников. Вера Николаевна и не носила, хотя втайне и мечталось ( и будь у нее лишние деньги, так, может, и купила бы), женщина все-таки, дама.
Вера Николаевна немного посожалела об этом недочете в ее наряде, повздыхала даже, словно семнадцатилетняя девчонка-школьница и уж начала было снимать костюм, как вдруг в одно мгновение нашла выход из затруднительного своего положения. Да вот же оно и украшение, да вот же и драгоценность – институтский ее ни разу не надеванный значок. И опять же, как он идет, как подходит к костюму: голубенький, с белым ободочком по всему ромбику, с золотым гербом Советского Союза посередине и широко развернутой под ним, тоже золотой книжечкой.
Вера Николаевна проделала шильцем на правом лацкане пиджака дырочку и крепко-накрепко привинтила значок, придирчиво следя, чтоб он не скосился на сторону. Когда опять надела пиджак и застегнула его на две костяные пуговички, то даже не поверила своим глазам: так помолодела она, так выпрямилась, так посветлела лицом (любая институтская выпускница ей позавидует), что не сдержалась и улыбнулась, стоя перед зеркалом, нечаянной этой своей молодости.
Теперь Вере Николаевне оставалось только придумать, чем ей прикрыть голову, да что обуть на ноги.
Идти в сквер и стоять там целый день простоволосой было неосмотрительно да, наверное, и не полагалось. Это все равно, если женщине войти в церковь, в Божий храм, не покрыв голову платком или косынкой. Дело-то у нее схожее с церковным, молитвенным – просить помощи у людей Христа ради. Посмотрит на ее седые неубранные волосы православный какой, воцерковленый человек, отшатнется и другим не велит подходить к невоспитанной старухе.
Вера Николаевна терпеливо начала примерять все имеющиеся у нее в запасе и хранении косынки, платочки и хусточки, повязывала их и вниз по подбородку, и вокруг шеи, но ни на чем остановиться не могла. Не шли они к костюму, не прилегали к нему: костюм с учительским значком на лацкане смотрелся отдельно, а косынки-платочки отдельно, никак с ним не сочетаясь. Вера Николаевна в странном этом, исключающем друг друга наряде выглядела, будто какая-нибудь больная, угнетенная женщина.
Она отошла от зеркала и опять растерялась, не зная как ей быть с новым, совсем уж неожиданным затруднением.. И вдруг, словно кто посторонний, невидимый подсказал ей и надоумил точно так же, как и с костюмом.. Что ж тут сомневаться, чего ж мерить и перемеривать косынки и хусточки, когда у Веры Николаевны есть прекрасная шляпка сиренево-нежного цвета с узенькими полями-закрылками и ярко-синим (как раз под костюм ) перышком, может, даже и птицы – павлина, с левой стороны за ленточкой. Шляпка эта тоже подарок Вере Николаевне, да какой дружеский, какой памятный. Марья Сергеевна, покойница, преподнесла ей его двадцать лет тому назад при выходе на пенсию. Выдумщица была еще та. Теперь, говорит, тебе самое время в шляпке ходить, стариков-пенсионеров смущать, человек ты вольный, никто не указ, ни директор школы, ни другое какое-нибудь начальство из РОНО. Вера Николаевна во всем согласилась с Марьей Сергеевной, но вдруг обнаружилось, что, пребывая на пенсии, ходить ей в столь нарядной, новомодной шляпке с пером жар-птицы на боку и некуда. Так
она, считай, тоже ненадеванной и пролежала в комоде до сегодняшнего дня. Но, вишь, и пригодилась, и нашлось, куда пойти в ней, где показать себя людям!
Вера Николаевна вернулась назад к зеркалу, примерила шляпку, чуть на бочок, на правую бровь - и по второму разу не смогла сдержать улыбку: хорошо ей было в этой шляпке и покойно, защита и от солнца, и от дождя, и от ветра, и от возможного недоброго взгляда.
С обувью у Веры Николаевны все решилось как бы само собой. Тут чего ж сомневаться, чего ж перебирать?! В домашних разношенных тапочках или в осенне-зимних войлочных сапогах не пойдешь. Это уж совсем надо рассудка лишиться, чтоб к выходному костюму и выходной же шляпке обуть тапочки или мятые-перемятые сапоги. Тут надо, хочешь не хочешь, доставать скороходовские свои туфли.
Поругав себя задним числом за необдуманную, давнишнюю покупку, Вера Николаевна вынула туфли из картонной коробочки, вооружилась обувной ложечкой и кое-как всунула в них ноги. И сразу, словно жаром ее обдало: так тесны и неудобны были скороходовские выступцы, наспех сшитые косоруким каким-то мастером. План, поди, наперегонки гнали, пятилетку за четыре года норовили выполнить, чтоб премии да ордена-медали получить, какое уж там качество и прилежание.
Сразу подниматься со скамеечки, на которой Вера Николаевна обувала туфли, она не решилась, а немного посидела в ожидании, чтоб ноги привыкли, притомились в тесноте. Они и вправду вскоре притомились там, ужались, как будто понимая, что деваться им некуда, что надо перетерпевать эту невзгоду. Зато после, когда хозяйка купит новые, мягонькие и просторные туфли, они всласть отдохнут в них и умиротворятся.
Вера Николаевна дала ногам еще минуту-другую на привыкание, а потом, устойчиво опершись о дверной косяк, наконец встала - и ничего - хоть и тесно и мулко, а терпеть можно. Она сделала два-три шага по комнате, с пристрастием поглядывая на себя в зеркало, и в общем -то осталась довольна собой: не Бог весть какой, конечно, вид и наряд, но на люди показаться можно, никого она в сквере не отпугнет и не затруднит в решении - подать милостыню и помощь старухе-пенсионерке или воздержаться.
*
* *
... Ночь Вера Николаевна спала плохо. Действительно как накануне
первого сентября, когда к ней в класс придут новые, совсем пока незнакомые мальчики и девочки семи лет всего от роду, с которыми ей надо будет подружиться, не напугать с начального раза ни грозным своим видом, ни грозным голосом. Вера Николаевна ведь теперь на полдня должна заменить им и мать, и отца, и бабушку с дедушкой, быть им второй, почитай, крестной матерью, восприемницей, как го -ворилось в старые времена. Она и старалась такой быть, любить и пестовать первоклашек своих одинаково, никого не обделяя любовью, но никого и не выпячивая. Дети это разделение сразу чувствуют, страдают малыми своими сердцами и, случается, ожесточаются на всю последующую жизнь. Как можно допустить подобное?!
Всегда плохо спала Вера Николаевна еще в канун «открытых уроков» когда на занятия приходили во главе с директором школы другие учителя и с младших, и со старших классов. За себя, правда, она никогда не боялась. Чего ж ей бояться, чего переживать - ниже начальных классов учительской должности уже и нет. А вот за ребятишек переживала: они волнуются на «открытом» этом и, честно говоря, бесполезном уроке, путаются в ответах, а иной так и плачут, маленькие ведь еще совсем, к испытаниям непривычные.
Теперь, понятно, те девчонки и мальчишки давным-давно выросли, сами уже родители, а вот Вера Николаевна, словно поменялась с ними годами, словно в детство вернулась и не спит целую ночь, волнуется и, того и гляди, расплачется.
Но все-таки ночь кое-как истаяла, перемоглась, и день взошел по-июньски чистый и светлый, каким он прежде бывал только на великие церковные или советские праздники: на Пасху, на Первое Мая, на Троицу, на Спаса да еще на Первое сентября.
Вера Николаевна оделась-принарядилась с утра пораньше, положила в сумку рядом со шкатулочкой бутылку воды на тот случай, если ей во время стояния вдруг захочется попить, но за порог не пошла, а стала ждать хотя бы часов до десяти-одиннадцати. Прежде этого времени занимать место в сквере вроде бы неприлично. Люди идут на работу, торопятся, только-только из толчеи автобусов, троллейбусов и новомодных нынче маршруток, и нечего их отвлекать на постороннее зрелище.
А вот поближе к полудню, когда они на работе уже немного освоятся, остынут от нелегкой езды, от первых придирок начальства и выбегут на улицу дохнуть свежего летнего воздуха, тут можно и предстать перед ними Вере Николаевне со своей заветной шкатулочкой.
Дошла она до сквера в общем-то терпимо, лишь один раз и остановилась, чтоб перевести дух да пересилить горячую, огненную боль в ногах. Но дошла. Место Вера Николаевна, как и намечала накануне, заняла на обочине тротуара под высоким деревом-кленом. Шкатулочку, правда, сразу в руки, не взяла, а сперва огляделась по сторонам, не мешает ли она тут кому, не застит ли дороги. Но вроде бы не застила, стояла в отдалении от все больше и больше наполняющегося людьми тротуара. Наконец достала и шкатулочку. С бережением обмахнула ее платочком: вдруг в сумке пристала случайная какая соринка или нитка. Кто-нибудь заметит и попеняет Вере Николаевне, что ж ты не следишь за собой, старая, а еще с учительским значком. Когда же шкатулочка была осмотрена и приготовлена к служению, Вера Николаевна взяла ее для начала в левую руку и, не очень отстраняя от груди, протянула навстречу прохожим людям. Сердце ее замерло в ожидании и тревоге: что же будет дальше, обратит кто внимание на самшитовую эту шкатулку и Веру Николаевну при ней и догадается ли, почему с виду такая легенькая и невесомая шкатулочка подрагивает в руке странной и странно одетой старухи в достойном забвения костюме и шляпке - котелке с выцветшим пером на боку,- или она наполнена какой-нибудь тяжестью?
И получилось, что замерла Вера Николаевна сердцем не зря: никто из прохожих внимания на нее не обращал, все беспечно спешили по своим делам. Вера Николаевна насколько раз меняла онемевшую руку, переступала с одной угольно уже горящей ноги на другую, а шкатулочка ее была пуста и нетронута. И тут Вера Николаевна вдруг догадалась - почему. Что ж она стоит безмолвным истуканом, прохлаждается в тени дерева-клена и ни с какими просящими, молитвенными словами к людям не обращается, забыла, что ли, как в детские свои военные годы, бродя с матерью по деревням, весело и зазывно кричала: «Меняем, продаем!». Вот надо и нынче что-нибудь говорить, останавливать, звать к себе людей, а не пребывать в одной только непомерной гордыне и надежде.
Вера Николаевна начала перебирать в памяти все хоть сколько-нибудь подходящие к скорбному ее случаю слова, но ничего не отыскивалось, не приходило на ум, бестолковая ее голова опасно кружилась и туманилась. Вера Николаевна попила воды (хорошо, что хоть бутылочку с водой догадалась захватить в дорогу), переменила заново руку и неожиданно нашла нужное, справедливое слово.
- Помогите,- сказала она шумному людскому потоку, но так тихо и стесненно, что просительное это слово, никем не услышанное, безответно потонуло и заглохло в толпе, слилось с твердой поступью мужских ботинок, с постукиванием женских босоножек на высоких каблучках-гвоздиках, с усталым шарканьем стариковских сандалий.
Но Вера Николаевна не отчаялась его исчезновению, а произнесла еще раз, и еще, и уже чуточку погромче и потверже:
- Помогите, если можете!
И была услышана. Какая-то женщина, не намного моложе Веры Николаевны, вдруг остановилась напротив нее, зорко посмотрела на костюм Веры Николаевны, на шляпку и на белую ее праздничную блузочку, потом открыла крохотный, не нынешних времен кошелек - лягушку, пошебуршила в нем темно-изработанными пальцами, вылавливая монетку, и наконец выловила ее - звонкий серебряно-тяжелый рубль - о чем-то потаенном и, должно быть, невеселом вздохнула и даже не бросила его, а аккуратно положила в шкатулочку Вере Николаевне.
- Спасибо!- благодарственно склонила перед ней голову Вера Николаевна, но тут же и почувствовала, что этого мало, недостаточно. Она растерялась, пришла в уныние и так в растерянности стояла перед доброй женщиной несколько мгновений. А потом вдруг, как бы само собой возникая из памяти, явилось к ней озарение, тронуло Веру Николаевну в самое сердце, и она, осенив себя твердым крестным знамением добавила:— Дай вам Бог здоровья!
Всем своим изболевшимся, исстрадавшимся сердцем, всем своим существом Вера Николаевна почувствовала, что так надо, так положено, так было всегда: коль просить ты помощи Христа ради, то не забывай его святого имени:
Женщина поклонилась ей ответно, и обеим им от взаимного этого поклона и благодарности стало хорошо и по-христиански чисто на душе.
Рука у женщины оказалась легкой. Еще через час или полтора стояния две полустарушки, возвращавшиеся, судя по всему, с базара, бросили Вере Николаевне в шкатулочку по монетке. От соприкосновения с рублем, они отозвались звонко прокатившимся по шкатулочке эхом, которое долго еще стояло в ушах у Веры Николаевны.
- Спасибо,- с низким поклоном сказала слова благодарности и полустарушкам Вера Николаевна, опять осеняя себя крестным знамением, таким привычным когда-то в детстве, а потом преступно забытым да и запретны в школе. Она хотела еще пожелать молодым этим, только еще входящим в старость женщинам здоровья и всякого благополучия за их щедрость и доброту, но, боясь обронить шкатулку, замешкалась и не успела - женщины перешли улицу и растворились в толпе. Вера Николаевна попеняла себя за нерасторопность: так нельзя опаздывать и черстветь сердцем. В другой раз женщины повременят со своей помощью, подумают о Вере Николаевне обидно, какая, мол, жестокосердная старуха, слова Божьего с уст ее не сорвется.
Исправляя свою ошибку, Вера Николаевна еще раз осенила себя особо крепким и твердым крестным знамением, как будто стояла не в сквере под открытым небом, а в церкви перед намоленной древней иконой, и сказала вослед добросердечным женщинам: «Храни вас Бог». Ей показалось, что женщины уже на той стороне улицы вдруг замедлили шаг, оглянулись и услышали тихие ее слова. Бог милостив, он донес эти слова сквозь шум и грохот проносящихся но асфальту машин до слуха женщин – полустарушек, и от них им будет тоже хорошо и благодатно, печаль и горе обязательно обойдет стороной.
После женщин еще несколько человек бросали в шкатулочку Вере Николаевне кто монетку, а кто так и две. И опять же люди среднего и заметно пожилого возраста. А вот молодые легко и беспечно пробегали мимо, не задержав даже на Вере Николаевне взгляда. Она нисколько на них не обижалась. Известное дело - молодость, она в радости живет, в счастье, ей некогда да, может, и не надо чересчур задумываться о чужих болях и страданиях, иначе какое же получится счастье и отрада. Это, когда молодые повзрослеют, когда сами ощутят и перенесут первые страдания, тогда и остановятся они возле Веры Николаевны, возле ее шкатулочки. А пока пусть бегут себе мимо, пусть веселятся. Вера Николаевна подождет...
Солнце, между тем, уже поднялось в зенит и, обойдя клен, начало припекать совсем нещадно. Голова у Веры Николаевны еще больше затуманилась и закружилась, а ноги прямо-таки пылали огнем, словно зажатые в тиски. Вера Николаевна воочью ощутила, как они опухают не только в подъеме и щиколотках, а и выше, в икрах и коленях. Насколько раз она оставляла свой пост, садилась в скверике на скамейку, пила воду, но лучше от этого не становилось. Наоборот, от глотка-другого воды все тело отяжелевало и тоже горело-пылало пыточным каким-то огнем. Когда же она возвращалась назад к обочине тротуара, то ей приходилось заново приучать его к стоянию. А это было совсем уж мучительно, и Вера Николаевна давала себе обещание больше на отдых к скамейке не приближаться. Во рту у нее пересыхало (никакая вода не помогала), а сердце то вдруг начинало биться, словно какая адская машина, то падало куда-то вниз, совсем останавливаясь. Надо будет Вере Николаевне завтра непременно захватить с собой хотя бы валидол, а то еще чего доброго рухнет тут вот под кленом, и тогда прохожим людям возись с ней, приводи в чувство, вызывай скорую помощь.
Ушла Вера Николаевна из скверика только в шестом часу, когда улица и сам сквер стали наполняться уже праздным, ищущим отдыха после трудового дня народом. Портить ему праздничное это, отдохновенное настроение старушечье-унылым своим видом она не решилась. Пусть люди гуляют, веселятся, сидят на скамейках возле прохладного фонтана, катаются на каруселях, едят мороженое, пьют вино и пиво. Вере Николаевне для прошения хватит с избытком и полуденных часов.
Дома она первым делом сняла туфли, налила в тазик холодной воды и опустила туда и вправду опухшие до самых коленок ноги. Сидела Вера Николаевна долго, подливая и подливая из кастрюльки воды похолодней, и все ж таки ноги поправила: вместе с холодной водой ушел из них огненный жар, опала и опухоль в икрах и коленях. Единственное, чего но смогла унять в ногах Вера Николаевна, так это надсадного какого-то, будто в телеграфных столбах, гула, гудения. Но когда она прилегла на диване, то вроде бы и гул утишился. Вера Николаевна даже задремала, на минуту, совершенно забыв, что надо бы заглянуть в шкатулочку полюбопытствовать, какое там собралось богатство.
Но вот мало-помалу отпустил ее и сон, тоже тяжелый и болезненный, голова просветлела, а сердце перестало прыгать мячиком, успокоилось и застучало по-обыденному ровно, не причиняя Вере Николаевне никакого стеснения. Тогда она поднялась, вынула из сумки шкатулочку и, вооружившись очками, аккуратно и сосредоточенно подсчитала печальный свой сбор и капитал. Получилось целых пятнадцать рублей, двадцать копеек. Деньги для иного человека совсем, наверное, ничего не стоящие, пустые, а для Веры Николаевны действительно капитал и богатство, это, если не лениться и ходить в сквер каждодневно, то и набрать две тысячи можно всего лишь за каких-то три месяца. Срок показался Вере Николаевне нисколько не длинным и не страшным. Пересилить себя надо только в первые самые трудные с непривычки дни, а там потихоньку втянешься, и все уже пойдет много легче. В магазине, где Вера Николаевна работала уборщицей, ей тоже сперва было тяжело и утомительно, ног-рук к концу рабочего дня не чувствовала, а потом - ничего - втянулась и уборщицкой той, поломойной работы уже как бы и не замечала .Даст Бог, и нынче случится точно также, вот надо лишь туфли немножко разрезать в подъеме ( а чего их теперь беречь – все равно новые скоро купит, тонкой кожи и выделки, мягкие и удобные в шаге), чтоб не давили огненными своими тисками.
Откладывать решительный этот замысел надолго, на потом Вера Николаевна не стала, а тут же взяла ножницы и твердой рукой сделала надрезы в туфлях. Да так удачно и искусно, что под небольшой пряжечкой-застежкой их почти и не было видно. Куда твой сапожник-скорняк ! Обновленные, послабленные туфли она с пристрастием примерила и работой своей возгордилась: ногам теперь было намного удобней, в подъеме не ощущалось жжения, а в пальцах тесноты, так что завтрашним день она отстоит совсем легко.
И как в воду глядела Вера Николаевна! Второй собирательный ее день прошел не в пример первому спокойно и необременительно. С утра лишь давала о себе знать вчерашняя усталость, ломило и ноги, и руки, кружило голову, а потом она пристоялась и почти забыла о них. Да и то надо сказать, день выдался не такой жаркий и угнетенный, на небо друг за дружкой набегали тучи, скрывали солнце, и стоять под их сокрытием было совсем нечувствительно. Особенно, если подкрепить сердце таблеточкой валидола.
Денег на второй день Вера Николаевна собрала на два рубля больше, чему нельзя, конечно, было не повеселиться, не порадоваться.
Третий день оказался и вовсе счастливым. И не столько потому, что милостыню ей подавали чаще, сколько потому, что уже под вечер, когда Вера Николаевна настраивалась отправляться домой, вдруг пришла ей в голову одна удивительная, донельзя взволновавшая ее мысль: а собственно, зачем Вере Николаевне эти новые туфли (их, поди, уже и продали), когда в старых, скороходовских, так удачно подрезанных, не то что стоять на одном месте, а танцевать можно. Это ведь только вконец ополоумевшей старухе могло придти в больную голову желание обзавестись выходными, богатыми туфлями. На смерть, что ли, они ей нужны?! Так туда и в войлочных тапочках без задержки примут. Нет, уж, коль решилась Вера Николаевна скорбным таким вот стоянием собрать по человеческой милости какие-никакие деньги, то и надо их употребить на дело милостливое, милосердное, на Божеское дело, важнее которого для Веры Николаевны перед смертью (тут уж чего таиться-оберегаться -два века ей жить никто не позволит, да она и сама не хочет) и нет. Надо ей поехать, пробраться в далекий-предалекий Казахстан, наведать родимые, оставленные, хоть и не по своей вине, но все ж таки оставленные могилы мужа своего любимого и верного, Ивана Александровича, Ваню, и сына своего, крохотную кровиночку и несбывшееся счастье – Витеньку.
И вот, как только пришла в голову Вере Николаевне спасительная эта, необъяснимо даже почему прежде таившаяся от нее мысль, так сразу стоять ей в сквере, под кленом на самом жарком солнце стало не то что обременительно, а во всем счастливо. И ноги у Веры Николаевны окрепли, и голова не кружилась, и сердце не беспокоило. А как радостно было ей благодарить каждого человека, бросившего в шкатулочку от доброты и щедрости своей души монетку, осенять и себя, и его крестным знамением и произносить вослед евангельские напутственные слова: «Храни вас Бог!»

*
* *
Там, под деревом кленом на четвертый или на пятый день и нашли Веру Николаевну мертвой. Поначалу, правда, проходившие по тротуару и отдыхающие в сквере люди не обратили на нее никакого внимания, думали, лежит под деревом какая-то бомжиха, небось еще и пьяная, ну и пусть себе лежит - им-то какое дело. Но потом кто-то все же присмотрелся, что на бомжиху лежащая старуха вроде бы не похожа: чистый аккуратный костюмчик на ней, темно-синего цвета с институтским значком-ромбиком; на голове шляпка-котелок, украшенная перышком ( при падении она лишь самую малость, нисколько не обезобразив лица и вида Веры Николаевны, сползла набок); а в руках старуха держит резную шкатулочку, и в той шкатулочке, сбившись в один уголок, посверкивают на солнце серебряные и медные монетки-подаяние. Решено было вначале призвать дежурившего возле фонтана и каруселей милиционера, а потом затребовать скорую помощь. Нашелся опять-таки один отзывчивый человек, вызвонил ее по мобильному телефону и даже дождался, пока срочная эта, неотложная помощь приедет, не устрашившись быть свидетелем происшествия.
Но скорая помощь Вере Николаевне не понадобилась. Она уже полчаса как была мертвой... Врач без особого труда определил это, заказал по своей рации перевозку ( скорая помощь, известное дело, мертвых не подбирает, ей с живыми дай Бог справиться), потом прикрыл лицо Веры Николаевны шляпкой и велел шоферу ехать по другому срочному вызову.
Народ немного потолкался возле Веры Николаевны, обсуждая неожиданное это, хотя по нынешним временам не такое уж и редкое событие, а потом начал расходиться, кто после работы домой, к женам и детям, а кто поближе к прохладному фонтану, где уже включили цветомузыку. Возле Веры Николаевны остался лишь на карауле дожидаться перевозки милиционер, очень хмурый и недовольный выпавшей ему вдруг охранной службой у ног мертвой старухи. Пост его тоже был возле фонтана и каруселей, среди живых праздничных людей, относящихся всегда к милиционеру с большой осторожностью и уважением.
Перевозка, тяжелый, окованный железом фургон, приехала через час, а то и через полтора, совсем истомив милиционера. Два дюжих санитара подхватили Веру Николаевну за руки, за ноги, сноровисто погрузили ее на холодный, тоже зачем-то окованный железом пол и
увезли в морг. Они хотели было изъять из рук умершей самшитовую шкатулочку, но Вера Николаевна держала ее так крепко, что санитары
отступились - это ведь надо разгибать старухе скрюченные, застывшие уже пальцы, а санитарам заниматься подобными делами недосуг. Они лишь прикрыли в шкатулочке крышку, то ли не углядев, то ли не удосужившись вынуть оттуда деньги - пятнадцать с половиной рублей, о чем после пожалели.
Случилось у санитаров при погрузке старухи еще одно досадное осложнение. Левый туфель с ноги у нее свалился. Санитар попробовали вернуть его на место, но на окоченевшую ступню он никак не прилаживался. Тогда они сняли и правый туфель, наспех оглядели свою находку и, не найдя в ней никаких достоинств (туфли допотопные какие-то, да еще и разрезанные под пряжкой ножницами, испорченные), бросили под густой куст желтой акации. Может, подберут бомжи, все им будет прибыток, а мертвой старухе они теперь совсем не нужны, ей и так хорошо.
В морге Вера Николаевна лежала целых три недели. Никаких документов при ней не оказалось. В милицию с заявлением о пропаже пожилой прилично одетой, интеллигентного вида женщины никто не обращался. Была бы жива Марья Сергеевна, она, конечно же, в первый день хватилась бы Веры Николаевны. Но Марья Сергеевна умерла, а кроме нее, кто же еще мог обеспокоиться. Ни родных, ни близких у Веры Николаевны в городе не осталось, соседи у нее были новые, молодые беспечные ребята, они о ней тоже не встревожились, думали, уехала куда-нибудь угрюмая старуха или безвылазно сидит дома. Так она ведь и раньше целыми неделями нигде не показывалась.
В школе, где Вера Николаевна когда-то работала, о ней давно забыли. Коллектив там за двадцать лет успел обновиться несколько раз, да и обстановка сейчас в школе такая, что не до старух-пенсионерок, самим бы как-нибудь выжить.
Когда же все сроки содержания мертвого тела в морге истекли, городские социальные службы, как и предусмотрено в подобных случаях, вынуждены были похоронить Веру Николаевну за счет государства. На стареньком, изношенном катафалке был доставлен к моргу некрашеный и не обитый никаким материалом гроб. Веру Николаевну поспешно положили туда, оставив ей на память и шкатулку, и шляпку, и начали уже было закрывать крышку, но тут вдруг произошла небольшая заминка. Шофер катафалка, человек уже немолодой, предпенсионного возраста добровольно вызвавшийся помочь при погрузке рабочим, неожиданно задержал на лице Веры Николаевны взгляд и почти что узнал ее. Ему почудилось, что мертвая брошенная старуха, очень похожа на его первую школьную учительницу. Шофер подошел поближе, посмотрел на старуху повнимательней, но повторный этот придирчивый взгляд лишь заронил в нем сомнение: вроде бы похожа, а вроде бы и нет. Ведь столько лет прошло с тех пор, - шофер, признаться, даже имя своей первой учительницы успел подзабыть. Так и немудрено: мало ли после у него было других учителей и наставников.
- Ладно,- грузите!- строго приказал он рабочим, действительно подсобил им приладить крышку, но на старуху больше ни разу не взглянул, а в кабине даже перестал о ней думать. При его похоронной службе, если думать о каждом покойнике, так это свихнуться можно.
На кладбище могила Вере Николаевне досталась на самом краю, в низинке, уходящей к речной уреме - узенькая и тесная, будто щелочка, неглубокая. То ли могильщики поленились копать ее глубже, то ли поостереглись: грунтовые воды в этом месте близко к поверхности, и чуть ковырни глубже, сразу проступят, и тогда гроб придется опускать в воду, в грязь, намучишься, да и веревки-поводки измажешь.
Зарыли они яму в четыре руки быстро и опытно, соорудили над ней какой-никакой холмик, хотя и досадно сетовали промеж себя во время работы, что от этих «социальщиков», бомжей и прочих бездомных, которых им теперь приходится хоронить часто, нет никакого толку: ни деньгами никто не вознаградит, ни бутылкой-другой водки, ни даже простого «спасибо» не скажет.
Недовольным остался и директор кладбища. От «социальщиков» ему тоже нет никакой выгоды: одни только расходы и неудобства. Тут нормальных людей хоронить негде, тесно и зажато, могилы роют впритык друг к другу, и все вручную, лопатами да ломами,а «социальщиков» везут и везут. Завели бы для них отдельное кладбище, что ли!
Отпустив рабочих, директор открыл регистрационный журнал, проставил номер квартала и порядковый номер могилы, в которой была похоронена старуха, потом по укоренявшееся привычке вознамерился отчетливо и ясно, без помарок написать напротив фамилию, имя и отчество умершей (а то сколько раз случались недоразумения) но вдруг вспомнив, что ни фамилии, ни имени, ни отчества у старухи нет, начертал крупными, почти детскими буквами изрядно уже поднадоевшее ему слово – НЕИЗВЕСТНАЯ. Мгновение спустя, посильнее нажимая на стержень, директор подчеркнул его двумя толстыми, жирными линиями. С недавних пор у него почему-то завелась такая привычка - подчеркивать это слово двумя сразу заметными и видимыми, идущими параллельно линиями...
*
* *
Так и закончилась земная жизнь Веры Николаевны, учительницы первых классов, обучившей за сорок лет работы в школе десять тысяч мальчиков и девочек начальной грамоте: чтению, письму и арифметике…
Пусть ей земля будет пухом!
Пусть ей там легко лежится!

29.05.2006г. г. Воронеж.